Глава 1
Рассвет
Больше других сохранилась именно средняя казарма из тех трех, что стояли у дороги, ведущей из Вилючинска в поселок Приморский. Все те же три этажа, два входа и высокие потолки, делавшие здание значительно выше обычной жилой трехэтажки.
Внутри уже давно прибрано, и чувствовалось, что это место обитаемо. С первыми лучами солнца, заскользившими между сопок со стороны тысячелетиями охранявших вход в Авачинскую бухту Трех Братьев, на лестнице послышались шаги.
Антонио Квалья носил все ту же аккуратную «бородку интеллектуала». Но теперь она не была знойно-черной, а все больше седой. И все больше морщин испещряло лицо, ведь прошло столько лет. А голова его давно лишилась роскошной черной кудрявой шевелюры. Антонио стал совершенно лысым. Но он оставался верен себе и в каждую годовщину той страшной катастрофы Квалья поднимался на третий этаж их жилища, устанавливал большой самодельный мольберт, крепил на нем лист ватмана и со свойственной ему фотографической точностью, сдобренной поэтической душой художника, начинал писать масляными красками тот же самый пейзаж, что и годом раньше. Авачинская бухта и ее противоположный берег, где когда-то был Петропавловск-Камчатский, уничтоженный много лет назад водородным взрывом, сопки, ярко-зеленая растительность которых довольно быстро оправилась после катастрофы, давая немногим выжившим призрачную надежду на будущее, и, конечно же, величественный вулкан Авача.
Итальянский вулканолог сильно хромал на левую ногу. Сказывалась серьезная травма, которую он получил тогда, во время аварийной посадки вертолета. Все приборы мгновенно отказали от электромагнитного импульса, и пилот Виктор изо всех сил старался посадить отказавшуюся слушаться летающую машину на авторотации, спасая жизни людей. Людей он спас. Себя – нет.
А потом был страшный шок и непонимание, что же произошло. Поначалу почти все выжившие думали, что на одной из лодок в Рыбачьем взорвалась ракета или реактор. А значит, скоро прибудут спасатели. Никаких спасателей и никакой помощи люди не дождались ни через год, ни через три года. Потом думали, что все-таки случилась война, учитывая, как стремительно ухудшались отношения между странами накануне того чудовищного взрыва. Но разве война может уничтожить всех и длиться так долго? Кто-то должен появиться, так или иначе. Своя армия. Вражеская армия. Ну, хоть кто-то.
Никто не появился ни через десять лет, ни через пятнадцать. И теперь у выживших была другая вера. Вера в то, что ничего больше нет. Ничего, кроме Камчатки, умеющей волшебным образом и довольно быстро восстанавливать свою красоту после любой катастрофы. Это ее, видимо, вулканы приучили. Натренировали выживать после своих бесчисленных катастрофических извержений с лавовыми потоками, вулканическими бомбами, сернистыми осадками и пирокластическими тучами, сметающими все на своем пути.
Первые дожди были, конечно же, радиоактивными, несмотря на то что взрыв водородного боеприпаса оставляет меньше радиации, нежели обычного атомного. Но последующие дожди, а потом и долгая снежная зима смыли отравленный слой с сопок, уносясь бурными весенними ручьями в Авачинскую бухту. А морская вода довершила начатое очищение. Да, первая зима, продлившаяся больше полутора лет, была страшной, голодной и смертоносной. Возможно, она убила не меньше людей на западном берегу бухты, чем предшествующий ей взрыв. Но насколько было тяжким это лихолетье, настолько же прекрасной была долгожданная очистительная весна и вернувшееся в этот затерянный мир лето. И с того самого первого лета Антонио Квалья посвящал свой талант художника великолепию Камчатки, ее жизнелюбию и природной силе. Своего рода поклонение жизни.
