В предыдущей главе мы рассмотрели огромную разницу между высокопарным моральным рассуждением и реальным совершением некоторыми людьми в решающий момент действительно правильного поступка. Как мы увидели, у таких людей есть нечто общее: «О чем вы подумали, когда прыгнули в реку спасать ребенка?» – «Ни о чем не подумал, я понял, что делаю, только когда прыгнул». Подобные действия совершаются на внутреннем автоматизме, воспитанном в глубоком детстве, когда правильное внедрялось в сознание как автоматический моральный императив, т. е. в те счастливые поры, когда мы были далеки от просчитывания лобной корой затрат и дивидендов.

Мы здесь сталкиваемся с похожей ситуацией – и она для этой главы самая важная. Сочувствие или эмпатия, понимать чужую боль или чувствовать ее, порыв или раздумье, сугубо человеческое или «общеживотное» – можно ли на основе этих альтернатив предугадать, кто будет реально делать нечто, смягчающее чужие страдания? И можно ли с их помощью предсказать, насколько результативными окажутся действия отзывчивой, участливой особи и сколько в этой отзывчивости составит личная заинтересованность? Как мы дальше увидим, от эмпатии до результативной и искренне бескорыстной участливости пролегла широченная пропасть.

Нет никакой гарантии, что состояние эмпатии приведет к участию. Одну из причин весьма блестяще уловила писательница Лесли Джемисон:

В такой ситуации слова «я чувствую твою боль» становятся современным эквивалентом бесполезных формально-бюрократических выражений типа «сочувствую вашему положению, но…». И более того – они настолько далеки от действий, что даже не требуют предлога «но», который в принципе подразумевает: «Я ничего не могу / не буду делать». Если чье-то страдание признается достоверным, то от этого оно только обостряется; лучше попытаться его облегчить.

Существует и более конкретная причина того, что эмпатия не ведет к действию; об этом мы начали разговор в главе 6, когда обсуждали странные создания под названием «подростки». Я тогда подчеркнул, что у многих подростков имеется волшебное свойство живо воспринимать мировую скорбь, но это чувство до того острое, что ведет по большей части к болезненному самокопанию. Если вместо того, чтобы вообразить, что чувствует другой человек (взгляд с его стороны, извне), постараться представить, что бы чувствовал я на его месте (взгляд со своей стороны, изнутри), то Я выйдет на первый план, и тогда основным уроком будет понимание, что чувствовать чужую боль – это больно.

С биологической базой тут все ясно. Вот мы стали свидетелями того, как некий человек мучается от боли. Предположим, что перед этим нас попросили представить себя на его месте (взгляд изнутри). В итоге у нас активируются и миндалина, и ППК, и зона островка; а кроме того, мы сообщаем о повышении уровня тревожности и стресса. А если просят представить не себя на чьем-то месте, а ощущения другого человека (взгляд извне), то активация этих участков мозга и сила переживаний снижаются. И чем сильнее первый настрой, тем вероятнее, что человек постарается уменьшить собственный стресс, будет, так сказать, отводить глаза.

И эту дихотомию действие/бездействие можно предсказать изумительно легко. Поставим наблюдателя перед страдающим от боли. Если его, наблюдателя, сердечный ритм ускорится – что является индикатором тревожности, возбужденности миндалины, – то он вряд ли станет действовать в пользу страдальца и вряд ли совершит просоциальный поступок. А у тех, кто такой поступок совершит, сердечный ритм при виде страданий другого замедлится; они могут слышать нужды окружающих, а не только горячечный стук у себя в груди.

Получается, что если я при виде чужих страданий начну сам страдать, то первой моей заботой окажусь именно я, а не настоящий страдалец. И с любым человеком так будет. Мы уже видели это прежде, когда обсуждали, что случается, если увеличить когнитивную нагрузку, – люди ведут себя менее благожелательно по отношению к чужакам. Аналогичным образом если человек голоден, то он менее склонен к щедрости – с чего бы мне думать о чужом желудке, коль у меня самого в животе урчит. И если человеку дать почувствовать себя изгоем, то он станет менее сострадательным и великодушным. Стресс производит тот же эффект, действуя через глюкокортикоиды. Исследователи под руководством Могила (с моим участием) провели эксперименты, показав, что и люди, и мыши становятся более чуткими к незнакомцам, если им заблокировать секрецию глюкокортикоидов. Поэтому, когда вы испытываете сильный стресс – будь то ваша личная беда или «прочувствованная» от другого человека, – ваши собственные нужды быстро выходят на первый план.

