Если вы все еще придерживаетесь концепции ограниченной свободы воли, то вам на данном этапе предлагаются три возможных пути ее развития.

Чтобы оценить по достоинству первый, давайте рассмотрим эпилепсию. Об ее неврологической основе сейчас известно довольно много; понятно, что во время припадков резко повышены частота и синхронизация возбуждения нейронов. Но еще сравнительно недавно, скажем столетие назад, эпилепсию относили к душевным заболеваниям. А до того многие считали ее заразной болезнью, передающейся при общении. В иные же времена и в других странах думали, что она вызвана менструациями, или интенсивным сексом, или чрезмерными мастурбациями. Но в 1487 г. двое немецких ученых обнаружили причину эпилепсии, попав, казалось бы, в самую точку.

Доминиканские монахи Генрих Крамер и Якоб Шпренгер опубликовали трактат под названием «Молот ведьм» (лат. Malleus Maleficarum) – всеобъемлющий труд о том, как человек становится ведьмой, как выявить ведьму и как с ней следует поступить. Какой самый верный способ определить, что перед вами ведьма? А такой: если человек бьется в припадке, это наверняка означает, что его корежит злоужасная сила сидящего внутри Сатаны.

Авторы взяли за основу Евангелие от Марка (глава 9, стихи 14–29). Некий человек приводит к Иисусу своего сына и, сообщая, что с ним что-то не так, просит исцелить мальчика: на сына, мол, сходит дух немой, преображает его, потом бросает на землю, у того изо рта идет пена, зубы скрежещут, тело цепенеет. И как только ребенка подводят прямо к Иисусу, несчастный немедленно подвергается нападению того самого духа немого и глухого, валится на землю, бьется в конвульсиях и исходит пеной. Иисус распознает зловредного духа и велит ему покинуть мальчика и убираться. Припадок прекращается.

Следовательно, припадки являются знаком демонического присутствия, а это верное указание на ведьму. «Молот ведьм» появился очень вовремя: незадолго до написания трактата как раз изобрели печатный станок, так что книга была пущена в массовое производство. По словам историка Джеффри Рассела, «печатный станок мгновенно поднял вал истерии вокруг ведьм, и это стало первым свидетельством того, что Гутенберг не освободил человека от первородного греха». Книгу читали везде и повсюду, в течение следующего столетия она была переиздана более 30 раз. По разным оценкам, после выхода книги от 100 000 до 1 000 000 людей были изловлены, подвергнуты пыткам и казнены как ведьмы.

Меня не слишком заботят Крамер и Шпренгер. Я предполагаю, что они были садистами и чудовищами, но, наверное, я слишком впечатлился персонажами книг «Имя розы» и «Код да Винчи», подобными этим двоим. Но, возможно, они просто рассудили, что с этой книгой сделают карьеру. А может, писали от чистого сердца.

Но зато я могу ясно вообразить какой-нибудь вечер в конце XV столетия… Церковный инквизитор приходит с работы домой усталый, вымотанный. Его встречает ласковая жена, осторожненько предлагает поделиться наболевшим, и он рассказывает: «Все как обычно, дорогая, день как день – судили ведьм, только вот одно дело, оно пробрало меня до печенок. Там женщина была, и против нее свидетельствовало всё: она падала, билась в припадке и скрежетала зубами – ведьма, без всяких сомнений. И мне ее ни чуточки не жаль, нечего было открывать душу дьяволу. Но у нее такие чудные ребятишки – да ты их, должно быть, видела; они так сокрушались, когда уводили их мать. Да и муж просто обезумел от горя. И так было тяжело смотреть на их страдания. Но дело есть дело – мы ее, конечно, сожгли». Через тысячи костров, через потоки крови и через столетия мы, дети западной культуры, узнали достаточно, чтобы сказать: «Это не она, это ее болезнь».