Он держал карандаш как дирижерскую палочку, и каждое движение его руки, отмечающей контуры и штрихи для будущих мазков кистью, было выверенным и твердым. И он задумчиво улыбался, глядя на то, как вид из большого окна третьего этажа с каждым взмахом руки все больше переносится на безликий белый ватман.
И снова шаги. На сей раз легкие. Почти беззвучные. Оливия поставила на столик рядом с художником одну из двух кружек, что несла в руках. В кружке плескалась горячая еще настойка из кедровой хвои – горькая замена давно позабытому чаю и утреннему кофе. Однако эта настойка позволяла поддерживать здоровье в этом новом, избавившемся от большинства людей мире. Хорошая профилактика дизентерии, кариеса и цинги. Хорошая бодрящая порция витаминов с утра. А то, что она горькая, это ничего. Жизнь в разы горше, но ведь ей все же удавалось радоваться.
– Спасибо, – кивнул Антонио и, прервавшись на несколько секунд, отпил немного настойки.
Кутаясь от утренней прохлады в старый плед, Оливия присела в свободное кресло от какого-то автомобиля и, обхватив ладонями свою кружку, подставила все еще красивое, несмотря на годы и беды, лицо исходящему от напитка ароматному пару.
– Где Миша? – тихо спросила она.
– Он еще ночью ушел в поселок, добывать детали для своей машины.
– О боже, – женщина зажмурилась от досады и легкой злости. – Я сколько раз его просила этого не делать. Сколько раз… И вот он снова пошел туда. Неужели он не понимает, что эти бандиты его когда-нибудь пристрелят? Как можно быть настолько беспечным? И как можно быть столь глухим к моим просьбам?
– Успокойся, Оливия. Миша всегда находил способ договариваться с ними. Потому он и ушел ночью, чтобы не тревожить тебя. И отчего ты называешь приморский квартет бандитами? Мне кажется, что с учетом всего произошедшего и того положения, в котором все оказались, они ведут себя пусть и жестко, но достаточно адекватно ситуации.
– Они установили в своей общине диктаторский режим, Тони.
– О, моя прекрасная, славная Америка! – засмеялся Квалья. – И вновь тебе чудятся всюду диктаторские режимы!
– Перестань, – поморщилась Собески. – Знаешь, я до сих пор не понимаю твоего странного юмора, хотя в своей жизни я никого не знаю столь долго и хорошо.
– А как же Михаил? – тихо спросил итальянец.
Оливия улыбнулась, слегка прикрыв глаза:
– А он – мое сердце. Хоть и сердит меня порой.
– Что ж, моя дорогая. Я неаполитанец. И юмор у меня неаполитанский. Мы рождались и жили в тени Везувия. И радовались каждому мгновению своей жизни, позволяя себе шутить обо всем. Даже о смерти. Ибо помнили мы печальную участь жителей Геркуланума, Помпеи и Стабии и знали, что обязаны ценить каждый миг своей жизни, потому что каждый следующий миг мог стать часом пробуждения вулкана. – Он отложил карандаш и устремил задумчивый взгляд на белую вершину Авачи. – Святая Дева Мария! Ох, Оливия, если бы ты знала, как я боялся в детстве Везувия. Особенно когда оставался дома один. Я глядел в окно и молил Вулкан не просыпаться. Ведь все плохое может произойти, только если родителей нет рядом. Мне почему-то думалось, что я непременно выживу, но не смогу найти в хаосе родных. Но я никому не признавался, как я его боюсь. Потому что страх этот был особый. Как какая-то странная форма доверительного общения между мной и этим вулканом. Как стокгольмский синдром, когда ты начинаешь питать странную форму симпатии к тому, кто тебе угрожает. И потому, когда мы с друзьями, все еще будучи детьми, уходили на склоны Везувия, играть в восставших гладиаторов, что укрылись на горе за столетие до его страшного извержения от римских легионов, я молчал. Молчал, что меня пугает мысль о восхождении на источник моих страхов. Молчал и шел, превозмогая страх.