Другими словами, эмпатия скорее приведет к действиям, если отстраниться от страдающего, увеличить дистанцию. Вспоминается любопытное объяснение одного знакомого буддистского монаха, которое я упоминал в одной из предыдущих глав, – он сокращал время сидения в позе лотоса из-за своих коленей, но не потому, что ощущал боль, а как «акт доброты к своим коленям». В этом объяснении видна единая линия с буддистским пониманием сострадания, которое с данной позиции представляет собой простой и отстраненный самоочевидный императив, а не пустопорожнюю болтовню. Буддист ведет себя участливо и отзывчиво по отношению ко всем живым существам, потому что испытывает общую потребность сеять добро в мире.

Целый букет превосходных исследований буддистских монахов дали нам работы Ричарда Дэвидсона из Висконсинского университета и Тани Зингер из немецких институтов общества Макса Планка. Примечательно в этой связи, что на фоне обычных войн между наукой и религией эти исследования были… э-э-э… благословлены и поддержаны далай-ламой, который, как известно, очень увлекается нейробиологией и в свое время заявил, что, не ожидай его стезя далай-ламы, он бы хотел стать ученым или инженером. Самые распубликованные работы относятся к нейросканированию мозга одного из буддистских монахов – Матьё Рикара, очень интересного человека, француза по происхождению, который защитил кандидатскую диссертацию по молекулярной биологии в Пастеровском институте и при этом стал французским переводчиком далай-ламы.

Когда ему демонстрировали страдания другого человека и просили при этом почувствовать его боль, то у Рикара возбуждались все те же области мозга, что и у остальных людей. Однако он говорил, что данное чувство отвратительно, объясняя его так: «Эмпатия быстро становится для меня непереносимой, и я ощущаю эмоциональную опустошенность». Но если в ходе исследований он выполнял свои буддистские настройки, сосредотачиваясь на мыслях о сострадании, картина возбуждения менялась кардинальным образом – миндалина не активировалась, зато сильные потенциалы регистрировались в мезолимбической дофаминовой системе. Он описывал свои ощущения как «теплое позитивное состояние с сильной просоциальной мотивацией».

В других исследованиях одну группу добровольцев обучали эмпатии, т. е. сосредоточению на боли страдальца, а вторую – отзывчивости и участливости, т. е. концентрации на чувстве тепла и заботы по отношению к нему. У участников первой группы выявлялся типичный профиль возбуждения – сильная активация миндалины и увеличение уровня тревоги и негативной симптоматики. А та группа, которая тренировала отзывчивость, показала сильное возбуждение в (когнитивной) длПФК и взаимосвязанность активностей длПФК и дофаминергических областей; одновременно возникали более позитивные эмоции и большая склонность к просоциальным поступкам.

Отлично, но теперь ложка дегтя. Данных на эту тему мало (т. е. помимо исследования Рикара их раз-два и обчелся). Далее – самые опытные буддистские монахи медитируют по восемь часов в день, что совсем непохоже на времяпрепровождение «мирского» человека. А нам важно было просто показать сценарий практики отстранения. И таким образом мы подходим к следующей теме – всегда ли полезен акт участия, выращенный на дрожжах эмпатии.

В 2014 г. упоминавшийся выше Пол Блум опубликовал статью с дерзким названием «Против эмпатии» (Against Empathy), в которой были представлены исследования того, как эмпатия приводит к действиям далеко небезупречным.

Мы вступаем в область, именуемую патологическим альтруизмом; он связан с созависимостью. Находясь в этом состоянии, любящий настолько сильно переживает отраженную боль своего близкого, что лишь усугубляет тем самым его страдания вместо того, чтобы просто дарить любовь. Мало того, отраженное страдание может обрести такую интенсивность, что для его облегчения выбирается путь, подходящий лишь для испытывающего это отраженное страдание, но не для собственно страдающего. Еще одной проблемой эмпатии зачастую является невыполнение необходимых действий – не слишком умно, если любящий родитель, ощущая боль своего чада и переживая из-за этого, отказывается от прививок. Профессиональных медицинских работников специально учат по мере возможности не давать эмпатии ходу. Так, если специалист по акупунктуре видит, что кого-то колют иголкой, у него не регистрируются обычные для этой ситуации поведенческие и нейробиологические реакции. По словам Джемисон, когда идешь к доктору по какому-то тревожному поводу, «хочешь услышать не эхо собственных страхов, а нечто прямо противоположное».

