Дни, воспоследовавшие за смертью Алексис Девилль и арестом моего отца, стали самыми странными в моей жизни. Каждое утро я уверял себя, что полиция вот-вот снова возобновит расследование по делу об исчезновении Винки и Клемана. Но мой отец, даже сидя в одиночной камере, мастерски отвел от меня опасность. Он утверждал, что несколько месяцев состоял в любовных отношениях с Алексис Девилль. Его жена, объяснил он, узнала про их связь и, прихватив ружье, отправилась посмотреть на его любовницу. Почувствовав опасность, Алексис стала защищаться и убила мою мать, а потом ее саму застрелил мой отец. Его показания ни у кого не вызывали сомнений. Он ясно и правдоподобно объяснял мотивы, двигавшие всеми главными действующими лицами. Первая его заслуга заключалась в том, что эти убийства он отнес к сфере «страсти». Адвокат отца уже заранее потирал руки, радуясь благоприятному исходу дела. Жестокость, с какой Алексис Девилль расправилась с моей матерью, а также события из ее прошлой жизни, включая пребывание в психиатрических больницах и эту историю с собаками, которые едва не разорвали меня, собственно, и толкнули моего отца на праведную месть, что, однако, никоим образом его не оправдывало, хотя позволило назначить ему легкую меру наказания. Но главное преимущество версии с преступлением страсти состояло в том, что она никак не была связана с делом Винки и Клемана.

Впрочем, подобное стечение обстоятельств представлялось мне слишком удачным, чтобы быть правдой.

Между тем в течение нескольких недель я думал, что удача и дальше будет улыбаться нам. Максим вышел из комы и поправлялся на удивление быстро. В июне его избрали депутатом, и в прессе ему даже прочили должность министра. В связи с возбуждением дела о нападении на Максима зону вокруг спортивного корпуса оградили как место преступления. И работы по сносу здания были перенесены на более поздний срок. А потом, когда в силу сложившихся обстоятельств правление фонда «Хатчинсон и Девилль» решило отозвать денежную сумму, пожертвованную лицею Сент-Экзюпери, этот вопрос и вовсе отложили в долгий ящик, да и позиция дирекции лицея в этой связи резко изменилась. Ссылаясь на причины экологического и культурного порядка, представители Сент-Экза заговорили о рисках, связанных с реконструкцией подобного природного объекта, который неизбежно лишился бы частицы своей души, дорогой всем активным участникам учебно-воспитательного процесса. Что и требовалось доказать.

Фанни связалась со мной сразу же после того, как узнала об аресте моего отца. Мы с ней встретились в больнице и просидели весь вечер в палате Максима – он все еще лежал без сознания, – вспоминая ту ночь 1992 года и рассказывая друг другу, как все было на самом деле. Узнав, что она неповинна в смерти Винки, Фанни воспряла духом. Чуть погодя она рассталась с Тьерри Сенека, приняла приглашение от клиники репродуктивной медицины в Барселоне и занялась проблемами экстракорпорального оплодотворения. Когда Максим пошел на поправку, я стал чаще навещать его в больнице.

В течение нескольких дней я действительно думал, что нас троих не коснется трагическая участь преступников, замуровавших в стене два трупа, и нам удалось избавиться от этого проклятия добрых душ.

Но я ошибался, потому что не ожидал, что меня предаст человек, которому я по глупости открыл душу, – Стефан Пьянелли.

– Тебя это не обрадует, но я собираюсь издать книгу, в которой расскажу всю правду о смерти Винки Рокуэлл, – как ни в чем не бывало сообщил мне Пьянелли как-то вечером в конце июня, когда мы сидели с ним за стойкой бара в Старом Антибе, куда он позвал меня выпить.

– Какую еще правду?

– Одну-единственную, – невозмутимо ответил Пьянелли. – Наши сограждане вправе знать, что случилось с Винкой Рокуэлл и Алексисом Клеманом. Родители учащихся Сент-Экза вправе знать, что они отправляют своих чад в учреждение, где уже двадцать пять лет в стене одного из корпусов находятся два замурованных трупа.

