Дождь

Когда полил тот дождь, под него попали почти все, кому дома не сиделось.

Вас, может, удивляет, почему так много народу погибло под тем ливнем, с которого все началось. Те, кого там не было, недоумевают: неужто в этом колорадском Боулдере не знают, что в дождь надо прятаться по домам? Ну, позвольте, я объясню. Была, вы помните, последняя пятница августа и стояла Ж-А-Р-А, жарко было. В одиннадцать-то утра?! Не было видно ни облачка. Небо было до того голубое, что долго на него смотреть больно было, и человеку просто было не усидеть в четырех стенах. Великолепие такое, как в первый день в Эдеме.

У всех, казалось, нашлись какие-то дела и занятия вне дома. Мистер Уолдмэн, кому суждено было погибнуть первым, сидел на крыше дома прямо через улицу, громыхая молотком по новой кровле. Рубаху он скинул, и его худющая старческая спина покраснела на солнце, как вареный краб, но его, похоже, это не занимало. Мартина, русская стриптизерша, жившая в квартире подо мной, вышла на наш пропыленный задний дворик позагорать в черном купальнике-бикини, до того крохотном, что складывалось впечатление, будто за просмотр в нее, как в автомат, нужно монетки бросать. В соседнем дряхлеющем доме колониального стиля все окна были открыты нараспашку. Там прижились последователи культа кометы – Старшой Бент со своим «семейством» кротких недотеп. Трое женщин секты находились во дворе, одетые, как и все они, в серебристые балахоны и с церемониальными колпаками на головах. Одна из них, дородная деваха с печальным отсутствующим лицом, похожим на грейпфрут, переворачивала колбаски на гриле, синий дым от которого разносился по улице, вызывая у народа чувство голода. Две другие, стоя на травке за деревянным столом, готовили фруктовый салат: одна нарезала ананас, а другая выбирала маленькие красные зернышки из гранатов.

Сама я убивала время с Малышом Дракулой в ожидании той, кого любила больше всех на свете. Йоланда с матерью ехали на машине из Денвера. Йоланда переезжала жить ко мне.

«Малыш Дракула» – это мальчик по имени Темплтон Блейк, живший на другой стороне улицы по соседству с мистером Уолдмэном. Мы с Йоландой обе порой приглядывали за малышом по просьбе его матери, Урсулы, которая жила одна после того, как годом раньше умер ее муж. Иногда Урсула пыталась заплатить нам, но обычно нам удавалось убедить ее избрать какую-нибудь иную форму компенсации за труды: несколько ломтиков пиццы или свежие овощи с ее огорода. Я их жалела. Урсула была сухощавой маленькой обходительной дамой, страдавшей гаптофобией в легкой форме и не выносившей ничьих прикосновений. Настолько, что порой мысль закрадывалась, как у нее ребенок-то мог появиться. Ее девятилетний сын обладал словарным запасом сорокалетнего социолога и почти никогда не покидал дом: он всегда болел то одним, то другим и сидел либо на антибиотиках, либо на антигистаминах. В день, когда выпал тот первый дождь, он излечивался от возвратной ангины и не мог выходить наружу, потому как лекарство делало его сверхчувствительным к солнечному свету. В тот день в Боулдере погибло множество здоровых, бойких детишек: по всему городу родители гнали своих чад из комнат побеситься на свежем воздухе в один из последних, прелестнейших дней лета, – тогда как Темплтон уцелел, поскольку был чересчур болен, чтобы забавляться. Подумайте об этом.

Однажды мальцу сказали, что он изжарится, стоит лишь солнцу коснуться его, так он ударился в вампиризм, ходил повсюду в черном шелковом плаще, а во рту – пара клыков из пластика. Мать его была дома, но в тенистом сумраке их гаража ребенком занималась я – чисто от неугомонности, в хорошем смысле слова. Йоланда была в пути. Она позвонила, как только они с матерью отправились из Денвера, откуда всего час езды.

