Несмотря на дикую скорость, развитую Хрумом, Томский был заворожен открывшимся перед ним зрелищем гибели Жуковки. Разрушение началось с самого крупного строения – Пирамиды. Все четыре грани ее сначала вздулись, словно она, как живое существо, распухла. Десять секунд понадобилось для новой метаморфозы. Грани вернулись в исходное состояние, а затем ввалились. В геометрическом центре каждой образовалась яма. От нее, как лучи, в разные стороны поползли трещины. Когда их линии пересеклись на ребрах Пирамиды, от массивного сооружения начали отваливаться куски штукатурки. Затем к подножию полетели глыбы бетона. Томский был слишком далеко от Пирамиды, но даже на таком расстоянии он услышал звон рвущихся сухожилий арматуры, которые легко, будто это были соломинки, скручивала невиданная по своей мощи сила.

Глобальное разрушение началось с дыры, образовавшейся после взрыва. Из нее, будто из трубы паровоза, выплыли клубы бетонной пыли. Они поднялись к вершине Пирамиды, а потом, под собственной тяжестью, осели к ее подножию.

И вот в движение пришла вся громадина: сглаживались ребра, а затем вершина начала проваливаться сверху вниз, в саму себя. Симметрия разрушения была идеальной. Сооружение с головокружительной скоростью уменьшалось в высоте. Вряд ли слово «изящно» можно было применить к тому, что видел Томский, но именно так и обстояло дело. Величественная постройка не хотела исчезать с лица Земли просто так, по-плебейски. Она умирала так, как умирали патриции Древнего Рима после того, как центурионы доставляли им приказ императора, – стойко, без стонов и жалоб, вскрывали себе вены в ваннах из белоснежного мрамора, наполненных теплой водой.

Хрум, убедившись в том, что убежал на безопасное расстояние, чуть сбавил скорость, позволив Анатолию увидеть все до конца.

Над обломками Пирамиды, которые расползлись по земле в пласт не выше двухэтажного здания, пролетел птеродактиль.

С его стороны это было верхом неосторожности. Пернатого ящера закружило в невидимой воронке уже иссякающего атмосферного электричества. Напрасно могучие крылья били по воздуху. Монстра швыряло из стороны в сторону, закручивало по спирали, прижимая к земле. Последний вздох Пирамиды убил короля неба. В конце концов летающий ящер распластался на крошеве бетона, пару раз дернулся и затих.

Творение Рамзеса Садыкова, фараона Рублевской Империи, перестало существовать, забрав напоследок еще одну жизнь.

Отсчет смертей, мучений, больших тайн и мелких секретов завершился так же плачевно, как завершались в этом недружелюбном мире все попытки человека вновь заявить о себе. Гасты и богема, нувориши и бездомные скитальцы – все они раз и навсегда освободились от власти Пирамиды, диктовавшей свои законы бедным и богатым, живым и мертвым. Теперь, когда бетонного гиганта не стало, Томский обратил внимание на другие здания, точнее, на распаханное серое поле, которое от них осталось. Полный порядок. Полный и безоговорочный абзац.

– Так и проходит мирская слава…

Толик произнес вслух слова, вычитанные им, когда работал в Полисе, в одной из книг. Он повернул голову в сторону, противоположную Жуковке, и улыбнулся Шестере, которая наблюдала за ним с другого плеча Хрума.

– Ну что, подружка, домой?

Хрум перешел на шаг. Когда он миновал очередную впадину и поднялся на возвышенность, Томский увидел группу людей, различил среди них Юрия, Степана и Вездехода.

Жители Рублевки, успевшие выбраться на поверхность из замаскированного под неприметный холмик жерла подземного хода, заметили йети. Видно было, как Корнилов и Носов их успокаивают.

Хрум, с присущей ему тактичностью, не стал приближаться к напуганным людям. Он остановился, помог Томскому спуститься на землю, взглянул на Шестеру и побежал в сторону видневшегося на горизонте леса.

– И опять ты выкрутился, Толян! – Корнилов поспешил навстречу Томскому, оставив свою команду на попечение Стука и Бронкса, получившего право быть одной из «правых рук» Юрия. – Можешь не вдаваться в подробности своего чудесного спасения. Вездеход нам все рассказал о твоем дружке – снежном человеке – и о Шестере. Девять жизней у тебя, чертов анархист, и друзей ты себе подбирать умеешь.

– Не считал жизни. Но точно – больше девяти, а насчет друзей – ты прав, с ними мне везет, – улыбнулся Томский. – Как добрались?

– Не жалуюсь. По пути нашли несколько схронов Садыкова. Запасливый был мерзавец. Теперь у нас есть все, чтобы добраться до Москвы. С голода не помрем, а если придется отстреливаться, оружия и боеприпасов – завались.