– Ну, если ты это сделаешь, Стефан, по твоей милости мы втроем: Фанни, Максим и я – окажемся за решеткой.

– Правда должна восторжествовать, – парировал он, хлопнув ладонью по стойке.

Вслед за тем он разразился пространной тирадой и, заговаривая мне зубы, стал рассказывать про какую-то кассиршу, которая лишилась работы из-за того, что недосчиталась нескольких евро, и про сверхтерпимость, которую, насколько ему известно, суды проявляют в отношении политических деятелей и руководящих работников. Он оседлал своего любимого конька – как это было под конец нашей учебы в лицее, – пустившись рассуждать о классовой борьбе и капиталистической системе, орудии порабощения на службе акционеров.

– Но какое, в конце концов, это имеет отношение к нам, Стефан?

Он бросил на меня вызывающий взгляд, полный торжества и высокомерия. Как будто с первого дня надеялся повлиять на сложившееся соотношение сил. И я, наверное, впервые почувствовал животную ненависть, которую Пьянелли испытывал к нам.

– Вы убили двух человек. И вам придется за это заплатить.

Я отхлебнул пива и попробовал напустить на себя равнодушный вид.

– Я тебе не верю. Ты никогда не напишешь такую книгу.

Тогда он извлек из кармана пухлый конверт и передал его мне. Это был договор, подписанный им с одним парижским издательством, которое намеревалось в скором времени опубликовать его документальное расследование под названием «Странное дело: правда о Винке Рокуэлл».

– Ты же ничем не сможешь доказать свою версию, бедолага. И своей книжонкой только подорвешь доверие к себе как к журналисту.

– А доказательства находятся все там же, в спортивном корпусе, – ухмыльнулся он. – Когда выйдет книга, уж ты мне поверь, родители учеников снова встанут на уши. И надавят на дирекцию так, что ей волей-неволей придется снести ту стену.

– Ответственность за убийство Винки и Алексиса Клемана уже потеряла силу в связи с истечением срока давности.

– Возможно, хотя с точки зрения закона этот вопрос остается спорным, зато ответственность за убийство твоей матери и Алексис Девилль сохраняется. Так что правосудие ухватится за кончик ниточки и распутает клубок всех этих убийств.

Я знал то издательство. Звезд с неба оно не хватало, да и бескомпромиссностью не отличалось, но у него нашлись бы средства на то, чтобы широко разрекламировать этот опус. Если Пьянелли и впрямь удастся выпустить свою книжонку, она произведет эффект разорвавшейся бомбы.

– Я что-то не пойму, Стефан, тебе-то ради чего нас разоблачать. Ради пяти минут славы? На тебя это совсем не похоже.

– Я делаю свое дело, только и всего.

– Значит, твое дело – предавать друзей?

– Стоп, мое дело – журналистика, да и друзьями мы с тобой никогда не были.

Тут я вспомнил притчу о скорпионе и лягушке: «Зачем ты ужалил меня? – спрашивает лягушка скорпиона, когда они вдвоем оказываются на середине реки. – Ведь ты умрешь вместе со мной». – «Потому что я скорпион», – отвечает ей тот».

Пьянелли заказал себе еще пива и вонзил мне нож в самое сердце:

– И правда шикарная история! Семейка Борджиа, наши дни! Спорим, «Нетфликс» с радостью снимет сериал про такое?

Я смотрел, как этот щелкопер радуется, предвкушая крах моей семьи, и мне захотелось его прикончить.

– Теперь я понимаю, почему Селин бросила тебя, – сказал я. – Потому что ты бездарность и законченная мразь…

Пьянелли было попытался плеснуть мне пивом в лицо, но я оказался проворнее. Отпрянул в сторону и нанес ему прямой в рожу, а потом боковой в печень, который свалил его на колени.

Когда я поздно вечером уходил из бара, противник мой лежал на земле, хотя на самом деле повержен был я. И в этот раз защитить меня было некому.