Вместе мы были уже полтора года, и Йоланда множество раз пребывала в дневной лени и неге у меня в квартире на Джэкдоу-стрит, однако родителям своим она открылась всего год назад и хотела дать им побольше времени, чтобы свыкнуться с мыслью, что их дочь открыто живет со мной. Она была права: чтобы свыкнуться, им потребовалось время – минут пять, может, десять. Не знаю, как она могла вообразить себе, что родители способны на что-то еще, кроме как любить ее. Потрясло, правда, и то, как быстро они пришли к выводу, что станут любить и меня.

Доктор и миссис Рустед были выходцами с Британских Виргинских островов: д-р Рустед, отец Йоланды, служил англиканским пастором и имел степень доктора психологии. Ее мать владела художественной галереей в Денвере. Надо было увидеть лишь нашлепку на бампере их «Тойоты Приус»: «Голосование схоже с управлением автомобилем: ставишь на «R» – катишь назад, на «D» – едешь вперед», – чтобы понять, что мы поладим. На следующий день после признания дочери д-р Рустед спустил с флагштока перед крыльцом их дома флаг Британских Виргинских Островов и заменил его радужным вымпелом. Миссис Рустед сменила нашлепку на бампере на гибрид из розового треугольника с нанесенной поверх него надписью «любовь есть любовь». По-моему, они втайне лишь испытали гордость, когда их дом закидали яйцами, хотя и делали вид, будто кипели от возмущения из-за нетерпимости своих соседей.

– Я не в силах понять, как мо’ут быть люди столь нетерпимы, – возглашал д-р Рустед своим громким раскатистым голосом. – Йоланда нянчила по’овину детей на этой улице! Пеленки им меняла, спать укладывала. И после этого они суют на лобовое стекло под дворник анонимку, обзывают нашу дочь изв’ащенкой и требуют, чтобы мы вернули всем родителям деньги за ее работу нянькой. – Он крутил головой, будто бы от отвращения, но глаза его сверкали от удовольствия. Во всех проповедниках добродетели есть что-то чуточку от дьявола.

Йоланда с родителями провела лето на БВО в гостях у разросшейся родни, оставив меня наедине с самой собою – Ханисакл Спек, единственной 23-летней лесбиянкой-двойником Джо Страммера во всем нашем квартале, изучающей право в Университете штата Колорадо в Боулдере, консерватором в делах финансовых, любительницей лошадей и отказавшейся от привычки сосать табак (подружка заставила бросить). Шесть недель не держала я ее в своих объятиях и в ожидании ее приезда от волнения прилично накофеинилась с утра.

Удачей для меня обернулась возможность подурачиться с маленьким вампиром. В глубине гаража стояла стальная стойка, на нее вешали велосипеды, и Темплтону нравилось, когда я поднимала его, переворачивала, и он, уцепившись коленями, повисал вниз головой, будто летучая мышь. По его словам, он каждую ночь летал в виде летучей мыши, выискивая свежих жертв. Спуститься он мог: под стойкой я расстелила матрас, и он, подготовившись, падал вниз, делая на редкость атлетическое сальто с приземлением на ноги. Зато вернуться обратно он не мог без того, чтобы кто-то не подсадил его. К тому времени, когда я услышала первый раскат грома, руки мои были ватными от бесконечного обхватывания и подвешивания мальчишки.

Тот первый раскат грома застал меня врасплох. Поначалу я подумала, что на дороге столкнулась пара машин, и я поспешила к открытой двери гаража, рисуя себе в воображении картинку лобового столкновения, в какое попали Йоланда со своей матерью. Странно, до чего же сильно нам хочется быть влюбленными, если принять во внимание обилие связанных с этим волнений и страхов, похожих на налог с денег, выигранных в лотерею.

