Глава 12
Возвращение
В самолете, в отличие от вездехода, окна были, и Бандерольке, стиснутой со всех сторон друзьями, видно было: они приближаются к родному острову. Вот закончилась – в мгновение ока! – степь, перед ней промелькнули леса средней полосы, вот проскочили полоску тростников под Херсоном, и Бандерольке показалось, что она видит Острог, и что из-за стен города машут вслед самолету. Именно показалось – конечно, жители не успели бы заметить промелькнувший вперед собственного звука треугольный призрак.
Но вот впереди распахнуло объятия негостеприимное Черное море, ярко-синее, в барашках волн, и Бандеролька скомандовала:
– Курс на Керчь.
Там должен быть Контейнер и друзья.
Ялтинская яйла понеслась под поджарым брюхом самолета, и Бандеролька провалилась в воспоминания, и нестерпимо громко запела губная гармошка, слышная только ей.
…Пошта. Молодой, наглый, задорный друг, просто друг – до последних месяцев. Смысл жизни, единственный настоящий человек в веренице одинаковых призраков, вспышки счастья в одинаковой бездумности дней. Наверное, только прочитав его дневник, Бандеролька поняла любимого и самого себя – детей, не знавших родителей, детей, призванных служить человечеству, осознающих свое предназначение.
Они всегда – сколько помнили себя – не сомневались в выборе наставников. Они страдали физически и морально, они отказывались от жизни – в пользу служения Человечеству.
Они не могли быть по-настоящему счастливы. У них не могло быть семьи и детей, у них не могло быть цели в жизни, кроме данного свыше Долга.
И это было правильно.
За это гибли друзья. За это отдал жизнь Пошта.
Кто-то должен жертвовать, но почему, о древние боги, почему жертвовать пришлось Поште и Бандерольке?!
А сколько их сгинуло бесславно – молодых и не очень, и вовсе детей, не понимающих, чем рискуют, не видящих пропасти под ногами, не различающих тьмы за пределами последнего шага?
Скольких пришлось похоронить, и не было времени оплакать – как нет его сейчас.
Что-то сломалось в Бандерольке.
Оно должно было хрустнуть и надломиться раньше – после череды смертей и предательств, потерь без обретений и обретений – с новыми потерями. Раз за разом переворачивался мир, выбивая почву из-под ног, раз за разом уходили наставники и любимые, но Бандеролька, даже став главой клана, не сутулилась под гнетом ответственности. Она оставалась собой – смешливой и не очень серьезной. Доверяющей старшим и опытным, но недоверчивой.
И вот сейчас – сломалось.
Ничего не осталось: ни радости от предстоящей встречи с друзьями, ни предвкушения: «Я привезла вам зерно и технологию! Я победила! Мы победили!»
Этот мир – каким бы он ни был – был ее миром. Она выросла в Цитадели, она ничего не видела, кроме выживания, разрухи и огонька надежды: спасем. Как должен себя чувствовать человек, поймавший за хвост жар-птицу мечты? Примерно как неудачливый самоубийца. Все кончено. Жить дальше? Но как и зачем?
– Ох ты ж крот твою медь! – завопил Телеграф.
Бандеролька очнулась и стиснула зубы. «Ну ее, философию, ну их, поиски смысла жизни. Жизнь – и есть смысл, и будем держаться этого».
До Керчи оставалось еще несколько километров, но уже отсюда было видно, что над городом зависла одна из известнейших легенд Крыма – подтверждая, впрочем, вполне зримо факт своего существования. Летучий город Лапута, огромный, неряшливый и уродливый, во все стороны торчащий и лишенный даже намеков на аэродинамику.
Телеграф направил самолет по дуге, огибая грандиозную летающую крепость.
– Внизу наши! – крикнул вдруг Кайсанбек Аланович.
На небольшой поляне стоял внедорожник, махал руками Олег Игоревич, прыгала собака, похожая на помесь медведя и крокодила, лаяла неслышно; атаманша Пеева стиснула в объятиях помощницу Зяблика и закружилась в танце, а тощий Ренькас просто широко улыбался.