Антиб, 18 сентября 2002 года

Антиб, клиника имени Жанны д’Арк

9 октября 1974 года

Франсис Бьянкардини тихонько приоткрыл дверь в палату. Оранжевые лучи осеннего солнца освещали наружные застекленные двери, выходящие на балкон. В этот предвечерний час покой родильного дома нарушал лишь отдаленный шум – закончились школьные занятия.

Франсис прошел в палату. В руках у него куча подарков: плюшевый медведь для сынишки Тома, браслет для Аннабель, два пакетика сухариков и кулек вишни амарены для медсестер, заботившихся о его близких, как ни о ком другом. Он положил подарки на передвижной столик, стараясь поменьше шуметь, чтобы не разбудить Аннабель.

Когда он наклонился к колыбельке, новорожденный младенец воззрился на него своим неискушенным взглядом.

– Ну как ты тут, а?

Он взял младенца на руки и присел на стул, наслаждаясь этим волшебным и вместе с тем торжественным мгновением, которое следует за появлением на свет ребенка.

Он испытывал глубокую радость вперемешку с чувством сожаления и бессилия. Когда Аннабель выпишут из клиники, она не отправится к нему домой, вернется к своему мужу, Ришару, который и будет законным отцом Тома. Неловкая ситуация, но придется привыкать. Аннабель была самой дорогой ему женщиной, хотя и своенравной. Она была несравненная любовница, имевшая свой собственный взгляд на супружество и ценившая любовь превыше всего.

В конце концов, Франсис убедил себя, что их отношения лучше не афишировать. «Тайна делает нашу любовь только дороже, – уверяла его она. – А выставляя ее напоказ, мы делаем ее общим достоянием и лишаем духа таинственности». Ну а он усматривал в этом еще одно преимущество, позволявшее ему скрывать самое дорогое от вероятных недоброжелателей. Незачем выставлять на всеобщее обозрение то, что тебе действительно дорого, иначе ты становишься слишком уязвимым.

Франсис вздохнул. Роль лопуха, которую он с радостью играл, была всего лишь прикрытием. Кроме Аннабель, по-настоящему его никто не знал. Никто не знал, что он был одержим жестокостью и жаждой смерти. Впервые его одержимость вырвалась наружу в 1961 году в Монтальдичо, когда ему было пятнадцать. Случилось это однажды летним вечером у фонтана на площади. Деревенская молодежь тогда хватила лишку. И один парень подошел слишком близко к Аннабель. Она несколько раз отталкивала его, но тот малый все цеплялся к ней. Франсис до поры держался в сторонке. Парни были старше его. Это были маляры и стекольщики из Турина, они приехали строить и ремонтировать оранжереи в одной из деревенских усадеб. Видя, что вмешиваться никто не собирается, Франсис подошел к парням и попросил их назойливого товарища уйти. В то время он был невысок ростом и даже производил впечатление эдакого увальня – парни только рассмеялись ему в лицо. Тогда он схватил обидчика за горло и ударил его кулаком по роже. Несмотря на невзрачный вид, он обладал недюжинной силой и к тому же весь кипел от злости. Затеяв драку, остановиться он уже не мог и продолжал колошматить молодого рабочего так, что уже никто не мог оторвать его от жертвы. Помимо того, что он был маленького роста, у него еще были проблемы с речью, из-за чего он всегда стеснялся заговаривать с Аннабель. Слова застревали у него в горле. Но в тот вечер он изъяснялся с помощью кулаков. Дубася бедного малого по голове, он как будто говорил, обращаясь к Аннабель: «Со мной тебя никто не обидит».

Когда он наконец отстал от парня, тот уже лежал без сознания, лицо у него было в крови, а во рту не осталось ни одного целого зуба.

Эта история вызвала большой переполох в округе. Через несколько дней в деревню нагрянули карабинеры – они искали Франсиса, намереваясь его допросить, но к тому времени он уже успел перебраться из Италии во Францию.

Много лет спустя, когда они снова встретились с Аннабель, она поблагодарила его за то, что он тогда вступился за нее, но призналась, что побаивается его. Они сошлись, невзирая ни на что, и благодаря ей ему удалось обуздать свою бурную натуру.