Мы делаем лишь первые нетвердые шаги к пониманию поведения, и они настолько далеки от цели, что даже самый умный и знающий человек вынужден заполнять зияющую брешь гомункулусом. Но тем не менее даже наиболее стойким адептам свободы воли приходится согласиться, что обязанности гомункулуса за последние годы были сильно урезаны и на его усмотрение осталось заметно меньше, чем в недавнем прошлом. Еще два столетия назад наука даже не подозревала, что лобная кора может влиять на поведение. О биохимической основе шизофрении стало известно только в середине прошлого века. Всего 50 лет назад мы не понимали, что дислексия – это не следствие нерадивости в учебе, а результат микронарушений в коре мозга. Лишь жалких четверть века мы исследуем, как эпигенетические факторы влияют на поведение. Дэниел Дэннет, влиятельный современный философ, сказал о свободе воли, что она «достойна желания». Если свобода воли существует, то она постепенно становится все более и более приземленной, оттого не стоит труда и желать ее – стоит ли утруждаться вопросом, что я желаю сегодня надеть: боксеры или брифы.

Теперь второй путь. Вспомним графики и таблицу, показывающие современные тенденции научных поисков. Если представить, что вот сегодня в полночь что-то произойдет и всю науку закроют и что не будет больше никаких открытий, никакой новой информации о поведении, и что все знания, какие есть, уже перед нами, тогда нам придется довольствоваться одной очевидной установкой: существуют редкие случаи серьезных биологических отклонений, которые непроизвольным образом вызывают нарушения поведения, и нам пока не удается точно предсказывать, кто подвержен этим нарушениям. Другими словами, гомункулус жив и вполне благоденствует.

А вот и третий. Если вы надеетесь, что наши знания будут приумножаться, то придете к выводу, что либо свободы воли нет вообще, либо придется перемещать гомункулуса во всё более крошечные резервации. Но как бы то ни было, все сходятся на том, что люди из будущего, оглядываясь на «деяния» нас сегодняшних (как и мы сегодняшние оглядываемся на кровопускание, лечение пиявками, трепанацию черепа или еще дальше, в XV в., на занятых делом специалистов по ведьмам), скажут, качая головами: «Боже, как же они мало знали и сколько вредного понаделали!»

У археологов есть замечательное правило, отражающее их смирение перед будущим. Когда ведутся раскопки, археологи прекрасно отдают себе отчет, что научные потомки придут в ужас от их топорных, примитивных методов исследований. Поэтому большую часть раскопа они оставляют нетронутой, пусть подождет более искусных археологов будущего. Вот, к примеру, изумительный факт: за 40 лет раскопок знаменитой терракотовой армии династии Цинь на поверхность поднято менее 1 % всех артефактов!

Однако те, кто выносит судебные решения, не могут позволить себе такую роскошь, как ждать столетие-другое, пока мы полностью не поймем биологию поведения. Но по крайней мере стоит поучиться у археологов смирению и скромности, тому внутреннему пониманию, что нельзя допускать необратимых действий.

А что же нам делать сейчас? Да ничего особенного (мне легко говорить, глядя на мир юриспруденции из безопасного далека собственной лаборатории): по-видимому, возможны всего три действия. Первое – совсем несложное, другое – трудное, но осуществимое, а вот третье – практически невыполнимое.

Начнем с простого. Если из уголовного законодательства исключить свободу воли, то придется остановиться на глупом, бессмысленно дерзком решении выпустить на волю всех преступников и пусть себе разгуливают на свободе и сеют на улицах ужас и хаос. Лучше сразу выбросить это решение в помойку – ни один здравомыслящий человек, отрицающий свободу воли, не станет утверждать, что преступников нужно отпускать потому, что «виноват», например, дефект лобной коры, или потому, что признаки, свойственные преступникам, возникли в ходе эволюционных адаптаций, или потому, что… Людей нужно защищать от опасных личностей. Таким нельзя разрешить просто так шататься по улицам, они же подобны автомобилям с испорченными тормозами. Помогайте этим людям, если можете, а если не можете и они все еще представляют опасность – отправляйте на Остров сломанных игрушек, и пусть они живут там. Джош Грин и Джонатан Коэн выразились на этот счет совершенно точно: «Для законодательства нейробиология не меняет ровным счетом ничего и при этом меняет все». Нейробиология и вся остальная биология не меняют ничего в том смысле, что закон должен всегда и везде защищать граждан от опасных индивидов.