– Садимся! – крикнула Бандеролька. – Это же наши!
Самолет приземлился мягко, даже не тряхнуло. Бандеролька откинула купол и первая выскочила из кабины – навстречу друзьям. Собака лаяла, Зяблик визжала, а у Олега Игоревича странно застыло лицо, Ренькас потупился. «Это от радости, – решила Бандеролька. – Не ожидал капитан».
– Мы привезли семена! Мы привезли все! Командор мертв! Последнего Легиона больше нет! – закричала она.
– Ну и?
Голос раздался сзади, и у Бандерольки зачесалось между лопаток. Губная гармошка, слышная только ей, не заиграла – вскрикнула болезненно.
– Прости, подруга, – шепнул Олег Игоревич.
– Простите, друзья, – Пеева опустила на землю помощницу, и оказалось, что Зяблик плачет.
Собака села, поджав хвост, и отвернулась.
– Да, и кстати. Попытаетесь взлететь – не успеете. У нас качественный гранатомет. Выходите все. Руки вверх.
– Весь флот погиб, – вдруг сказал Олег Игоревич. – Мы едва спаслись, выплыли. Тут – Зяблик, Ренькас и Пеева на машине. Ищут этого… урода. Контейнер – отдельно. Мы нарвались на засаду. Прости, подруга.
Он закрыл ладонями лицо, и собака завыла, вскинув морду.
Прогремел выстрел. Бандеролька почувствовала, как немеет лицо. Огромная лохматая псина, похожая на помесь бурого медведя с крупным крокодилом, упала на бок, поджав лапы. Вывалился из пасти розовый язык, на губах запузырилась кровавая пена, и крупные слезы потекли из глаз собаки. Олег Игоревич застыл. Собака тяжело дышала, загребала лапами, силясь встать, и даже рычала еле слышно. Капитан закрыл лицо ладонями. Бандеролька кинулась к собаке. Ей плевать было на целящиеся стволы, и плевать было на тех, кто стоял сзади. Собака плакала. Этого не могло быть, но это было. Остро пахло мочой.
Оскаленная пасть, вываленный язык, испуганные глаза со зрачком во всю карию радужку. Бандеролька упала на колени рядом с собакой, коснулась вытянутой морды, запустила руки в жесткую шерсть. Пахло собачьей мочой, пахло псиной, пахло страхом, смертью, капала с шерсти на груди кровь – красная, как у человека.
– Миленькая, маленькая, – приговаривала Бандеролька, – миленькая, мы же тебе поможем, не бойся, я рядом, папа рядом, все мы рядом, мы тебе поможем…
Собака лизнула ее руку.
Бандеролька едва сдержала крик.
Почему-то все смерти мира, весь пережитый ужас, все только что всплывшие в памяти потери сконцентрировались для нее в этой бессловесной твари, в нормальном состоянии способной перекусить руку… а теперь – лижущей пальцы.
В глазах псины плескался смертный ужас и надежда: ты же не бросишь меня, ты спасешь меня, ты не оставишь меня? Последние шаги за грань – самые страшные.
Бандеролька дождалась, когда собака вздрогнула последний раз. Поражаясь собственной силе, подняла ее на руки – лохматая весила никак не меньше девушки. Она была еще теплая. Бандеролька выпрямилась и, с собакой на руках, пошла вперед – навстречу дулам автоматов и Человеку в Серебряной Маске.
Они не стреляли.
Бандеролька опустилась на корточки и осторожно положила труп собаки на землю.
– Ее-то за что? – голос звучал поразительно буднично, как будто речь шла о банке консервов.
– Мне так захотелось.
– Твои хозяева мертвы, – сообщила Бандеролька Человеку в Серебряной Маске. – Ваша база уничтожена. Тебя никто не защищает. Ты – один.
Это было не так, с ним было еще семеро автоматчиков, но Бандеролька не обращала на них внимания.
– А ты, листоноша?
– Со мною друзья.