Однако никакой аварии на дороге не было, небо же было, как всегда, сияющим и голубым, во всяком случае, с того места, откуда смотрела я. Впрочем, порывы ветра были сильными. На другой стороне улицы, там, где обитали последователи культа кометы, ветер подхватил стопку бумажных тарелок и раскидал их по траве и дороге. В воздухе я учуяла признаки дождя – или, во всяком случае, чего-то похожего на дождь. Веяло ароматом каменоломни, запахом дробленого камня. Высунув голову наружу и взглянув на горные вершины, я увидела ее, громадную черную грозовую тучу размером с авианосец, быстро надвигавшуюся утюгом, как это порой случается с авианосцами. Она была до того черной, что я удивилась… черная с розовыми подпалинами, такого мягкого призрачного розового цвета, какой бывает на закате солнца.

Долго я тучу не разглядывала, потому как в этот самый момент на Джэкдоу-стрит из-за угла вывернули Йоланда с матерью на своей лимонной «Тойоте Приус», к крыше которой амортизирующими тросами было приторочено кресло-качалка. Машина остановилась перед нашим домом поперек улицы, и я уже направлялась к ней. Йоланда подпрыгнула с пассажирского сиденья, визжа от радости, – долговязая чернокожая девушка с бедрами до того округлыми, что они казались пародией на женскую сексуальность, будучи посажены на худющие, как у аиста, ноги. Йоланда была склонна визжать, когда ее что-то радовало, и при этом пускалась кругами в забавный топающий танец вокруг того или тех, с кем ей было приятно увидеться. Она и вокруг меня пару раз протопала, пока я не схватила ее за руку и не притянула к себе… ну и похлопала по спинке, заключив в неловкие объятия. Позже я стану жалеть о том, что не обхватила ее за талию и не прижала к себе, впившись губами в ее губы. Увы, я была взращена на деревенский лад. Любой удосужившийся взглянуть на меня враз понял бы, что я из себя представляю. Один взгляд на белую майку с бретельками и стрижку «под ежик» – и вы признаете во мне коблу. А вот на глазах у всех я теряла весь свой дух «а-пошло-оно-все-на-фиг», стеснялась касаться и целоваться, не желала навлекать на себя любопытствующие взгляды или оскорбления. При виде милой сердце у меня распирало до того, что в груди больно делалось, однако матушку ее обняла покрепче, чем прижала к себе любимую. Не было последнего объятия. Не было последнего поцелуя. С этим позором мне жить остаток жизни.

С минуту мы поболтали про обратный перелет с Британских Виргинских островов, и я еще поддразнила девчушку на предмет, сколько всего она понасобирала для большого переезда. «Ты точно обо всем помнила? Надеюсь, не забыла про батут. А как насчет каноэ? Хватило места втиснуть его куда-нибудь?»

Только разговор не был долгим. Еще раз ударил раскатистый гром, и Йоланда, подпрыгнув, опять завизжала. Что-что, а хорошую грозу эта девчушка обожала.

– Йо-лан-да! – окликнула ее Мартина со своего шезлонга. Мартина была русской стриптизершей, что жила внизу с Андроповым. Дразнясь, она заигрывала с Йоландой, что мне не очень-то нравилось, не потому, что я ревнива, а потому, что считала: ей нравится изображать дружбу с лесбиянками сверху, чтобы доводить до белого каления своего дружка. Андропов был угрюмым неповоротливым толстяком и прирожденным безработным, бывший химик, он перебивался случайными заработками в «Юбер». – Йо-лан-да, прелесть твоя промокнет.

– Что ты сказала, Мартина? – спросила Йоланда, вся из себя детская веселость и невинность, выслушивающая учительницу.

– Во-во, хочешь, попробуй еще разок это высказать, – сказала я.

Мартина бросила на меня лукавый взгляд и произнесла:

– Твое кресло, оно под дождь попадет. Большая туча его насквозь вымочит. Лучше поспеши. Ты ж захочешь, чтоб попочке твоей прелестное местечко досталось. – Она подмигнула мне и подняла с травы свой мобильник. Уже минуту спустя болтала с кем-то по-русски легко и смешливо.

