Глава 7

Я влетала в повороты на большой скорости, задние покрышки едва касались дороги.

Я немного отпустила педаль газа, прислушалась к затихающему вою двигателя, понаблюдала за ползущей вниз стрелкой спидометра и напомнила себе – мое присутствие ничего не изменит. И все же я рвалась домой.

У меня вдруг возникло безотчетное ощущение, будто это не я охочусь за историей, а она охотится за мной.

Я подкатила к дому, в зеркале заднего вида взметнулась пыль, почти ощутимая на вкус. Машины Эмми по-прежнему не было. Дом, плотно окруженный деревьями, предстал в новом свете: слегка просел, очарование уступило место обветшалости.

Я вновь осмотрела комнаты – нет ли где следов Эмми. Моя одинокая записка так и грустила возле гнома. Жалкая мольба; вроде сообщения в голосовой почте, оставленного после разрыва отношений.

Эмми украшала дом: сколотая ваза на высокой тумбе, красное керамическое сердце на гвуздике над диваном, разные безделушки из стекла, пластмассы, олова, пристроенные где попало – на журнальных столиках, над холодильником, на кухонном подоконнике. Они возникали из ниоткуда, как и в прошлом, когда мы с Эмми жили вместе. Дом был ими завален, как была когда-то завалена квартира. «Безобидная привычка», – повторяла Эмми, и я редко ее укоряла. Редко называла эту «привычку» по-настоящему – воровством. Эмми же называла их сувениры. Напоминания о местах и людях. Вместо фотоальбома. Солонка из ресторана, где она ела, пепельница из квартиры какого-то случайного любовника (хотя мы обе не курили), магнит из бара, в котором Эмми работала официанткой по выходным.

Однажды она принесла наручные часы. По их увесистости, по отблескам на корпусе и множеству циферблатов было ясно – вещь стоит дороже, чем обычные трофеи Эмми. Она повесила часы над дверью в то утро, когда вернулась «с поганой хаты Джона Хикельмана».

– Сам он за них не платил, я уверена, – ответила на мои упреки. И добавила: – Да ладно тебе, у него потолки зеркальные, ужас!

С этим трудно было спорить. В общем, часы Джона Хикельмана стали нашими. Игра, в сущности: Эмми знала, что мы их оставим, хоть мне и неловко. Она водрузила добычу на кронштейн для полотенец. Я переложила в холодильник. Часы всплыли в моем ящике с носками. Это повторялось долго: я находила сюрприз каждый раз в новом месте. И хохотала от неожиданности. В конце концов я сунула часы Эмми под подушку, как зубная фея, и они пропали.

Перед отъездом в Корпус мира Эмми упаковала «сувениры» в коробку и обмотала серебристым скотчем. Попросила ее сохранить, будто лишь эта коробка и имела ценность.

Восемь лет – и ни словечка от Эмми. Мы с коробкой сменили три квартиры. Я таскала ее за собой из какого-то бессмысленного чувства долга. Или в надежде, что Эмми вернется за своими сокровищами.

Жизнь не линейна, а циклична; в это я уверовала давно.

Так устроена история – и современная, и древняя; в конце попадаешь туда, откуда начал, растерянный и задыхающийся.

Поэтому я не особенно удивилась тому, что восемь лет спустя в баре на одной из бостонских улочек вновь встретила Эмми, – встретила именно тогда, когда моя жизнь круто свернула с проторенного пути, как уже случалось однажды.

Теперь Эмми выглядела по-другому: окрашенные волосы стали темнее, тело усохло, да и плечи ссутулились – может, от ночного холода, а может, и нет. Однако ее внутренняя суть осталась прежней, она-то и манила меня, совершенно точно. Я бы объяснила это так: во-первых, я знала Эмми чуть ли не до мозга костей; во-вторых, четырехмесячные отношения способны затмить всех ухажеров и друзей, которые были позже и длились дольше; в-третьих, наша дружба родилась в тот самый миг, когда я свернула с проторенного пути и поступила неожиданно, вопреки составленным для меня жизненным планам. Поэтому дружба эта сияла ярче, а вместе с ней сияла и Эмми…

Она налетела на меня в баре, но не обратила внимания, пошла дальше. Я окликнула: «Эмми!» – и сообразила, что не помню фамилии – да и знала ли я ее вообще?

Эмми обернулась, и в ярком свете потолочных ламп я увидела бесцветные мешки у нее под глазами. В самих же глазах застыло выражение, которое я очень хорошо знала, – жажда бегства.

– Лия? – удивленно произнесла Эмми и покосилась назад.

Я шагнула к ней, она рассмеялась. Обвила руками мою шею; я сомкнула ладони у нее за спиной и ощутила разницу между тогдашней Эмми и нынешней.

Вокруг толпились люди, она со смехом выдохнула мне в ухо:

– Боже мой, это ты!

Отстранилась, вновь глянула назад. Я спросила:

– У тебя все в порядке?

Эмми кивнула, так знакомо, так беспечно – конечно, у меня всегда все в порядке! – однако с натянутой улыбкой проговорила:

– Мне нужно идти.