Убаюкивая сынишку, Франсис заметил, что Тома уже уснул. Он осмелился поцеловать его в лобик, и сладкий, пьянящий запах, исходивший от младенца, взял его за живое, напомнив ему аромат хлеба с молоком и флердоранжа. Тома казался совсем крошкой в его ручищах. Безмятежное выражение его личика было исполнено надежд на будущее. Хотя это крохотное чудо казалось таким хрупким.

Франсис заметил, что плачет. Но не потому, что ему взгрустнулось, а потому, что его пугала эта хрупкость. Он смахнул со щеки слезу и со всей нежностью, на какую только был способен, опустил младенца Тома обратно в колыбельку, стараясь его не разбудить.

Франсис открыл раздвижную дверь в остекленной стене и вышел на примыкавшую к больничной палате трапециевидную террасу. Он достал из кармана куртки пачку «Голуаз», закурил – и, не раздумывая, решил, что это его последняя сигарета. Теперь, когда у него родился сын, ему следовало беречься. Сколько же лет сыновья нуждаются в отце? Пятнадцать? Двадцать? Или всю жизнь? Вдыхая едкий табачный дым, он зажмурился, сполна наслаждаясь последними солнечными лучами, пробивавшимися сквозь листву раскидистой липы.

С рождением Тома на его плечи ложился тяжелый груз ответственности, и он готов был его нести.

Воспитание ребенка, забота о нем – это бесконечный бой, требующий ежеминутной бдительности. Беда может грянуть нежданно-негаданно. Внимание нельзя ослаблять ни на миг. Но у Франсиса хватит терпения. Он толстокожий.

Скрежет раздвижной двери в остекленной стене вырвал Франсиса из раздумий. Он оглянулся и увидел Аннабель – она шла к нему с улыбкой на губах. А когда она укрылась в его объятиях, он почувствовал, как все его страхи будто рукой сняло. Их обдувало теплым ветерком, и Франсису казалось, что, пока Аннабель рядом с ним, ему все нипочем. Грубая сила ничего не стоит, если ею не управляет разум. Вдвоем они всегда смогут упредить опасность.

Невзирая на угрозу, витавшую над нами в виде книги Пьянелли, Максим, Фанни и я продолжали жить как ни в чем не бывало. Мы были уже не в том возрасте, чтобы всего бояться. Мы уже пережили тот возраст, когда надо кого-то убеждать и перед кем-то оправдываться. Мы обещали друг другу одно: что бы ни случилось, мы будем держаться вместе.

Так мы и жили, держась друг за дружку, в ожидании бури, которая, как я все же надеялся в душе, не грянет никогда.

Я изменился и снова обрел уверенность. Тревога, мало-помалу сжигавшая меня изнутри, исчезла. Благодаря новым надеждам, которые окрыляли меня, я стал другим человеком. Конечно, мне было о чем сожалеть: с матерью меня примирила только ее смерть, а Ришара посадили в тюрьму, где вскоре мог оказаться и я. А еще я сожалел о том, что не успел поговорить с Франсисом после того, как узнал, кем он был мне на самом деле.

Пути трех моих родителей давали пищу для размышлений.

Эти трое прожили странную жизнь, борясь со страданиями, страстями и противоречиями. Подчас им недоставало мужества, а порой они проявляли чудеса самопожертвования, внушающего невольное уважение. Они жили, любили, лишали жизни других. Иной раз страсти захлестывали их с головой, но они, конечно, старались совладать с ними как могли. Они старались как могли обеспечить себе незаурядную судьбу. Они старались как могли увязать свою склонность к авантюрам с ответственностью. Они старались как могли склонять слово «семья» по правилам грамматики, известным только им одним.

И мне, принадлежащему к этой семье, предстояло не подражать им, а защищать их наследие, извлекая из него кое-какие уроки.