Меня такое как крапивой жгло: слушать ее похотливые речи, какие она себе позволяла, притворяясь, будто не знает, что они означают, потому как английский не ее родной язык. Жаль, времени на разборки не было. В следующую секунду кто-то потянул меня за рукав, и, обернувшись, я увидела, что Малыш Дракула вышел к нам на улицу. Темплтон укутал голову своим плащом, оберегая лицо от солнца, и глядел на меня из-под лоснящихся черных складок. Ему Йоланда тоже нравилась, к тому же не хотелось упускать случай поглазеть на разгрузочную суету.

– Але, Темп, – заговорила я. – Мама твоя увидит, что ты на улицу вышел, и тебе уже не придется притворяться, что ты спишь в гробу.

Тут как раз мамаша его и закричала:

– ТЕМПЛТОН БЛЕЙК! – И материализовалась на крыльце их миленького, цвета сливочного масла ранчо. – ДОМОЙ! МИГОМ! ХАНИСАКЛ! – Последнее относилось ко мне, словно бы ее сынок пошел шататься исключительно по моей вине. Мать Темплтона только что дрожмя не дрожала (к здоровью сына она относилась очень серьезно), и так получилось, что ее забота о его благополучии спасла и мою жизнь тоже.

– Он со мной, – сообщила я.

– Мы занесем кресло в дом, – сказала мне мать Йоланды.

– Оставьте его. Я сразу же вернусь, – обратилась я к ним. И то было последнее, что я вообще кому-то из них сказала.

Я повела Темплтона через улицу. Не было видно никого, кто бы знал, уходить под крышу или нет. Грозовая туча была одиноким пиком тьмы на бескрайнем небесном просторе. Всем казалось ясным: ливанет на шесть минут, а потом снова станет ясно, жарко и славно. Только, когда в следующий раз грянул гром, внутри тучи разорвался яркий голубой пузырь молнии, отчего народ как бы зашевелился. М-р Уолдмэн, перестилавший кровлю, сунул молоток за пояс и стал пробираться к краю крыши, к лесенке. Мартина перестала болтать по телефону, поднялась на крыльцо, прихватив сложенный шезлонг, и с любопытством, смешанным с восторгом, уставилась в темнеющее небо. Там она и стояла, когда Андропов, слишком быстро разогнав свой черный «Крайслер» и пронзительно визжа тормозами, лихо развернулся рядом, потом выскочил из машины и с силой захлопнул за собой дверцу. Она насмешливо смотрела, как он на всех парах одолевал маленький клочок палисадника. При этом лицо у него было до того красным, словно кто-то показал ему фотографию, на которой его мать занималась сексом с клоуном.

Я дружески кивнула Урсуле, которая покачала головой с каким-то изнуренным недовольством: она всегда расстраивалась, когда Темплтон забывал вести себя как инвалид, – и снова исчезла в доме. Я привела Темплтона в гараж, приподняла его и усадила на высокий табурет за верстак его отца. Отца его не было в живых: погиб, когда, напившись пьяным, слетел с дороги в Саншайн-Каньон, – зато он успел оставить после себя ручную пишущую машинку с двумя отсутствующими буквами («х» и «ь»), на которой Темплтон и выстукивал свою вампирскую историю. Настукал пока шесть страничек и уже выпустил кровь почти из всех девок в Трансильвании. Я попросила его написать мне что-нибудь хорошее и кровавое, взъерошила ему волосы и пошла обратно к Йоланде и ее матери. До них я так и не дошла.