Блум показал, кроме того, как сильные порывы эмпатии толкают нас к наипростейшим психологическим решениям, требующим минимальных когнитивных затрат. В такие моменты та боль, которую мы видим здесь и сейчас, которую мы уже знаем и испытали, которая касается знакомого и привлекательного человека или члена Своей группы, для нас сразу становится сильнее тех страданий, которые переживают где-то далеко или какие-то чужие люди, не из нашей группы; также не очень нам понятны страдания, о которых мы имеем смутное представление. В порыве эмпатии наше видение момента сужается, и она в результате подводит нас. Философ Джесси Принс так описал проблему: «Не важно, чья боль больнее, важно, кому наша помощь нужнее».

Стоп, машина! Наукой доказано, что можно чувствовать радость от добрых дел; она происходит от активации мезолимбической дофаминовой системы. Для этого даже нейросканер не нужен. В 2008 г. в Science опубликовали исследование: участникам эксперимента давали по 5 или по 20 долларов, а потом одну половину испытуемых просили сегодня же истратить эти деньги на себя, а вторую – на кого-нибудь другого (отдать, например, другу или пожертвовать на благотворительность). И как выяснилось из опросов участников в начале и конце того дня, ни сумма денег, ни возможность купить себе что-нибудь не увеличивают ощущение радости. Ее приносит только трата на кого-то еще. Особенно любопытен тот факт, что, когда сторонним наблюдателям рассказывали о замысле этого эксперимента, они предсказывали результат прямо противоположный: будто бы радость окажется сильнее у тех, кто потратит на себя больше денег, – а ведь на 20 долларов покупается соответственно, больше радости, чем на пять.

Проблема, естественно, в том, почему добрые дела отзываются чувством радости, и отсюда вытекает классический вопрос: существует ли вообще акт истинного бескорыстия, в котором нет ни крошки собственной выгоды? Возможно ведь, что в любом добром деле имеется кусочек личного интереса, что и заставляет чувствовать радость. Я, безусловно, не собираюсь рассматривать эту тему с философских позиций. Для биолога самое надежное – рассуждать об альтруизме и кооперации с позиций эволюции, а там всегда найдется место личной выгоде.

Должны ли мы удивляться? Чистое бескорыстие видится практически недостижимой целью, если учесть, что самой главной частью мозга, где формируется чувство эмпатии, является ППК; а она эволюционировала, чтобы, наблюдая за чужими неудачами, ее «хозяин» мог обучиться дельным вещам для собственной пользы. Личные выгоды для отзывчивого к чужим горестям человека бесконечны. В плане межличностных отношений это, например, такая: получивший помощь остается в долгу, таким образом, она переходит в разряд реципрокного альтруизма. Не менее выгодно укреплять свою репутацию и получать одобрение общества – вон как знаменитости слетаются в лагеря беженцев, чтобы там сфотографироваться с детьми хоть и голодными, но счастливыми от их звездно-ослепительного присутствия. Еще мы знаем странную версию репутации, сложившуюся в нескольких культурах, которые придумали себе бога-морализатора, отслеживающего человеческое поведение, наказывающего и награждающего по заслугам. Как мы видели в главе 9, подобное появляется, лишь когда количество носителей такой культуры растет и учащаются взаимодействия между незнакомыми людьми – тогда-то и приходится вводить в обиход подобного бога. Вот результат одного недавнего исследования: чем острее человек чувствует, что бог/боги наблюдают за ним и наказывают, тем больше просоциальных действий он совершает по отношению к незнакомцам; и эта зависимость прослеживается в широком спектре религий мира. Так что толика личной выгоды видится даже в искривлении космического пространства в свою сторону. И наверное, самое непостижимое – это чисто внутренняя награда за альтруизм, то приятное тепло, которое ощущается от совершения благого дела, смягчение жалящего чувства вины, ощущение связи с другими, крепнущее чувство, что доброту можно включить в реестр собственных качеств.

Наука смогла уловить эгоистические элементы в эмпатических действиях. Как мы отметили, некоторые личные интересы связаны с самоидентификацией – личностные профили людей свидетельствуют, что чем человек щедрее, тем чаще он сам себя оценивает с позиций собственной щедрости. Что за чем следует – щедрость за оценкой или оценка за щедростью? Трудно сказать, но наиболее склонные к благотворительности люди воспитывались склонными к благотворительности родителями, внушавшими, что благотворительность – это моральный императив (особенно в религиозном контексте).