Невозможно было не учитывать хитросплетение человеческих чувств и характеров. Жизнь наша многогранна, зачастую непонятна и полна противоречий. Жизнь наша хрупка, бесценна и в то же время ничтожна; нас швыряет то в стылые воды одиночества, то в теплый источник молодости. Но самое главное – жизнь наша на самом деле не поддается управлению. Довольно сущего пустяка – и она уже летит под откос. Порой тихое слово, искрящийся взгляд и запоздалая улыбка способны вознести нас до небес или низвергнуть в бездонную пропасть. И все же, несмотря на такую неопределенность, нам ничего не остается, кроме как делать вид, что мы управляем всем этим хаосом в надежде, что Провидение не оставит нас, бесконечно метущихся, и включит в свои сокровенные планы.

Вечером 14 июля, чтобы отпраздновать выписку Максима из больницы, мы все собрались в доме моих родителей. Оливье, Максим, их дочурки, Фанни и даже Полина Делатур, оказавшаяся на поверку умной и забавной девицей, с которой я успел помириться. Я пожарил бифштексы на мангале и приготовил хот-доги, чтобы порадовать детишек. Мы откупорили бутылочку «Нюи-Сен-Жорж», расположились на террасе и любовались салютом над бухтой Антиб. Зрелище началось с боем башенных часов при въезде в город.

Я оставил гостей, включил наружное освещение и отправился по дорожке к въездным воротам. За оградой меня ждал Стефан Пьянелли. Вид у него был неважнецкий: длинные волосы, густая борода, под налитыми кровью глазами круги.

– Чего тебе, Стефан?

– Привет, Тома!

От него пахло спиртным.

– Можно войти? – спросил он, схватившись за прутья ограды из кованого железа.

Эта ограда с воротами, которые я ни за что ему бы ни открыл, символизировала барьер, выросший отныне между нами. Пьянелли оказался предателем. Ему уже никогда не быть одним из наших.

– Пошел ты куда подальше, Стефан!

– У меня для тебя хорошая новость, художник. Я не собираюсь соперничать с тобой по части написания книг.

Он достал из кармана сложенный вчетверо листок бумаги и протянул его мне через прутья.

– Твоя мать и Франсис и впрямь были еще те подонки! – бросил журналист. – Хорошо, что я наткнулся на эту статейку до выхода моей книги. Иначе я бы выглядел круглым дураком!

Я развернул листок в то самое мгновение, когда небо озарили фейерверочные петарды и ракеты. Это была ксерокопия старой статьи из «Нис-Матен» от 28 декабря 1997 года. Опубликованной через пять лет после трагедии.

К статье прилагались две фотографии. На первой был представлен масштаб ущерба, нанесенного спортивному залу: разрисованная стена, валяющийся на земле порожний огнетушитель, разбитые окна.

– Тела Винки и Клемана уже никогда не найдут, – со злостью проговорил Пьянелли. – Это ясно как божий день, ведь так? Твоя мать с Франсисом оказались хитроумными – замели все следы. Я вот что скажу тебе, художник. Ты и твои дружки должны благодарить своих предков за то, что они вытащили вас из этой гнусной истории.

На другой фотографии была изображена моя мать – она стояла скрестив руки, на ней был строгий английский костюм, волосы забраны в пучок, на лице бесстрастное выражение. А у нее за спиной возвышалась массивная фигура Франсиса Бьянкардини в неизменной кожаной куртке. В одной руке Франсис держал мастерок, а в другой долото.

И тут в глаза мне бросилось очевидное. В 1997 году, через пять лет после убийств и за несколько месяцев до увольнения с должности, мать вместе со своим любовником решила извлечь тела из стены спортзала. Не могли же они и дальше жить под дамокловым мечом. А чтобы оправдать участие Франсиса, они разыграли сцену вандализма. Ремонтные работы были проведены во время рождественских каникул. Это было единственное время, когда лицей практически пустовал. Путь, так сказать, был свободен, и Франсис – на сей раз с помощью Ахмеда – перевез тела в другое место, избавившись от них раз и навсегда.

Мы так боялись, что трупы обнаружат, а они уже лет двадцать как покоились где-то за пределами лицея!