Йоланда стояла на заднем бампере «Тойоты Приус» и возилась с одним из тросов. Ее мама стояла на дороге, уперев руки в бока, и оказывала той моральную поддержку. Кое-кто из служителей кометы находился на улице, подбирая бумажные тарелки. Толстуха, стоявшая за грилем, с кислым видом косилась, щурясь, на грозовой фронт у себя над головой. М-р Уолдмэн уселся на верхнюю перекладину своей лесенки. Андропов ухватил Мартину за кисть, заломил ее и потащил подругу в их квартиру. Вот в таком положении и были все, когда разразилась гроза.

Я на шаг вышла за дверной проем гаража, и тут же что-то впилось мне в руку. Было похоже на болевой шок, а потом ноющее онемение, какие испытываешь после того, как сестра в тебя шприц всадит. Первая моя мысль: слепень укусил. Потом взглянула на свое голое плечо и увидела ярко-красную каплю крови и какую-то торчавшую из кожи штуковину – золотую колючку. Всхлипывающе придыхая, извлекла ее и стояла разглядывала. Колючка была дюйма два в длину и видом своим походила на булавку из острого, как игла, янтарного стекла. Очень красивая, как драгоценность, особенно яркая и красная от моей крови. Я никак сообразить не могла, откуда она взялась. Еще она была твердой, тверже кварца. Я крутила ее так и сяк, а она ловила неестественный розовый отблеск грозы и посверкивала.

М-р Уолдмэн закричал, и я, вовремя оглядевшись, заметила, как он шлепнул себя сзади по шее, как будто тот же слепень, что меня куснул, и в него только что впился.

Тогда уже я слышала, как приближается дождь, яростный грохот, становившийся все громче и громче. Грохотало шумно, словно тысячу канцелярских кнопок потоком ссыпали в стальное ведро. У какой-то машины сработала противоугонная система, на взгорке прерывисто завыла сирена. Мне показалось, что сама земля у меня под ногами зашаталась.

Испугаться – это одно, но то, что меня охватило, было сильнее. У меня вдруг появилось предчувствие беды, в животе будто что-то болезненно крутанулось. Я выкрикивала имя Йоланды, но не уверена, что она слышала меня сквозь набиравший силу разгульный перестук дождя. Она все еще стояла на заднем бампере. Подняла подбородок, вглядываясь в небо.

Темплтон позвал меня, и от волнения голос его звучал, как у очень маленького мальчика, каким он и был. Я обернулась и увидела, что он добрался до самого выхода из гаража, привлеченный ревом начавшегося дождя. Обхватив его рукою за грудь, я затащила его обратно в гараж, почему мы оба и выжили.

Оглянулась я в тот самый миг, когда дождь накрыл улицу. Он затрещал там, где ударился в твердое дорожное покрытие, и глухо зазвякал, лупя по крышам машин, я старалась уверить себя, что это град, но что-то во мне понимало: это не град.

Послушница кометы, деваха, собиравшая бумажные тарелки на улице, выгнула спину – как-то внезапно – и широко-широко раскрыла глаза, будто ее за задницу щипали. Я видела, как булавки бились о дорогу, как уже там и сям все покрывали серебристые, золотистые иголки, подпрыгивавшие с легким позвякиванием.

Сидевший на своей лесенке м-р Уолдмэн вдруг вытянулся, будто штык проглотил. Одной рукой он уже держался за шею у затылка, другая метнулась к пояснице. Там, на верхотуре, он пустился в какой-то бессознательный танец, вновь и вновь поражаемый уколами. Правая нога его спустилась к следующей перекладине, промахнулась, и старик полетел вниз, сбив лесенку и кувыркаясь на всем пути до земли.

Потом дождь ударил во всю силу. Толстуха за грилем все еще смотрела в небо (она была единственной, кто не побежал), и я видела, как ее иссекло в куски потоком крепких, как сталь, иголок. Морщинистый серебристый балахон дергался туда-сюда на ее теле, словно бы из-за него дрались невидимые собаки. Она вскинула вверх руки, словно капитулируя перед наступающей армией, и я видела, как в ее ладони и предплечья впились сотни иголок, отчего толстуха стала похожа на бледно-розовый кактус.

