Стр. 335. Латур Морис (1704-1788) – французский художник, мастер портрета.
Стр. 339. Тетя Октав – персонаж книг Пруста, тетка героя Леония (жена его дяди Октава); подробно описана в романе «По направлению к Свану».
Стр. 341. …не заглохнет у нее – Далее в рукописи вставка на отдельном листке, приводимая нами в сноске. Новейшие издатели включают эту вставку в основной текст. [Был такой момент, когда во мне пробудилось что-то вроде ненависти к Альбертине, но эта ненависть только оживила мою потребность удержать ее. В тот вечер, ревнуя ее к одной лишь мадмуазель Вентейль, я испытывал полнейшее равнодушие к Трокадеро – не только потому, что я направил ее туда, чтобы отвлечь от Вердюренов, но и потому, что, представляя себе в Трокадеро Леа, из-за которой я отозвал Альбертину, чтобы она не свела с ней знакомства, без всякой задней мысли назвал имя Леа, после чего Альбертина из чувства недоверия, боясь, что мне, пожалуй что, наговорили, чего и не было, опередила меня и выпалила, чуть-чуть отведя глаза: «Я очень хорошо ее знаю; в прошлом году мы с подругами ходили ее смотреть; после спектакля мы прошли к ней в уборную; она одевалась при нас. Это очень забавно». Тут моя мысль была принуждена оставить мадмуазель Вентейль и в порыве отчаяния, подбежав к бездне тщетных попыток что-то восстановить в памяти, прицепилась к актрисе, к тому вечеру, когда Альбертина прошла к ней в ложу. После всех ее клятв, которые она произносила так убедительно, после того, как я, пожертвовав собой, предоставил ей полную свободу, можно ли, казалось бы, прийти к выводу, что в основе всего этого лежит зло? И все же не являлись ли мои подозрения антеннами для уловления правды? Если она пожертвовала Вердюренами ради Трокадеро, где она вполне могла встретиться с мадмуазель Вентейль, то ведь в Трокадеро, которым она пожертвовала ради прогулки со мной, находилась, как причина ее отозвания, Леа, из-за которой, как мне казалось, я волновался попусту и с которой, однако, согласно ее признанию, коего я от нее не добивался, она встретилась на самой высокой лестнице, на такой, какую не выстраивали мои опасения, встретилась в обстоятельствах весьма подозрительных; так кто же мог провести ее в ложу? Я переставал страдать из-за мадмуазель Вентейль, когда страдал из-за Леа, двух повседневных моих палачей, – переставал то ли из-за того, что мое сознание не могло вообразить столько сцен сразу, то ли из-за столкновения моих нервных явлений, всего лишь отголоском которых была моя ревность. Я приходил к заключению, что моя ревность к Леа столь же сильна, как и к мадмуазель Вентейль, и в то же время я не верил в отношения между Альбертиной и Леа, так как все еще страдал из-за мадмуазель Вентейль. Но хотя мои ревнивые чувства гасли одно за другим – чтобы вспыхнуть порою вновь, – это отнюдь не означает, что они не соответствовали какой-либо предощущаемой правде, что об этих женщинах мне следовало говорить: «ни одна», тогда как я должен был говорить: «все». Я сказал: «предощущаемой», так как не мог занять все точки пространства и времени. И потом, существует ли такой инстинкт согласования, который помог бы мне там-то, в такой-то час застать Альбертину с Леа, или с девушками из Бальбека, или с приятельницей г-жи Бонтан, которую она задела, или с теннисисткой, которая толкнула ее локтем, или с мадмуазель Вентейль?]