– Потому ты и стал вулканологом, я помню, – улыбнулась и покачала головой Собески.
– Да. Я хотел посвятить себя разгадке всех его тайн. И научиться предугадывать его дальнейшие поступки. Я думал, что это позволит мне спасти жителей родного Неаполя, вовремя предсказав извержение, если Везувий таковое задумает.
Женщина подобрала ноги, устроившись поудобнее, обхватив их руками, и, уткнувшись в колени подбородком, тоже предалась воспоминаниям:
– А я родилась в Вест-Йеллоустоуне. Маленький городок в Монтане. В паре миль от границы с Вайомингом. И я жила на Гризли-авеню.
– Что, правда? – засмеялся Антонио. – Гризли?
Оливия улыбнулась:
– Да, Тони. Гризли-авеню. И я ловила рыбу с отцом на Мэдисон Арм. Он всюду брал меня с собой, как только я научилась ходить. Крохотные ножки маленькой Оливии протопали по всему огромному заповеднику. Покоряли горы Коффин, Болд Пик, Кирквуд Ридж. А потом, став чуточку постарше, я узнала, что эти прекрасные, сказочные места – одна гигантская бомба. Супервулкан, способный разрушить наш мир. И тоже познала страх. Везувий, Пинатуба, Кракатау, Авача, Ключевская сопка, Шивелуч, гора Святой Елены… Даже сложенные вместе, они не превзойдут по силе Йеллоустоун. Он просто Дарт Вейдер среди вулканов.
Антонио улыбнулся:
– Взгляни на это ясное чистое небо, Оливия. Если бы твой Дарт Вейдер проснулся, мы бы знали об этом. Пепел застилал бы солнце. И мы получили бы более долгую и холодную зиму, чем та страшная зима, последовавшая после войны. Так что все в порядке. А вот произошло ли что-то с Везувием за все эти годы, мне так и не узнать. Забавно, правда?
Собески подняла взгляд на собеседника:
– Что же ты находишь здесь забавного, Тони?
– Мы с тобой так боялись вулканов, приютивших наши колыбели и отбрасывавших зловещие тени на наше детство… Мы с таким энтузиазмом бросились их изучать, чтоб знать, когда они задумают недоброе… А в итоге уничтожили все маленькие, крохотные людишки…
* * *
Бродить по заводу, который был крупнее населенного пункта, в котором находился, можно было еще столько же лет, сколько он уже жил в его окрестностях. И при этом всегда имелся шанс обнаружить что-то полезное, в зависимости от потребностей. Северным сторонам корпусов цехов крепко досталось от ударной волны. Трубы заводской котельной давно рассыпались. Портовые краны на причалах опрокинуты. Половина корпусов частично разрушена. И практически все пострадало от огня. Однако поднятый взрывом из Авачинской бухты гигантский столб воды разнес по округе водяную взвесь, не давшую пожарам бушевать долго и распространиться далеко.
Михаил Крашенинников осторожно выглянул за угол административного здания. Уже давно рассвело, и попадаться местным на глаза он не хотел. Отношения с жителями поселка Приморского у них не сложились сразу. Еще бы! Не успел рассеяться султан термоядерного взрыва, как с неба рухнул вертолет. А в нем три человека из четырех живы, причем двое из них в то время практически не говорили по-русски. Это могло вызвать и вызвало массу вопросов. Правда, поначалу люди были заняты паникой, тушением пожаров, разбором завалов и поисками близких. Но вот потом…
Михаилу стоило огромных усилий убедить местных, что иностранка с ним – это ученая из Финляндии, а с Финляндией никакой конфронтации и вражды не было. Чернобородый человек с ним вовсе не арабский террорист, а кубинский коллега, и с Кубой Россия дружила. Ему пришлось долго убеждать людей, что если бы эти двое были американскими диверсантами, прилетевшими, чтобы взорвать Камчатку, то перед этим их точно обучили бы в совершенстве владеть русским языком. И тогда толпа решила, что надо разорвать на части его, Михаила Крашенинникова. Потому что он в совершенстве владел русским языком, а значит, американский диверсант, который прилетел, чтобы взорвать Камчатку.