– У меня нет и не было хозяев. Я – сам по себе. Я – повелитель Крыма.
Бандеролька посмотрела на мертвую собаку у своих ног. Карма уже ничего не боялась, и листоноша тоже ничего не боялась. Разве не на эту встречу звала ее призрачная губная гармошка? Разве не для этого жила Бандеролька? Все было предрешено.
– Замрите, – велела она друзьям, не оборачиваясь.
– Замрите, – повторил Маска, обращаясь к автоматчикам. – Не вмешивайтесь. Это – личное.
– Как твое имя? – спросила Бандеролька.
– Меня называют Человеком в Серебряной Маске.
По тому, как он двигался, по мельчайшему шевелению пальцев Бандеролька кое-что поняла.
– Человеком? – рассмеялась она. – Разве ты – человек? Сними маску.
Он вздрогнул, пальцы метнулись к лицу.
– Чего ты боишься? – настаивала Бандеролька. – Неужели того, что я узнаю тебя? Или ты боишься, что утратил собственное обличье?
Пальцы поддели маску.
Под ней не было лица. Вообще. У Человека в Серебряной Маске не было ни век, ни губ, и лицо его представляло собой один сплошной рубец.
Бандеролька закричала бы еще час назад, а сутки назад – билась бы в истерике. Сейчас она приблизилась к врагу танцующей, легкой походкой и приложила ладонь к его щеке.
И все-таки, Бандеролька узнала его, конечно же, узнала. Но не могла вспомнить имени. Она вглядывалась в глаза своего врага, склонив голову.
– Как твое имя? – повторила листоноша.
– Трофим, – сказал он с удивлением. – Я вспомнил. Меня зовут Трофим. Трофим Радимирович.
– Главный специалист по физиологическим и мутационным изменениям тел новобранцев, – продолжила Бандеролька. – Коллега Антона Юрьевича. Листоноша. Как ты попал сюда, листоноша?!
Он дернулся, но щеку из-под ладони не убрал. Между ними лежала мертвая собака, и Бандеролька вспомнила загадочную смерть Антона Юрьевича – тело так и не нашли, вспомнила Филателиста и Цитадель, и то, что делали с ней, совсем девочкой.
– Я… хотел власти. Не над сопляками. Я хотел править Крымом. Филателист – благородный безумец, он мешал мне. Я… я сделал все, что мог.
Что-то изменилось – перед ней был не искалеченный листоноша, а опасный враг. Бандеролька отпрыгнула, сгорбилась, подняла руки. У нее не было оружия, и никто не мог помочь в этом бою, и никто не должен был помогать.
Трофим надел маску. Напружинился. Бандеролька сделала шаг назад и в сторону, разрывая дистанцию. Враг не пошел на сближение, принялся танцевать, легкий, как привидение – ноги его, казалось, едва касались земли, а руки парили у лица, готовые отразить любой удар.
Он выбросил вперед правую руку, проверяя дистанцию. Бандеролька скрутилась и сбила удар, развернув не только корпус, но и бедра. Отскочила в сторону, но Трофим оказался не сбоку – сзади, и ударил в затылок. Она нырнула, руководствуясь чутьем, а не зрением. Руки и ноги у врага были длиннее, и он запросто мог держать Бандерольку на расстоянии, не подпуская к телу.
Она попыталась достать ногой в живот, он отпрыгнул. Ринулась в атаку – и налетела на его защиту, непробиваемую, совершенную. Бандеролька пошла по спирали, сужая ее, заставляя противника поддаться ритму этого смертоносного танца. Вроде бы Трофим принял правила игры. Бандеролька не знала, что делать. Она была безоружна, а против мужчины нельзя так выходить, мужчины сильнее…
Хлопнуло прямо над ухом.
Бандеролька инстинктивно присела.
Трофим упал на колени. Он хватал ртом воздух, но, послушные последнему приказу, автоматчики не двигались.
Бандеролька осторожно оглянулась.
Олег Игоревич стоял за левым плечом, и в руке у него был пистолет.