Миссис Рустед развернулась, держа голову книзу, сделала два шага от машины, потом передумала и вернулась. Она слепо шарила и нащупала ручку дверцы. Руки ее были сплошь покрыты иголками. И спина. И шея. Изо всех сил дергала она дверцу со стороны водителя, открыла ее и стала забираться вовнутрь. Увы, успела лишь одолеть половину пути до баранки, когда взорвалось ветровое стекло, осыпав ее стеклянной крошкой. Мать Йоланды повалилась и больше не двигалась, ноги ее так и остались торчать на улице. Задняя поверхность ее округлых полных бедер покрылась густой щетиной иголок.

Йоланда спрыгнула с бампера и повернулась ко мне. Бросилась бежать к гаражу. Я слышала, как она выкрикивала мое имя. Я сделала пару шагов ей навстречу, но Темплтон ухватил меня за руку и никак ее не отпускал. Вырваться от него я не сумела и не смогла потащить его за собой наружу. Когда оглянулась, девочка моя уже упала на колени, и Йоланда… Йоланда…

Йоланда.

Дождь был недолгим. Может, восемь-десять минут, пока он стал стихать. К тому времени все вокруг было укрыто толстым слоем стекловидных осколков, засверкавших под вновь вышедшим солнцем. Окна были повыбиты по всей улице. «Тойота Приус» миссис Рустед выглядела так, будто ее в тысяче мест молоточками ударили. Йоланда лежала на коленях, касаясь лбом дороги и закрыв руками голову. На коленях там, в смутном розовом мареве. Любовь моя выглядела кучей окровавленного белья для стирки.

Последние капли дождя падали с треском и каким-то приятным звоном, словно кто-то играл на стеклянном ксилофоне. Когда грохотанье стихло вдали, его место заняли иные звуки. Кто-то орал благим матом. Завывала полицейская сирена. Бесновалась сигнализация на машинах.

Почувствовав, что Темплтон отпустил мою руку, я оглянулась, увидела его мать, стоявшую с нами в гараже и обнимавшую его рукой. Ее худощавое умное лицо застыло от шока, глаза за очками были широко раскрыты. Я оставила их, не проронив ни слова, побрела к выходу. И первое, что сделала, это напоролась на иголки и вскрикнула от боли. Подняв ногу, увидела торчавшие в подошве кроссовка булавки. Вытащила их и приостановилась, чтобы рассмотреть одну получше. Она была не из стали, а из какого-то кристалла, присмотревшись, я увидела крошечные грани, как на драгоценном камне, хотя там, где грани сходились, булавка была не толще волоса. Я попробовала переломить ее, но не смогла.

Вышла на дорогу, как бы скользя ногами, расталкивая иголки вперед, чтоб ни одна больше не попала мне в ноги. Йоланда лежала в начале подъездной дорожки. Я опустилась на колени, не обращая внимания на колющую боль, когда я всем телом опустилась на все эти тоненькие сверкающие коготки. Когти. Небо разверзлось и пролилось дождем из когтей. Понимание этого наконец-то утверждалось во мне.

Йоланда обхватила руками голову, защищаясь от кристаллического ливня. Это не помогло. Ее иссекло в куски так же, как и всех остальных, кто не успел укрыться. Спина ее топорщилась иголками, такими же густыми, как на шкуре дикобраза.

Мне захотелось взять ее на руки, только это было нелегко: она превратилась в ком сверкающих блестящих шипов. Я только и смогла, что приблизить свое лицо к ней так, что мы оказались почти щека к щеке.