Первые дни были страшные. Настолько страшные, что он до сих пор вздрагивал, вспоминая их. Ни последующая долгая зима и голод, эпидемия в поселке и массовая смерть от лучевой болезни, ни раскол выживших на враждующие банды и воспоминания об этом так не холодили его нутро. Все это было тоже страшно. Но не так, как эти первые дни. Он не понимал, что произошло. Авария на лодке, метеорит, война? Знал только, что это точно не его профиль. Не какой-нибудь вулкан. Он не знал, что с ними будет через час и даже минуту. Что решит толпа? Он боялся за жизнь сильно травмированного Антонио. И он неописуемо боялся за Оливию. Тоненькую, напуганную, онемевшую от шока и, казалось, смирившуюся со скорой расправой молодую девчонку. Он понял, что чувствует по отношению к ней, в те страшные мгновения, последовавшие за взрывом. Хотя нет. Чувства у него появились, пожалуй, в первый раз, когда он ее увидел. Но оформились они, обрели понимание разумом лишь тогда, когда над ней нависла смертельная опасность.
Однако нашлись сердобольные люди. И помогли итальянцу, не зная, что он итальянец. Правда, в тех условиях трудно было даже надеяться, что его перелом срастется правильно. И теперь он обречен хромать до конца жизни. Но тогда было слишком много пострадавших и слишком мало людей, способных оказывать медицинскую помощь, чтобы имело смысл кого-то упрекать за это.
Ту зиму они пережили вместе, но он продолжал бояться. Одно неосторожное слово, и кто-то непременно поймет, что девчонка вовсе не из Финляндии, а самая что ни на есть американка. Что бородатый с переломом – итальянец. А значит, представитель союзной Америке страны. У людей ведь с самого начала чесались руки кого-нибудь убить за случившееся. И вдруг – такой подарок.
Как только позволили условия, Михаил нашел жилище для них троих. Среднюю из трех давно заброшенных казарм в нескольких сотнях метров от основных жилищ выживших жителей Приморского. Потом начались междоусобицы, но все это проходило как-то мимо их нового пристанища. А потом стало подрастать новое поколение из числа выживших. И самые сплоченные и достаточно умные из них – четыре подростка, которых сейчас именуют приморским квартетом. Именно они в один знаковый момент захватили власть и положили конец вражде группировок, перебив их непримиримых лидеров. А потом они сделали то же самое с выжившими в Вилючинске, городке гораздо крупней, чем Приморский, находившемся километрах в трех к северо-западу от их общины. Выживших там оказалось больше, а значит, и больше банд. Это при том, что Вилючинск пострадал сильнее из-за того, что между ним и взрывом не имелось естественного защитного барьера, как у Приморского. Городок 51 был частично спасен полуостровом Крашенинникова, на котором находилась база подводных лодок. Именно по этому небольшому полуострову пришелся наибольший удар. А вот между Вилючинском и эпицентром не было почти ничего, кроме водной глади Авачинской бухты.
Наведя порядок в Приморском, квартет взялся за ближайший городок. Сначала разведка. Потом диверсии. Они умудрялись весьма успешно устранять лидеров наиболее серьезных группировок. А затем предложили сход оставшимся. Сход, на котором должно было произойти окончательное разделение сфер влияния банд, собрали в северной казарме. Совсем рядом с жилищем Михаила, Оливии и Антонио. В бункер под казармой спустилось тридцать девять человек. Вышли оттуда только четверо. Приморский квартет. Никто не знал, как именно они расправились с соперниками. Но с тех пор эту четверку боялись все. И авторитет их возрос неимоверно. Потом им пришлось некоторое время повозиться со сторонниками ликвидированных главарей банд, но теперь, и уже очень давно, Вилючинск находится под неоспоримым протекторатом приморского квартета. А другим выжившим появиться здесь просто неоткуда. Ближайший населенный пункт – Рыбачий – находился на четыре километра ближе к эпицентру. И кто не испарился там во время взрыва, догорел после него. Таким же мертвым и безжизненным выглядел находящийся на противоположном берегу Петропавловск-Камчатский. И взгляд на него в бинокль лишь подтверждал опасения, что жизни там нет уже долгие годы.