Я подхватила свою сумочку:

– Куда?

– Куда угодно, лишь бы отсюда, – ответила Эмми, и было естественно привести ее в свою квартиру (на этот раз видовую, в хорошем районе), устроиться вместе на полу и выпить водки.

– Давно вернулась? – спросила я.

– Несколько лет назад. После первого срока завербовалась еще на один. Потом осела в Вашингтоне, уехала оттуда пару месяцев назад. – Эмми жевала найденный у меня хлеб, откусывая прямо от булки. – Я постоянно голодная. Но чувствую вкус всего, с чем еда соприкасалась. Каждой посудины, в которой побывал этот батон, каждой руки, которая его трогала, каждого механизма и химпродукта.

Я нахмурилась, попробовала представить, что чувствуешь в городе после долгой жизни под открытым небом, на просторе.

– Хочешь назад?

– Нет, не хочу. Я пропустила мамины похороны, и ради чего? До сих пор пытаюсь понять.

Я считала Эмми идеалисткой. Мы обе были идеалистками, каждая по-своему. Я гонялась за правдой и наивно верила, будто репортаж о ней способен что-то изменить. Идеализм Эмми лежал гораздо глубже, и это вызывало у меня уважение. Если остальные шли на практику исключительно ради хорошего резюме – Пейдж выбирала турпоходы за родительские деньги, Аарон летом строил жилье для бедных и бездомных, – то Эмми отдавалась любому занятию целиком. Всегда.

– Я только что бросила жениха… – услышала я.

Вновь увидела ее глаза. Вспомнила, как она брела сквозь толпу в баре, оглядывалась. Я подлила Эмми водки и стала слушать дальше.

– Мы переехали сюда несколько месяцев назад. Несколько месяцев на новом месте, и ты вдруг понимаешь, что ничего не выйдет. – Она чуть поморщилась. Если бы я не знала Эмми так хорошо, то ничего не заметила бы. – Два года вместе, а я только теперь поняла, какой он.

– Да? И какой же?

– Такой… который думал, что рано или поздно я стану похожа на него. Его огорчило, когда я осталась собой.

– Сильно огорчило? – К тому времени водка уже жгла мне горло, а голос звенел от чувств.

Эмми помолчала.

– Сильно. Вещи мне лучше забрать попозже, когда он будет на работе. Если он их еще не выбросил, конечно.

В расшифровке я не нуждалась. Мы всегда друг друга понимали.

– Куда ты теперь? – спросила я.

Эмми взмахнула пальцами, словно отгоняя невидимые пылинки.

– Куда-нибудь. Подальше от толпы, от шума. От таких, как мой бывший. – Осушила стакан, протянула мне: запястье тонкое-тонкое, даже вены просвечивают. – Вот ведь смешно. Люди без твердой почвы под ногами очень уважают стабильность и планирование, а люди, у которых есть надежная работа с девяти до пяти, завидуют бродягам. Наверное, наше взаимное влечение было неизбежно. Он финансист, я скачу с одной общественной работы на другую. Потом его переводят, и я переезжаю с ним – ни работы, ничего, и все меняется. Он ждал, что я остепенюсь. Найду постоянную работу. Но у меня ни образования, ни резюме… Да и характер не тот. И в женихе я, похоже, ошиблась. В общем, пора мне снова в путь.

Бутылка водки между нами оказалась пустой, и я достала из холодильника вино.

Эмми продолжала говорить, спиртное ударило ей в голову.

– Его очень удивило, что я и правда от него ушла.

Я уставилась на ее руки без единого кольца, она сжала пальцы, опустила на колени, с улыбкой посмотрела на меня.

– Прости. Мы не виделись восемь лет, а я сразу начала рыдать тебе в жилетку. Я в порядке. Все хорошо. Давай поговорим о чем-нибудь другом.

Однако я не хотела о другом. Я была основательно пьяна и без ума от сидящей передо мной девушки – ни капли не похожей на меня и все же такой родной…

– Эмми, как твоя фамилия?

Подруга расхохоталась.

– Ты правда не знаешь?

– Правда, – кивнула я.

– Грей, – с улыбкой сообщила она, глаза весело блеснули.

– Эмми Грей. – Я покатала имя на языке. Да, оно ей идет. – Эмми Грей, мне необходимо уехать из города, – торжественно объявила я.

Оригиналка Эмми решила – я имею в виду духовный аспект. Мол, хочу найти новое место для личностного роста. Она не поняла, что мне в буквальном смысле нужно покинуть город, пока не заварилась пресловутая каша.

– Пора мне отсюда сматываться, – уже серьезней сказала я.

Речь шла не о «дикой тяге тридцатилеток к природе», как называли этот феномен мои друзья, – не о массовом исходе людей за тридцать, которые женились, приобретали дома и ездили на работу из пригорода. Речь шла о вынужденном бегстве. У прежней Лии Стивенс здесь не осталось ничего. Куда ни шагни – обрыв.

Глаза Эмми над стаканом встретились с моими, она тоже видела меня насквозь.