Томский увидел двоих гастов, которые тащили новенькие складные носилки – с хромированными ручками и оранжевым брезентовым лежаком.

– Это для меня?

– Ага. Путешествовать на автожире, конечно, быстрее, но, как ты уже заметил, опаснее. Теперь будешь передвигаться медленно, но верно. Эй, Прокофьев! Ты где запропастился?

– Здесь я. Здесь.

Людвиг успел сменить халат на новый защитный комбинезон с множеством накладных карманов, раздувшихся от их содержимого. Кроме того, очкарик принес пластмассовый чемоданчик с наклейкой, изображавшей красный крест.

– Вам, товарищ Томский, сейчас лучше всего принять горизонтальное положение. Укладывайтесь на носилки, а я осмотрю вашу ногу. Так-так… Ай-я-яй!

– Плохо дело? – поинтересовался Толик.

– Хуже некуда. – Ученый раскрыл чемоданчик, вооружился скальпелем и несколькими взмахами отхватил изодранную в клочья штанину. – Еще день-два – и гангрена была бы гарантирована. Вам, голубчик, повезло. Оказались в самых надежных руках, какие можно было бы отыскать в этих забытых Богом местах. Медицина потеряла во мне прекрасного хирурга. Скажу без ложной скромности: черту, разделявшую простого ботаника и гения, я давно пересек. Разобраться с вашей ногой – дело плевое, доводилось мне, братцы, решать задачки и посложнее.

Томский и Корнилов переглянулись, обменялись улыбками. Людвиг продолжал трепаться о своей гениальности, не замечая, что его уже никто не слушает.

– Что там с Жуковкой? – тихо спросил Корнилов.

– Нет больше Жуковки. Ничего больше нет. Перестала быть географической точкой. Только бетонное крошево…

– Гм… Крошево, говоришь… Ну, на мой взгляд, этим и должно было закончиться. Если бы всю катавасию не заварил Рамзес, обошлись бы без него. Год-два – и перегрызли бы друг другу глотки. Лично я ничего не потерял. Рассуждая философски, Метро и устояло только потому, что было больше похоже на модель крякнувшего мира. Никакого более или менее четкого разделения. Ни белого, ни черного… Все попытки создать идеальное общество заканчивались большими потрясениями и большой кровью.

– По-твоему, выходит, что нам надо плыть по течению. – В Томском проснулся свободолюбивый анархист. – Нет, Юра. Все-таки пробовать создавать идеальное общество нужно. Мечтать о нем – тоже. Иначе мы превратимся в животных, которым бы только жрать да спать.

– Нужно и мечтать. Но осторожно. Помнить о том, что мечты могут стать реальностью, и тогда…

– Товарищ Томский, вам теперь надо хорошенько отдохнуть, – объявил Прокофьев, закончив накладывать повязку. – Сейчас я вам сделаю укол, вы уснете.

– Еще пару минут. – Толик приподнялся на носилках, увидев идущего к ним Вездехода. – Даже после укола не смогу уснуть, если не поговорю с моим другом. Ну, Колян, рассказывай подробно, что там с Леной, сыном. Да и со всей нашей станцией.

– Нормалек, Толик, как я уже говорил, нормалек. Лекарство подействовало. Эпидемия отступила. Выздоровели даже те, кого уже записали в покойники. Пацан твой здоровехонек, жена пока слабая, но уже на ногах. Я, как только убедился, что все в порядке, – сразу обратно. Встретил Шестеру, а потом и Хрума. А уж как они нашли тебя, знают только их мутантские головушки. Такие дела. – Носов многозначительно помолчал. – Ну и Русаков тоже без тебя как без рук. Наказал тащить тебя на станцию Че Гевары за шкирку…

– Договаривай, Коля. По глазам вижу – есть еще новости.

– Ничего конкретного, Томский. Я спешил вернуться и знаю только одно: красные зашевелились, и зашевелились они всерьез.

– Ну, не в первый и не в последний раз. Шевелиться да барахтаться – для них обычное состояние. Доберемся – разберемся. Делай свой укол, Прокофьев.

Томский уже засыпал, когда к Корнилову пришла новая делегация: Бронкс, Телещагин и однорукий Борис зачем-то привели Алину Разину. Возглавлял процессию Степан.

– Ну, просто не знаю, что мне с ними делать, – развел он руками. – Замыслили какой-то приятный сюрприз. Говорю я вам: мне сюрпризов уже вот так хватило!

– Что за сюрприз?