Осторожно оглядевшись, Михаил убедился, что на заводе пока никого нет. Он выкатил из пролома в стене тележку, загруженную сегодняшними пожитками, и прицепил ее к своему велосипеду, спрятанному в высокой траве у стены. Затем направился к берегу бухты, чтобы по серому прибрежному песку обойти общину и добраться до своего жилища.
Не успел он дойти до поваленной ограды территории завода, как услышал голос, донесшийся с крыши старого кунга, мимо которого Михаил в этот момент шел.
– Ай-ай-ай, Миша. Какой же ты скверный человек.
Крашенинников замер, медленно повернул голову и поднял взгляд. На крыше кунга на корточках сидел Андрей Жаров. Один из того самого квартета. В левой руке он перебирал четки из автоматных гильз, в правой держал пистолет ТТ.
– У нас ведь с тобой уговор, Миша, – продолжал Андрей. – Если ты хочешь поискать в нашей тихой гавани что-то для себя полезное, ты уведомляешь меня, или Горина, или Вишневского, или Цоя. Ты просишь у нас разрешения явиться сюда и копошиться в наших вещах. И только если его получишь, ты приходишь и роешься. А потом показываешь все, что добыл, и мы решаем, что ты можешь забрать просто так, что можешь забрать, предъявив адекватную плату, а что не можешь забрать ни при каких обстоятельствах. Забыл, крыса?
– Нет. Я не забыл, – вздохнул Крашенинников.
– Тогда как ты объяснишь, что ранним утром ты уже с полной тележкой пытаешься слинять с нашей территории?
– Я пришел ночью и не хотел никого из вас беспокоить. – Сказав это, Михаил поморщился от того, насколько глупо звучала эта отговорка.
– Ну и какого хрена ты пришел ночью, мать твою?
– У меня бессонница.
– Вот как, – ухмыльнулся Жаров. – Тогда позволь дать тебе бесплатный совет. Если у тебя бессонница, сдерни трусики со своей финской подруги и засади поглубже. Через пять минут уснешь как младенец.
После этих слов за кунгом раздался чей-то хохот, и оттуда вышел молодой парень с автоматом. Один из подручных квартета. А следом вышел Евгений Горин с СВД в руках. Он ткнул прикладом винтовки автоматчика в бок, чтоб тот прекратил смеяться.
– Или этой ночью не твоя очередь, а твоего хромоногого приятеля? – продолжил глумиться Жаров.
Кулаки сжались, и Михаил зло посмотрел на Андрея:
– Не смей так говорить!
Тот спрыгнул с кунга и подошел ближе.
– Или что?
– Я просто прошу проявить уважение…
– Уважение? – Голос Жарова был таким спокойным и в то же время угрожающим, что Михаилу хотелось уже, чтоб тот, наконец, сорвался на крик. – А с какой стати я должен проявлять к тебе уважение, а? Ты проявляешь к нам уважение? Ты нарушаешь установленные нами правила. Нарушаешь наш уговор. А теперь говоришь об уважении? Вытряхивай все из тележки.
– Послушай, Андрей…
– Вытряхивай все из тележки! – Он, наконец, повысил голос, но легче от этого не стало.
Крашенинников вздохнул и выполнил требование, опрокинув двухколесный прицеп своего велосипеда и высыпав на землю все, что тайком насобирал ночью.