А теперь перейдем к практически невыполнимому действию, тому, что «меняет всё», а именно наказанию. Может быть (только может быть!), преступник обязан пережить наказание с той целью, с какой его понимают бихевиористы, – как часть реабилитации, как способ уменьшить количество рецидивов за счет «обращения за помощью» к укрепившейся функции лобной коры. Эта цель совершенно ясно просматривается в самом процессе изоляции тех, кто опасен для общества. Но если мы станем отрицать у них свободу воли, то тем самым откажемся от наказания как самоцели, как «противовеса» для балансировки весов правосудия.

Если уж что-то менять, так это ментальные установки наказующего. В великолепной книге 2014 г. «Мозг карателя: Эволюция судей и суда» (The Punisher’s brain: The Evolution of Judge and Jury) Морриса Хоффмана, практикующего юриста и ученого-законоведа, исследованы все трудности судебных наказаний. В книге он обсуждает доводы за наказание. Потому что наказание подстегивает кооперацию, как мы это увидели в работах по теории игр. Потому что наказание – основа основ эволюции социальности. Потому что – и это самое важное – человек испытывает удовлетворение от наказания мерзавца, чувствует свою правоту, когда ликует вместе с толпой около вздернутого на виселице, осознавая, что справедливость восторжествовала.

И это чувство удовлетворения глубоко атавистично. Посадите человека в нейросканер и покажите ему ролик, как кто-то нарушает общественные нормы. При оценке вины нарушителя у человека активируется когнитивная длПФК. Но если нужно назначить наказание за данное нарушение, то тут активируется эмоциональная вмПФК, а вместе с нею и миндалина с островком. Чем больше они возбуждаются, тем строже наказание. Решение о наказании, страстное желание исполнить его – это задача «лимбическая». И эффект от выполненного наказания тоже «лимбический» – когда в экономической игре участник наказывает противника за подлый ход, у этого игрока возбуждается дофаминергическая система награды. Вот она – сладость наказания: если оно выходит на уровень чувств, то чувства эти приятные.

Во всем этом просматривается определенный смысл: эволюция скроила нас именно так, чтобы в решении о наказании центральную роль играла лимбическая система и чтобы наградой за наказание нам служила дофаминовая волна удовольствия. Процесс наказывания требует определенных усилий и затрат самого разного свойства – от снижения личной прибыли в игре «Ультиматум», когда человек отказывается от крайне невыгодных для него предложений нечестного противника, до оплаты из наших налогов услуг зубных врачей для тюремщиков, исполняющих приговор смертникам. И мы готовы брать на себя такого рода расходы именно благодаря той волне самодовольной радости. Есть одно исследование с использованием нейросканирования участников экономической игры, где радость эта прекрасно показана. В данном исследовании игрокам предоставляли возможность наказывать за подлые ходы либо без затрат собственных ресурсов, либо (в других раундах) наоборот – расходуя на наказание часть своих средств. И чем больше у игроков активировалась дофаминергическая система в первом, бесплатном, случае, тем больше они готовы были платить во втором.