– Товарищ Корнилов! – Бронкс положил руку на плечо Кальмана. – Тут мы с Сережей посоветовались… Надо нам с ним на базу к Борису заглянуть. Кой-чего принести. Отпусти. Ну, и пару человек в помощь дай.

– Ого! С Сережей? А вы, никак, подружились!

– Вообще-то, Бронкс – парень мировой, – кивнул Борис. – Бог рэпа.

– Что верно – то верно, – закивал головой Кальман. – И потом – он доказал, что ему можно верить.

– А при чем тут рэп? – спросил Юрий.

– Дело, собственно говоря, не в рэпе, – вступила в разговор Разина. – Просто в благодарность за спасение мы хотели бы…

Сон наконец одолел Томского. Он так и не узнал, чего хотела примадонна.

Впервые за все время своего путешествия в Жуковку, Анатолий спал без сновидений, крепко, зная, что находится под бдительной опекой верных друзей.

Проснулся Толик от того, что ему было жарко. Оказалось, что его укрыли несколькими одеялами.

Томский открыл глаза, с удивлением увидел над собой не небо, а черные от копоти потолки столовой, расположенной на третьем ярусе бункера, в котором жили турбинопоклонники. Потом услышал голос Бронкса, который что-то доказывал Кальману.

Анатолий привстал. Столы были отодвинуты к одной из стен. Из них соорудили что-то вроде помоста, на котором среди расставленных в несколько рядов аккумуляторов суетились Борис, Бронкс и Кальман. Когда вынесли стойку с микрофоном и к ней подошел Бронкс, Толику стало понятно, о каком сюрпризе шла речь. Они решили дать концерт! Томский оглянулся. В зале яблоку негде было упасть! Жители Жуковки и принявшие их обитатели Власихи, стараясь не шуметь, дожидались представления.

Через толпу к Толику шел Корнилов. С миской и кружкой в руках.

– Проснулся? Поешь. Выглядишь отдохнувшим, но сил тебе придется набираться.

– Какого черта, Юра? Что мы делаем во Власихе?

– Раз-раз, раз-раз. – Бронкс вытащил микрофон из стойки и жестами что-то показывал Борису, склонившемуся над пультом звукорежиссера. – Раз-раз…

– Кушай и слушай. – Корнилов передал миску Томскому. – Задержимся тут не больше, чем на три часа. – Уж очень ребята просили. Бронкс будет читать свой рэп, Разина тоже порывается что-то спеть. Думаю, это пойдет на пользу людям, пережившим столько потрясений. Моральный дух и все такое…

– Да я, собственно, не против. Пусть поют. Откуда оборудование?

– Борис-Геймер притащил из своей берлоги.

Вспыхнули лампочки, подвешенные на проволоке, которую натянули над сценой. При ярком свете стало видно, что столовую тщательно убрали. Однако общий вид этого концертного зала оставлял желать лучшего. Наверняка Бронкс в былые времена выступал совсем в других помещениях.

Однако сейчас он этого не замечал. Лицо Марата светилось от одухотворения. Толстяк, взяв в руки микрофон, стал выглядеть лет на десять моложе.

– Друзья! Прошу внимания! Мы начинаем наш концерт. После Катаклизма мы не раз выступали в Жуковке, но… Все это было ерундой. Итак… Да что там говорить. Лучше почитаю… Правильно?

Бронкс покраснел и осекся. И тут зрители зааплодировали. Сначала всего несколько человек. Потом – все больше. Вскоре стены столовой сотрясала овация. Борис включил фонограмму. Марат поднес микрофон к губам.

Ни Томский, ни Корнилов не любили рэп. Да и к Бронксу отношение у них было не самое теплое. Но теперь Марат преобразился. Он оказался настоящим профессионалом и умел заводить публику.

После «Ключей от рая» было еще пять композиций. Видно было, что Марат устал, но зрители не позволяли ему уйти со сцены. Отпустили только после того, как он выступил «на бис». Затем на сцену вышла Алина Разина. Зрители притихли. Бронкс и Борис спустились с помоста, заняв места среди зрителей. Примадонне не требовалась фонограмма, да и микрофоном она, похоже, пользоваться не собиралась.

Томский с замиранием сердца слушал голос примадонны, наполнивший каждый уголок столовой. Красивый тембр и душевное исполнение заставляли забывать о бедах, свалившихся на собравшихся в зале людей. Айсберг Разиной уплывал, раздвинув стены грязной столовой, и выплыл за ее пределы, рассекая острыми, белоснежными гранями волны океана человеческой жизни. Прошлое, настоящее и будущее сошлись в одной точке. Зыбкие, эфемерные воспоминания делались осязаемыми. У каждого здесь был свой айсберг: его видимая всем вершина и скрытое от посторонних глаз основание.