В некоторой растерянности я снова взглянул на Франсиса. Своим острым взглядом он как будто пронизал фотографию изнутри, а через фотографию и всех тех, кто однажды мог бы встать у него на пути. Это был стальной, слегка заносчивый взгляд, который говорил: я никого не боюсь, потому что всегда смогу упредить опасность.

Пьянелли ретировался без лишних слов. А я неспешно двинулся по дорожке обратно, к друзьям. Успокоившись, я последний раз перечитал газетную статью. И, приглядевшись к изображению матери на фотографии, заметил у нее в руках связку ключей. Ну конечно, тех самых – от спортивного зала. Ключей от прошлого, которые при всем том открывали мне дверь в будущее.

Прямо передо мной, сантиметрах в тридцати, лежат шариковая ручка «бик-кристалл» и блокнот в клеточку. Мое единственное и неизменное оружие.

Я сижу в лицейской библиотеке, на своем старом месте – в нише у окна с видом на выложенный плиткой дворик и увитый плющом фонтан. В читальном зале пахнет воском и оплавленными свечами. На стеллажах у меня за спиной пылятся старые учебники литературы.

После того как Зели вышла на пенсию, дирекция лицея решила назвать в мою честь корпус, где помещался театральный кружок. Но я отказался и предложил кандидатуру Жан-Кристофа Граффа. Впрочем, я согласился составить и произнести перед учащимися вступительную речь.

Я снимаю с ручки колпачок и начинаю писать. Всю жизнь я только этим и занимался. Писал, влекомый двойным противоречивым порывом: воздвигать стены и распахивать двери. Стены – чтобы оградить действительность от разрушительной жестокости, а двери – чтобы вырваться в параллельный мир, ту же действительность, но не такую, какая она есть, а такую, какой она должна быть.

Получается не всегда, зато порой, пусть на несколько часов, вымысел воистину становится сильнее действительности. Быть может, в этом и заключается привилегия художников – в общем и писателей – в частности: время от времени побеждать в боях с действительностью.

Я пишу, зачеркиваю и снова пишу. Исписанных страниц становится все больше. Так, мало-помалу рождается новая история. Альтернативная история, объясняющая то, что случилось на самом деле в тот роковой вечер 1992 года – вернее, в ночь с 19-е на 20 декабря.

Представьте себе… Снег, стужа, ночь. Представьте себе то самое мгновение, когда Франсис вернулся в комнату Винки с намерением замуровать девушку. Он подошел к ее телу, лежащему в теплой постели, приподнял и, призвав на помощь всю свою недюжинную силу, понес ее на руках, как принцессу. Но не в сказочный замок. А на погруженную в стылый мрак стройку, где пахнет бетоном и сыростью. Он шел один. Если не считать, что попутчиками ему были его демоны и призраки. Ахмеда он отослал восвояси. Он опустил тело Винки на лежавший на земле брезент и зажег на стройке все огни. Он как завороженный глядел на тело девушки, не смея даже представить себе, что сейчас зальет ее бетоном. Несколько часов назад он без малейших колебаний избавился от тела Алексиса Клемана. Но сейчас был другой случай. Сейчас у него на душе кошки скребли. Он долго глядел на нее. Затем подошел к ней и набросил на нее покрывало, как будто для того, чтобы она не замерзла. Какое-то время, пока по щекам у него текли слезы, ему и в самом деле казалось, что она еще жива. Ощущение было настолько сильным, что ему даже чудилось, как слегка поднимается ее грудь.

А потом он вдруг понял, что Винка действительно дышит.

Черт возьми! Неужели такое возможно? Аннабель хватила ее по голове чугунной статуэткой. У малышки в желудке переваривался алкоголь с таблетками. Транквилизаторы, понятно, замедляют сердечный ритм, но ведь еще совсем недавно, осматривая Винку, он не заметил у нее ни малейших признаков пульса. Он припал ухом к груди девушки и стал слушать ее сердце. То была самая прекрасная музыка, какую он когда-либо слышал.