– Я… – Трофим выплюнул сгусток крови. – Я очнулся… без памяти… мне сказали: иди и убей мутанта, это – испытание. Я пошел, убил. Потом убил… многих. Потом понял, хозяева – не хозяева мне, просто… уроды. Я – совершенен. За что ты пристрелил меня? За собаку?
Олег Игоревич молчал – его разум, тесно связанный с покойной собакой, видимо, сильно помрачился.
Глаза Трофима закатились.
– У меня – большая магнитно-резонансная пушка! – прорезался сквозь звон в ушах голос Телеграфа. – Оружие бросили! Бросили, я кому сказал!
Бандеролька обернулась: она совершенно забыла про агрегат, найденный в тростниках Херсонщины и валявшийся всю поездку в вездеходе, а потом, видимо, украденный солдатами Последнего Легиона и загруженный на самолет в спешке… Большая магнитно-резонансная пушка выглядела убедительно. По крайней мере, автоматчики прониклись и бросили оружие.
Трофим рухнул на землю – прямо поверх остывающего тела собаки.
Бандеролька вспомнила, что она – девочка, что она рождена для создания жизни, а не для уничтожения, что она везла домой семена и не собиралась стать причиной смерти – пусть даже листоноши-предателя.
И расплакалась так горько, как не плакала никогда в жизни.
* * *
С Контейнером связаться получилось только через час, из разрушенной Керчи. Развалины все еще дымились, и город лежал в тени Лапуты. Временный штаб организовали в брезентовой палатке.
Несмотря на встречу с друзьями, настроение у всех было похоронное: конечно, Союз Вольных Городов был разбит, Зарубка и Ферзь – сидят в темнице, и даже Человека в Серебряной Маске удалось убить, а крымчане снова сплотились…
Но Керчь уже не отстроить заново, флот потоплен, и множество людей погибло в последней войне, которой не должно было быть. Которая была развязана по воле свихнувшегося Командора и не менее безумного бывшего листоноши.
Разум к Олегу Игоревичу так и не вернулся. «Может быть, и к лучшему, – подумала Бандеролька. – Смерть любимой собаки, смерть любимого дела и любимого города… хорошо, что он не осознает этого».
Атаманша Пеева лишилась большей части своих людей и искренне горевала.
Остальные, пережив вспышку эйфории, вызванной победой, приуныли и впали в оцепенение. Бандеролька слушала рассказ Контейнера и поражалась: собственные приключения показались ей детским лепетом по сравнению с тем, что пришлось пережить друзьям.
– Теперь мы можем заново отстраивать Цитадель и возрождать клан, – заметил Контейнер.
– Можем, – вяло согласилась Бандеролька. – У нас – имущество предков, у нас семена и лекарства… Но ты понимаешь, адепты секты Серого Света… И множество другой гадости.
– И что ты предлагаешь? – спросил Контейнер хмуро. – Мы отстояли свой дом, Бандеролька, но мы не сможем спасти весь мир…
Бандеролька задумалась. Надо же с чего-то начинать, вот хотя бы с Крыма. Но она вспомнила киевлян, не видящих солнечного света, минчан, раздираемых внутренними распрями, вспомнила Харьков, где остались у семьи гостеприимного Сашко ее друзья, вспомнила разруху и радиоактивные пустоши, загадочные леса.
– Мы попробуем, Контейнер. Если не мы, то кто же? – сказала она.
Предстояло еще очень много работы.
Только сейчас, в очередной раз открывая дневник Пошты, Бандеролька заметила несколько листов плотной бумаги, сложенных пополам и засунутых под обложку. Должно быть, это те самые листы, пропажу которых она заметила еще при самом первом прочтении дневника. Еще не зная, что это, она вытащила их и развернула.
Милая Бандеролька!
Девушка вздрогнула, будто ее ударили, но принялась читать дальше.
Милая Бандеролька!