– Та-а-к. – Жаров присел на корточки и принялся перебирать трофеи. – Это что? Паронит?
– Да. Но там еще много листов его. Я взял только два небольших куска.
– И зачем?
– Хочу вырезать из них прокладки на блок цилиндров и масляный поддон.
– Ах да, ты же там какой-то драндулет собираешь, – покачал головой, отбрасывая в сторону неровные куски паронита, Жаров. – Ну и как успехи?
– Пока не очень…
– Так, а здесь что? – Андрей размотал бечевку на тяжелом вещмешке.
– Шурупы, гайки, шайбы, гровера, гаечные ключи.
– Так-так. Вижу. Однако наглости у тебя хватило…
– Слушай, Андрей, здесь тонны этого добра.
– Разумеется, – кивнул Жаров. – Здесь тонны. Но и океан состоит из капель. А все эти болты и гайки на деревьях не растут. Нет сейчас производств. А значит, и ресурс этот не восстанавливающийся, в отличие от кедровых шишек и черемши.
– Я просто хочу собрать машину.
– Ну, а мне какой интерес в этом, а Миша?
– Что, если, собрав ее, я поеду в Петропавловск и привезу оттуда много полезных для вашей общины вещей?
– Мы восстанавливаем корабль. Не окажемся ли мы там раньше? – усмехнулся Жаров.
– Да, но машину собрать легче, чем…
– Конечно. Только ее собираешь ты один. А корабль восстанавливаем все мы. Итак. Какой мне интерес в твоей машине?
– Ладно. Пусть не Петропавловск, – вздохнул Крашенинников. – Что, если я поеду в Паратунку и привезу оттуда целебные грязи и минеральную воду? До Паратунки на корабле не добраться.
– Ну-ну. И кто тебе даст брать там грязь и воду? Или ты думаешь, что если в Паратунке давно никто не живет, то все, что там есть, никому не принадлежит? Все на этой земле принадлежит нашим общинам. А машины, кататься туда за целебными грязями и минеральными водами, имеются и у нас. Но знаешь, что на самом деле больше всего меня интересует? Где ты возьмешь масло и топливо для своей машины?
– У вас же этого добра море. Подземные хранилища флота и здесь, и в Рыбачьем были защищены от ударов, и большая их часть сохранилась…
– Вот, значит, как? И что меня убедит поделиться с тобой?
– У нас большие запасы кедровых шишек и хвои, – пожал плечами Михаил.
– У нас тоже. Мы трудолюбивая община и дары природы собираем с большим усердием. Молодой папоротник тоже не предлагай. И черемшу, и щавель, и шиповник, и крапиву тоже. Каждый житель нашей общины обязан сделать себе запас на будущую зиму. А еще у нас есть пасека, и ферма с кроликами, и курятник. И крыжовник вдоль главной улицы растет с незапамятных времен. Так что ты можешь нам предложить?
– А чего ты хочешь? – вздохнул Крашенинников.
– Да бабу твою он хочет! – засмеялся автоматчик.
Андрей Жаров поморщился, поджав губы. Затем приподнял руку, давая Михаилу знак подождать, и, развернувшись, подошел к стрелку.
– Послушай, чучело, если ты еще хоть раз разинешь пасть, чтобы сморозить какую-нибудь хрень, я возьму твой автомат, запихаю его тебе в глотку, потом вытащу его у тебя из задницы и снова запихаю в глотку. Кивни, если понял.
– Прости… Жар… Я понял… – замямлил перепуганный стрелок.
– Ты, кажется, ни хрена не понял. Я ведь сказал тебе кивнуть, а не разевать пасть. Закрой ее вообще и не открывай, пока не придет время обеденного часа. Теперь понял, недоумок?
Тот кивнул, мгновенно покрывшись испариной.
– Замечательно. Теперь вернемся к нашим баранам.