Франсис не колебался ни минуты. Он не собирался добивать девчонку лопатой. Он бы не смог. Он перенес Винку к своему внедорожнику, уложил ее на заднее сиденье и направился в сторону массива Мерканртур, где у него был охотничий приют. Небольшой такой домик в горах, где ему иной раз случалось ночевать, когда он приезжал в Антрон поохотиться на серн. Обычно он добирался туда за пару часов, но сейчас из-за сложной обстановки на дорогах путь занял у него в два раза больше времени. Уже светало, когда он наконец дотащился до границы Альп Верхнего Прованса. Он переложил Винку на диван в охотничьем домике, затопил камин, натаскал побольше дров и поставил кипятиться воду.

По дороге Франсис много думал и принял решение. Если малышка очнется, он поможет ей исчезнуть и начать все сызнова. Другая страна, другая личность, другая жизнь. Как по программе защиты свидетелей. С той лишь разницей, что ему придется обойтись без поддержки государственных органов. Он решил обратиться за помощью к Ндрагете. Калабрийские мафиози давно прибегали к его помощи, чтобы отмывать свои деньги. Вот он и попросит их перебросить Винку в какое-нибудь тихое местечко. Франсис понимал, что затевает трудное дело, но он давно свыкся с мыслью, что жизнь посылает человеку только такие испытания, какие ему по силам. Добро влечет за собой зло, а зло влечет за собой добро. Так было в его жизни.

Франсис сварил себе большую кружку кофе, опустился на стул и стал ждать… И Винка очнулась.

Потом прошли дни, месяцы и годы. И вот в одном прекрасном месте объявилась молодая женщина, которая когда-то не оставила после себя ничего, кроме выжженной земли: она будто родилась второй раз.

Итак, в одном прекрасном месте жила-была Винка…

Вот и вся моя история. Она основана на всех деталях и признаках, которые мне удалось восстановить в ходе моего расследования, включая предполагаемые связи Франсиса с мафией, денежные переводы в Нью-Йорк, мою нечаянную встречу с Винкой в Манхэттене.

Мне бы хотелось думать, что эта история правдива. Даже если существует, возможно, один шанс из тысячи, что события развивались именно таким образом. Но, если судить по тому, насколько я продвинулся в своем расследовании, эту версию вряд ли кто сможет отрицать полностью. Таков мой писательский вклад в дело Винки Рокуэлл.

Я заканчиваю свое повествование, укладываю пожитки и выхожу из библиотеки. На улице, в лучах осеннего солнца кружат подхваченные мистралем пожелтевшие листья. На душе у меня спокойно. Жизнь кажется уже не такой страшной. Вы можете наброситься на меня с укорами, вы можете судить меня и стереть в порошок. Но у меня под рукой всегда старенькая, обкусанная «бик-кристалл» и видавший виды блокнот. Единственное мое оружие. Ничтожное и вместе с тем всемогущее.

Единственное оружие, на которое я мог положиться во всякое время, потому что только оно и помогло мне пережить Ночь.

Поскольку с Нью-Йорком у меня связана подлинная история любви, интриги в моих романах поначалу разворачивались в Северной Америке. Затем мало-помалу они перенеслись во Францию. Мне давно хотелось рассказать историю, которая могла бы произойти на Лазурном Берегу, где прошло мое детство, в Антибе и его окрестностях, о которых у меня осталось множество воспоминаний.

Но одного желания мало: сочинять роман – дело хитрое и сложное. Когда я начал писать про школьный городок, скованный снегом, и взрослых людей, скованных воспоминаниями о своей юности, то понял, что время пришло. Так у «Девушки и ночи» появился фон – Южная Франция. Я испытывал огромное удовольствие, когда описывал эти места, какими они были в разное время.

И все же роман не действительность, и рассказчика не следует путать с его создателем: жизнь, прожитая Тома на этих страницах, – это только его жизнь. А Тропа контрабандистов, «Нис-Матен», кафе «Аркад», больница Ла-Фонтон существуют на самом деле, правда в романическом преломлении. Коллеж и лицей, где учился Тома, его учителя, близкие и друзья – все это придумано от начала и до конца либо разительно отличается от воспоминаний моей юности. Ну и в довершение смею вас заверить, что пока еще я никого не успел замуровать в стене спортивного зала…