Извини, что называю тебя так только сейчас, и что не называл раньше. Почему-то мне кажется, что скоро я погибну, и что будущего у нас с тобой нет. Может быть, это – только дурное предчувствие, а может – оправдание для моей трусости, ведь я до сих пор не могу тебе признаться в том, что ты для меня – не только друг.
В любом случае, я надеюсь, что когда-нибудь ты это прочитаешь, а может быть, я наберусь храбрости и прошепчу эти слова тебе на ушко.
Ты мне нужна. Я тебя лю… /зачеркнуто/
А, ладно. Проехали. Никогда я тебе этого не скажу, и никогда письмо не отдам, потому что стыдно быть таким трусом и слюнтяем.
О чем бы я хотел с тобой поговорить, если бы ты была рядом? Знаешь, как ни странно – об истории. Я много думаю о том, что привело к Катастрофе, и о том, что мы все-таки выжили и пытаемся возродить цивилизацию.
Ты ни разу не задумывалась, Бандеролька, как возник наш клан? Нет, конечно, не задумывалась. «Секретные технологии, манипуляция с генетическим кодом, остатки интеллектуальной элиты», – Филателист нам всем это рассказывал.
А я решил копнуть глубже и подкатил к нему с прямым вопросом – ну, ты же меня знаешь, язык без костей и вагон наглого обаяния, да, я такой. Филателист, признаться, удивился, и рассказал любопытное. По крайней мере, меня это натолкнуло на определенные раздумья, может быть, натолкнет и тебя.
Технологии по изменению генов существовали еще до Катастрофы. Ученые, занимавшиеся этим, были, в общем-то, вне закона: такие игры с природой не поощрялись ни одним из существующих в мире правительств. Поэтому все разработки велись подпольно, как и эксперименты с управляемыми мутациями.
Филателист был в группе разработчиков, правда, лаборантом. Он учился на генетика и собирался посвятить любимому делу всю жизнь.
Когда началась война, разработчики принялись спасать самое дорогое – свои знания и эксперименты. Наверное, тогда у Филателиста и зародилась идея создать новое общество – в хаосе первых лет, когда правительства сгинули. Нам даже сложно представить, что тогда творилось, но именно в это время был создан наш клан – учеными и авантюристами. Филателист был самым молодым в команде. Представь, Бандеролька! Кругом – смерть, излучение, разруха, а он мечтал о новом мире!
Короче.
У него был старший товарищ и наставник, Роман Абрамов, к сожалению, не доживший до наших дней. Он всему Филателиста и научил. Вместе они решили перебраться из своего подпольного института где-то на материке (где – я не запомнил), погрузили оборудование и записи в машины и поехали. В Крым – не знаю, почему, может, воспоминания молодости…
У меня волосы на голове дыбом встают, когда я представляю это путешествие.
Костюмы радиационной защиты они достали, но старые. Машины у них были самые обычные – бензин еще не выдохся, и двигатели мощные. Так вот: все горит, на землю не снег сыплется – пепел, пить воду нельзя, под открытым небом находиться нельзя. Где была цивилизация – руины. Остатки военных сил пытаются что-то делать, но – тщетно. Люди – больные, умирающие, в язвах, без волос, голодные. И дети. И старики. Они, говорил мне Филателист, первые ушли в мир иной – самые слабые. Животные, опять же. Напомню: обычные животные, как в старой хронике или на картинках. Филателист говорил, плакал над собакой – она охраняла труп хозяина, сама едва живая, вся в струпьях.
Кое-где уже начался каннибализм. Филателист говорил: счастье, что доза облучения была высокой, и что многие погибли в первые же дни и недели, иначе человечество было бы уже не спасти. Иначе бы жители городов попросту сожрали друг друга.
Они ехали – и не видели выхода. Они путешествовали через рукотворный ад, и казалось, что так будет всегда. Роман Абрамов предполагал, что фон снизится и радиоактивная пыль осядет, но и подумать не мог, что до этого доживем – людьми. То, что встречалось им по дороге, наталкивало на единственную мысль: человечество получило по заслугам.