– Тогда поехали.

Я знала, что Эмми так скажет.

Она оглянулась, окинула взглядом часы, наши сумочки на кухонном рабочем столе, двери. Я вновь увидела ее глаза. Ей не стоило возвращаться домой, пока жених не ушел.

– Ночуй у меня, – предложила я.

От дальнейшей ночи в памяти остались смех Эмми да ощущение колдовских чар, тумана в голове и призрачности. «Я метнула дротик в карту, – говорит Эмми, и нам вновь по двадцать два, мы в баре, стоим в очереди с дротиками в руках. – Как тебе Западная Пенсильвания?»

Интересно, способен ли кто-то из моих друзей поступить так же, подумала я. Мне стало смешно. Конечно, не способен. Только Эмми – необузданная, свободная. Ее сбивают с ног, но она встает. Кидает дротик в карту и думает: «Вот, там я попробую начать все сначала».

Как мне Западная Пенсильвания? Тогда, под музыку слов, слетавших с языка Эмми, – хорошо. Знакомо и одновременно ново. Не слишком далеко, чтобы вернуться; достаточно далеко, чтобы начать новую жизнь. Я шептала название, пробовала на вкус. В буквах и слогах – то протяжных, то слитных – звучала диковинная красота. Я видела себя на белом крыльце. Волосы распущены, в руках чашка кофе. Мой смех разносится по округе под открытым небом.

– Да, – сказала я.

Это ведь шутка. Утром я проснусь, трезвая и с головной болью, и заживу реальной жизнью.

Однако утром я открыла глаза и обнаружила у себя в кровати Эмми – как она сюда попала? Подробности терялись в тумане. Эмми села, протерла глаза и спросила:

– Когда поедем?

Мы спьяну строили какие-то гипотетические планы, но вот же она, Эмми, и я уставилась на нее как на свое отражение. Разве я способна радикально изменить жизнь, сорваться с насиженного места и укорениться в другом? Разве такое и правда возможно?

Я одернула себя, села за компьютер и объявила:

– Ладно, давай попробуем.

Ведь хваленая рассудительность, к которой я старательно прибегала всю жизнь, привела меня лишь туда, откуда я начинала. Один-единственный промах в статье, обдуманный риск – и все, чего я достигла, кем стала, вмиг исчезло. Второго дубля не будет. Возврат к прежнему невозможен. При слове «Поехали!» душа у меня зазвенела.

Теперь я стояла над раковиной в ванной и вглядывалась в свое отражение. Вот бы моргнуть – и увидеть в зеркале не себя, а Эмми.

Я в очередной раз открыла зеркальную дверцу медицинского шкафчика. Зубная щетка Эмми лежала под прежним углом, щетинки были твердыми и сухими. Если бы она решила остаться у своего парня, то взяла бы щетку? Вернулась бы за ней?

Может, Джим купил Эмми новую щетку. Или у них одна на двоих. Очевидно – теперь, когда я занялась поисками, – что домой Эмми не приезжала. Я не видела ее пять дней.

Меня волновали пустая кровать, пустой дом и две противоречивые мысли. Не давай показаний. Но ведь Эмми… Не ввязывайся. Но ведь Эмми!

Я посмотрела на часы и выглянула в окно в третий раз за три минуты – в отчаянной надежде, что сейчас машина Эмми вынырнет из-за поворота, сейчас… Вновь напомнила себе, что волноваться не стоит. Она взрослая и, наверное, ночует у своего парня. Честно говоря, это характерно для Эмми. Лететь, куда несет ветер, но в конце концов приземляться тут.

Я заглянула в каждый угол – вдруг пропустила записку или не заметила следов взлома. Следов борьбы и крови.

Я открыла вторую дверь в конце коридора, за нашими спальнями, ту, что выходила на лесистый участок. Шаг с крыльца – и ты среди деревьев.

Послеполуденный свет заиграл на каком-то предмете, застрявшем между досок. Я подцепила его ногтем, и на солнце сверкнула тонкая серебряная цепочка. При виде подвески – черный овал, бесформенные края – остатки моего рассудительного спокойствия рухнули. Цепочка повисла на ладони, кулон скользнул вниз: в одном месте цепочка была порвана.

Она легла в изгиб моей ладони, а меня затрясло – как тогда, когда я впервые попала на место преступления.

Послышался шум автомобиля, однако у меня даже мысли не мелькнуло, что это, возможно, Эмми.

Я оббежала дом и увидела патрульную машину. Она медленно прокатила еще немного и остановилась на подъездной дорожке. Он открыл двери, нахмурил брови – мальчишка, не старше нас с Эмми в день знакомства.

– Все в порядке? – спросил, опустив одну ногу на землю и не заглушив двигатель.

– Мне нужен детектив Донован, – задыхаясь, выпалила я.

Прижала ладонь к горлу. Пульс взбунтовался.

Мальчишка глянул за меня, на дом, словно оттуда сейчас что-то выскочит. Положил руку на кобуру.

Как будто эту опасность можно было увидеть или отразить.