Жаров продолжил перебирать трофеи Михаила, а Крашенинников смотрел на них с тоской, понимая, что труды ночной вылазки пропали даром.
– А это что, акварельные краски? – Андрей вертел в руках упаковку.
– Да.
– И где ты их взял? Ведь точно не на заводе.
– Это моему другу… Я их нашел…
– Где? Ну?
– Там, недалеко от проходной, домик давно заброшенный…
– Вот как? И на домике висела табличка «Миша Крашенинников может взять что хочет»?
– Нет…
– И знаешь, что это значит? Это значит, что ты не просто вор, но и мародер к тому же.
– Послушай, – пробормотал совсем осунувшийся Михаил, – я заплачу…
Он запустил руку в карман старых военных штанов и вытащил ее уже с пистолетом ПМ.
– Черт! – воскликнул Евгений Горин, тут же снимая с предохранителя винтовку и направляя ствол СВД на голову Крашенинникова. Автоматчик тоже среагировал. Еще мгновение, и они произведут выстрелы…
– Стойте, стойте, СТО-ОЙТЕ!!! – закричал Михаил, разводя руки в сторону и демонстрируя рукоятку пистолета. – Он пустой! Он без патронов! Это моя плата!
Жаров тут же выхватил у него оружие и, зло глядя на нарушителя местных порядков, прорычал:
– Откуда он у тебя? Отвечай, живо!
– Нашел.
– Где?
– Там, – Крашенинников кивнул на бывшее административное здание. – Внутри, завалы и я разбирал и наткнулся…
– То есть ты мне предлагаешь за украденные тобой вещи украденный у нас пистолет?
– Но я нашел его, черт возьми! – разозлился Михаил.
– Ты так ничего не понял, да? Все, что находится здесь… Не важно, где именно, а на подконтрольной нам территории и в Приморском, и в Вилючинске, – ПРИНАДЛЕЖИТ НАМ! Я бы мог принять, что ты его нашел, в том случае, если бы ты пришел сюда копаться по закону, а не как крыса, под покровом ночи. Но ты воруешь наше имущество и им же с нами расплачиваться пытаешься!
– Я нашел этот пистолет и отдал его. Ты бы предпочел, чтоб оружие нашел кто-то из ваших людей, недовольных вашим правлением?
– Подними руки! – крикнул Евгений. – Андрюха, лучше обыщи его. Может, он патроны припрятал отдельно.
– Твоя правда. – Жаров принялся шарить по одежде Крашенинникова.
– У меня больше ничего нет, – зло проговорил Михаил. – Я пришел без вашего ведома, потому что вы забираете треть того, что у меня получается добыть. И мне это порядком надоело.
– Вот, значит, как? – усмехнулся Андрей, убедившись, что больше ничего нарушитель не утаил. – А знаешь, почему треть? Потому что вы там живете сами по себе. Воркуете, устраиваете групповичок, не знаю, мне вообще насрать, чем вы там занимаетесь. Самое важное, что вы не работаете на общее благо. Так кто, кроме тебя, скажи мне на милость, может быть недоволен нашей властью, а?
Сказав это, он вдруг повернулся к автоматчику:
– Рябой, а ну ответь, может быть, ты недоволен нашей властью?!
Брови стрелка поднялись, он молчал и только замотал головой.
– Ты язык, что ли, проглотил?
– Андрюх, ты же сам ему велел рта не раскрывать, – засмеялся Горин.
– Отменяю на четыре минуты. Говори.
– Я всем доволен! – выдохнул стрелок.
– Конкретней. Почему. Говори!
– У нас нет воровства! У нас нет голода! У нас справедливое перераспределение ресурсов! Никто не остается со своей бедой один на один. И вы нас заставляете читать! – одним выдохом крикнул Рябой.
– Заставляем? – поморщился Андрей. – Ты охренел?
– Нет. Не заставляете! Симулируете!