Наверное, им было очень страшно и крайне одиноко, и они беседовали целыми днями, сменяя друг друга за рулем. Я не знаю, сколько они ехали, кстати, Филателист говорил – вечность. И постепенно вырисовывалось, что они будут делать: создадут базу, отберут детей, повысят устойчивость. Так и разработали программу.
И философию. То, что все мы знаем, и с чем соглашаемся.
«Мы с тобой – как почтальоны, – пошутил как-то Роман Абрамов, – везем письма». У них, и правда, был полон багажник важных бумаг. А почтальон по-украински – листоноша. Вот.
Они не знали, что Крым уже – остров: связи не было, радио не работало, и эта штука, Филателист еще жаловался, как ее не хватает, «сеть», тоже не работала (чем бы она ни была, и не спрашивай – мне объясняли, я не понял, дикость – и только).
Они собирались попасть на остров по перешейку. Но этого пути попросту не было, и все вокруг лежало в руинах из-за землетрясений и бомбардировок.
Нашлась моторная лодка. Они выгрузили все из машины и поплыли – кажется, их мечта о спокойном месте стала своего рода одержимостью, и логика уже не работала. Они понимали, что Севастополь, скорее всего, разрушен, что к морю вообще вряд ли стоит соваться, и осели в Джанкое.
Никакой крепости, конечно, и в помине не было. Ничего не было – ни еды, ни воды. Как ни странно, помощь пришла, откуда не ждали – аборигены прониклись симпатией к чужакам, тем более, у Романа и Филателиста были противорадиационные препараты и кое-какие наработки.
Они, конечно, не могли вылечить взрослых полностью. Но… могли повысить сопротивляемость детишек. Благодарные матери и отцы готовы были с последним расстаться, только бы малышам помогли.
И как-то так получилось, что к ученым вернулась вера в человечество. Наверное, они полюбили детей, с которыми занимались, и решили: эти достойны жить в хорошем, добром и новом мире.
Понимаешь?
Наш клан начался с авантюры и страдания, и создан был, извини, через любовь. Черт, опять я об этом… Ну да ладно.
Роман Абрамов вскоре умер, потому что все новые эксперименты по наведенной мутации они с Филателистом сначала ставили на себе, и не каждый опыт шел на пользу. А Филателист остался, окружил себя единомышленниками и построил Цитадель.
Крым – мой дом, Бандеролька. Не только Джанкой, весь Крым. Листоноши – моя семья.
Но все чаще я задумываюсь: это вовсе не признак щедрой души, скорее – эмоциональной скупости. Мой дом – мир. Весь этот мир, выживший, выстоявший и очень опасный. Такой большой. И все люди в нем – наша семья. Как ни странно это звучит для мутанта.
Мне почему-то кажется, Бандеролька, что ты меня понимаешь.
Что Киев, Минск, Москва, города Европы – не дальше от нас, чем Севастополь и Балаклава. Не в географическом смысле, в моральном. Почему мы зациклились на Крыме? Мы сильные, нас – много, и мы делаем вид, будто нас на нашем острове ничего не касается, кроме стычек со степняками и вот еще этих адептов секты Серого Света.
А сколько ТАМ сект? Сколько там «степняков»? И есть ли там листоноши, Бандеролька?
Вдруг там кто-то нас ждет, вдруг кто-то страдает от одиночества, как страдали Роман Абрамов и Филателист, которого тогда звали по-другому. Естественно, я спросил, он ответил: просто очень любил марки, вот и прикрепилось.
Если предчувствие меня не обманывает, и жить осталось недолго, я хочу… Посмотри мир, Бандеролька. Нехорошо перекладывать на других свои ожидания, но проживи этот мир – за меня.
Помогай всем, до кого дотянешься. Это – наш дом, другого не будет, нет у нас другой планеты, и нам тут жить.
Ну вот.
Перечитал, и самого скрутило от пафоса.
Ты уж извини, подруга.
Хотя чего – извини? Не отдам я это письмо…
Бандеролька прижала листочки к груди и прошептала:
– Я все поняла, Пошта, правда, я все поняла. Я постараюсь.