Следовательно, то практически невыполнимое действие состоит в том, как обойти эту систему. Без сомнения, как я уже говорил, в обществе должно практиковаться наказание в качестве инструмента формирования поведения. Но при этом ни в коем случае нельзя и мысли допускать, что наказание – это добродетель. Нашим дофаминергическим путям придется поискать себе источники возбуждения где-то еще. И я абсолютно не знаю, как лучше всего достичь такого образа мышления. Но я в то же время абсолютно точно знаю, что мы можем это сделать, – потому что однажды мы через это прошли: ведь когда-то эпилептиков добродетельно наказывали за близкое знакомство с дьяволом. А теперь мы постановили, что эпилептикам нельзя садиться за руль, если они не в состоянии контролировать припадки. И вот главное, на что я здесь хочу обратить внимание, – никому и в голову не приходит считать запрет на вождение добродетельным и приносящим удовольствие, полагать, что человек, страдающий устойчивыми к лечению припадками, «заслужил», чтобы ему запретили водить машину. Чернь не собирается вопящими толпами, чтобы поглазеть, как сжигают на костре водительские права эпилептиков. Мы успешно выбросили из головы категорию «наказание» в этой области. Подобное мы способны проделать и в других областях, хотя процесс может занять столетия.

Отсюда вырастает огромная практическая трудность. В тюрьму сажают, согласно традиционному мнению, чтобы защитить других людей, чтобы перевоспитать осужденного, чтобы наказать и, наконец, чтобы остальным неповадно было совершать такие же проступки. И в этом последнем пункте как раз и состоит та самая практическая трудность, потому что от преступления удерживает именно угроза наказания. Как можно использовать эту угрозу? Самое распространенное решение несовместимо с идеей открытого общества – заставить людей верить, что тюремное заключение предусматривает какие-то ужасающие наказания, хотя в действительности это не так. Еще можно решить, что риск лишения свободы (ведь преступника изолируют от общества), – это уже достаточный сдерживающий фактор. Можно также принять какие-то оговоренные меры наказания, если они помогут удержать других от преступлений. Но совершенно недопустимым является предположение – и оно должно быть вычеркнуто навсегда, – что мучения заслужены и наказание служит добродетели.

Достичь этого будет нелегко. Ставя перед собой подобную задачу, важно помнить, что те люди, которые казнили эпилептиков в XV в., мало чем отличались от нас: такие же искренние, заботливые и высоконравственные личности, радеющие о безопасности общества, желающие оставить своим потомкам более спокойный мир. Просто у них образ мыслей был диаметрально противоположным. Психологическая дистанция между нами и ними огромная, и посередине зияет пропасть, имя которой – «это не он, это его болезнь». После этой пропасти нам остается уже немного пройти – но в пути мы должны всегда помнить про нее и стараться распространить ее действенный «смысл» на все то новое, что еще предложит нам наука.

Давайте надеяться, что придет время, когда в обсуждениях наиужаснейших человеческих поступков мы не будем использовать слова «зло» и «душа», как не используем их, обсуждая сломанные тормоза, и что в судах эти слова будут произноситься столь же редко, как и в автомастерских. Здесь важно понять, что в данной аналогии содержится ключ к дальнейшему развитию общей идеи, включая и осмысление проступков тех опасных нарушителей, у которых не выявлено никаких повреждений лобной коры, особых генетических вариантов и т. д. Когда машина начинает барахлить, ведет себя как-то неправильно и ездить на ней становится страшновато, мы обращаемся в мастерскую, и механик либо находит неисправность – тогда мы узнаем механическую причину поломки, – либо не находит ничего определенного. И в таком случае мы вынуждены забрать обратно машину со скверным изъяном. Механик, естественно, может порассуждать об источнике проблемы: о схемах заводской сборки, мастерах, что эту машину собирали, неизвестных загрязнениях, попавших в механизмы из окружающей среды и испортивших их… Возможно, когда-нибудь в автомастерских будут мощные приспособления, тестирующие моторы на молекулярном уровне и находящие все микронеисправности, – но сейчас нам остается принять как факт, что у нас просто негодная машина. И нет в этом никакого дуализма. Свободную волю машины можно приравнять к «внутренним силам, которых мы еще не понимаем».

Те, кто внутренне не согласен принять эту точку зрения, считают, что сравнивать людей со сломанными машинами бесчеловечно. Но если задуматься, то в итоге приходишь к выводу, что сравнивать их с машинами гораздо более человечно, чем считать грешниками, бесовскими прихвостнями и добродетельно поучать.