А как насчет связанного с репутацией эгоистического интереса альтруиста в обществе, где роль благодетеля выглядит достойнее роли потребителя? В главе 10 было подчеркнуто, что люди ведут себя более просоциально, если это отражается на их репутации, а судя по личностным характеристикам, наиболее просоциальные люди больше других зависят от общественного одобрения. В двух уже упомянутых исследованиях, где у людей изучали дофаминергическую активацию в момент благотворительных действий, есть подвох. Как мы помним, испытуемым давали деньги и предлагали оставить их себе или пожертвовать на что-нибудь. Так вот, если эксперимент проводился с нейросканированием, то оказывалось, что акт благотворительности активировал дофаминовую систему «награды» – но в присутствии наблюдателя. А если никто не смотрел, то дофамина выделялось больше, когда испытуемый решал оставить деньги себе.

Наичистейшая, свободная от какой бы то ни было личной выгоды форма благотворительности – когда и даритель, и получатель анонимны. Примерно такими словами подытожил эту ситуацию философ Маймонид еще в XII в. И, судя по приведенным исследованиям с нейросканированием, это, видимо, еще и редчайшая ее форма.

Если в основе благотворительности должны лежать эгоистичные мотивы, то забота о репутации, желание прослыть самым щедрым транжирой на благотворительном аукционе интуитивно кажутся жестокой иронией; на этом фоне мотивация думать о себе как о хорошем человеке смотрится достаточно безобидно. В конце концов, все мы заняты поисками самоощущения и скорее постараемся чувствовать себя добрыми и хорошими, а не жесткими, страшными, которым палец в рот не клади.

А бывают ли вообще ситуации, когда и на самом деле нет никакого элемента эгоизма? Этим вопросом задались авторы одного исследования, опубликованного в Science в 2007 г. Людям (а они, понятно, находились в нейросканере) неожиданно давали деньги, разные суммы. Затем в некоторых случаях часть денег забирали на «налоги» (т. е. говорили, что эта часть будет отдана на нужды продовольственного фонда), а в других – предлагали пожертвовать такую же сумму добровольно. Иными словами, в обоих случаях люди лишались одинаковой части денег на одинаковые «благие» цели, но в первом случае исполнялся вынужденный долг перед обществом, а второй случай был чисто добровольным актом великодушия. И если в альтруизме нет компонентов собственной выгоды, то психологическая картина будет для обоих случаев сходной: оказана помощь тем, кто нуждается в ней, и это самое главное. И чем больше разница между ощущениями в этих двух сценариях, тем больше, стало быть, эгоистический компонент.

Результаты данного исследования оказались сложными и интересными:

а) Чем сильнее активировалась дофаминергическая система при неожиданном получении денег, тем слабее она возбуждалась, когда испытуемых вынуждали отдавать часть денег «на налог» или предлагали сделать добровольное пожертвование. Иными словами, чем больше человек любит деньги, тем ему труднее с ними расстаться. Ничего неожиданного.

б) Чем сильнее активировалась дофаминергическая система при выплате «налога», тем больше человек оказывался склонен к добровольным пожертвованиям. Ясно, что налогообложение никогда не служит личным интересам – у человека забирают деньги. Но при этом нашлись люди, у которых в данных обстоятельствах резко возбуждалась дофаминергическая система: у них, очевидно, пострадавшие личные интересы были более чем скомпенсированы мыслями о помощи нуждающимся. Мы здесь очень близко подошли к теме последней главы о неприятии неравенства и к тем исследованиям, где показана типичная реакция двух незнакомцев, получивших неодинаковую награду. Когда у счастливчика, который получил больше, забирают часть денег, «уравнивая справедливость», у него резко активируется дофаминергическая система. Так что не будем удивляться результатам исследования «налогообложения» – люди радуются, когда можно уменьшить неравенство даже за собственный счет. Авторы вполне обоснованно посчитали данный результат актом отзывчивости, лишенным личных выгод.

в) В обстоятельствах добровольного пожертвования дофаминергическая система активируется больше (а также, судя по личным сообщениям, выше удовлетворение от действий), чем при выплате «налога». То есть в благотворительности присутствует элемент личного интереса – когда человек оказывает помощь на добровольных началах, он радуется этому больше, чем если его заставляют помогать.

Что мы можем из этого вывести? Да то, что альтруистические акты подкрепляются в разной степени и разными средствами – получением денег, пониманием того, что позаботились о страждущих, чувством приятного внутреннего тепла от совершения благих дел. А также – что чрезвычайно трудно отыскать заботу о страждущих безо всякой связи с получением этого внутреннего тепла: лишь в редчайших случаях можно поскрести альтруиста и найти… альтруиста!