– Стимулируем, дурень, – тихо подсказал ему Горин.
– Ой, да! Стимулируете чтение! Много читать!
– А почему? – прищурился Жаров.
– Потому что каждое последующее поколение не должно быть глупее предыдущего!
– Вот молодец. Ты слышал, Миша? Они всем довольны.
– Ну-ну, – скептически и с презрением покачал головой Крашенинников.
– А теперь о главном. – Жаров взял у Евгения СВД и, направив ствол оружия на Михаила, прильнул к оптическому прицелу. – Ты был недоволен, что мы оставляем тебе треть добытого. Сейчас ты не получишь ничего. Вообще ничего. Скажу больше. Если ты еще раз сунешься к нам без предупреждения и без нашего разрешения, я больше не буду ничего говорить. Я посмотрю на тебя вот в этот самый прицел в последний раз и спущу курок. Потом мы придем в вашу нору и перережем горло твоему хромоногому другу. А твою женщину, Миша, мы заберем с собой, как плату за потраченный на твою голову патрон. Но мы великодушны. И наш уговор в силе. Если тебе что-то нужно найти, приходишь, просишь разрешение, ищешь, демонстрируешь добытое. Но в качестве наказания ближайшие десять дней лучше не приближайся к нашей общине. Ты все понял?
– Да…
– Прекрасно. А теперь убирайся. И помни. Десять дней.
Крашенинников поднял свой велосипед, поправил тележку и угрюмо направился к дороге. Скрытно уходить по берегу бухты уже не было смысла.
– Стоять! – крикнул вдруг Жаров, когда Михаил уже вышел за ограду.
– Что еще? – зло отозвался он, обернувшись.
Жаров и Горин подошли к нему, и Крашенинников заподозрил что-то недоброе.
– Мне, конечно, плевать, – с презрением заговорил Андрей. – Но Женя у нас гуманист и настаивает, что мы тебя должны предупредить еще кое о чем.
– Я слушаю.
Горин поправил соломенного цвета челку и кивнул.
– Правильно делаешь, что слушаешь. Ты помнишь, как в прошлом году здесь объявился гигантский медведь? Слышал об этом? Он у нас разорил дальнюю пасеку и один из крольчатников.
– Да, помню. Потом, вроде, что-то еще зимой было связано с ним.
– Верно, – кивнул Евгений. – Он задрал одного из наших людей. И еще троих в Вилючинске. Следы там были такие же. Так вот, похоже, этот монстр вернулся. Два дня назад одна из наших групп собирателей пропала. Два человека. Позже мы нашли их. Вернее, то, что не доел зверь. И следы огромных медвежьих лап. Я тебе очень советую не отпускать твоих друзей в сопки.
– Черт, но нам ведь тоже надо готовить запасы на зиму. Я что-то сомневаюсь, что вы с нами поделитесь или дадите мне оружие.
– Ты чертовски догадливый, – усмехнулся Андрей. – Ни хрена ты от нас не получишь, особенно после сегодняшнего. Но все же есть вариант, мы же не звери, в конце концов.
– И что это за вариант?
– Твоя женщина может приходить к нам в общину на рассвете. И уходить в сопки в составе наших групп собирателей. Они теперь будут при оружии. Но пятую часть добытого она будет оставлять нам.
– Почему именно она? – напрягся Михаил.
– А вот тут соображалка тебя подводит, – вздохнул Жаров. – Потому что твой хромоногий кубинский друг будет только обузой. Он же еле ходит. Но если ты думаешь, что кто-то из нас причинит твоей бабе вред, то ты нас оскорбляешь. Впрочем, решать все равно тебе. Если хочешь, можешь сам приходить к нам и присоединяться к группам, что уходят в сопки. Но десятидневное эмбарго на твое появление мы не отменяли. И ты будешь не пятую часть собранного оставлять, а половину. Выбор за тобой. И помни о нашем великодушии.