Припав к земле рядом с нею, я чувствовала, будто нахожусь в комнате, из которой Йоланда только-только вышла. Я чуяла сладкий аромат жожоба и конопли, которыми она умащивала косицы своих глянцевитых дредов, ощущала ее легкую, солнечную силу, сама же девчушка была сейчас где-то в другом месте. Я взяла ее руку. Я не плакала, только я вообще никогда плаксой не была. Порой думаю, что этот механизм во мне поломан.

Помаленьку весь остальной мир стал заполняться вокруг меня. Переливы сигнализации на машинах. Крики и рыдания. Случившееся с Йоландой случилось по всей улице, из конца в конец. По всему Боулдеру.

Отыскала на Йоланде местечко, куда могла поцеловать ее: в левый висок, и припала губами к ее коже. Потом оставила ее, чтобы посмотреть, что с ее матерью. Миссис Рустед лежала лицом вниз под лавиной голубого крошева автомобильного стекла, сквозь которую проглядывала ее спина, вся утыканная сверкающими иголками, как спинка ежика. Голова ее была повернута набок, и когти торчали у нее в щеке, один коготь пробил ей нижнюю губу. Глаза ее были широко раскрыты и уставились на мир в карикатурной пародии на удивление. Спина ее щетинилась иглами от самых бедер.

В замке зажигания торчал ключ с болтавшимся брелоком, по наитию я повернула его, включая энергоснабжение. Вернулось к жизни радио. Диктор читал новости быстрым бездыханным голосом. Сообщил, что в Денвере произошло необычное погодное явление, что с неба падали иголки, что необходимо оставаться в помещении. Сообщил, что ему неизвестно, вызвано ли это аварией на промышленном производстве, или это какой-то редкостный суперград, или явление вулканического порядка, однако люди, застигнутые снаружи, сильно рисковали погибнуть. Сообщил, что со всего города приходят сообщения о пожарах, погибших людях на улицах, а потом произнес: «Элани, прошу тебя, позвони мне на мобильный и успокой, подтвердив, что ты и девочки дома и в безопасности» – и принялся плакать прямо на весь эфир. Я слушала его рыдания чуть ли не минуту, потом опять отключила электрику.

Я обошла «Тойоту Приус» до багажника, открыла его, порылась, пока не нашла одеяло, которое бабушка Йоланды сшила для нее. С ним вернулась к Йоланде и завернула ее в это одеяло, а под ногами моими хрустели и скрипели иголки. Я собиралась поднять ее и отнести по лестнице к себе в квартиру, только Урсула Блейк, выждав, пока я закончила укутывать девчушку в саван, подошла ко мне.

– Давай-ка отнесем ее в мой дом, дорогая, – предложила она. – Я помогу тебе.

Ее тихое, убедительное спокойствие и то, как едва ли не бодренько взялась она позаботиться о Йоланде и обо мне, вновь, как и днем, чуть до слез меня не довели. В груди стало тесно от чувств, какое-то время было трудно дышать.

Я кивнула, и мы взялись за сверток с двух концов. Урсула держала за плечи, я – за ноги, так и понесли мы ее к дому Блейков, этому маленькому ранчо цвета сливочного масла с его опрятным двориком. Или, точнее, двориком, что был опрятным. За мгновение лилии и гвоздики покрошило в лохмотья.

Мы положили Йоланду в полутемной передней под неусыпным наблюдением Темплтона, стоявшего в нескольких шагах. Пластиковые клыки выпали из его рта, и он сосал большой палец, чего, наверное, не делал уже немало лет. Урсула исчезла в коридоре и возвратилась еще с одним одеялом. Мы вновь отправились на улицу забрать миссис Рустед.

Уложили их обеих бок о бок в прихожей, и Урсула тронула меня локтем (слегка-слегка), направляя в комнату, где усадила меня на диван. Сама пошла готовить чай, оставив меня глазеть в телевизор, который не работал. Электричество отключили во всем Боулдере. Вернувшись, Урсула принесла мне кружку ирландского чая на завтрак и свой ноутбук, работающий от аккумуляторной батареи. Модем у нее сел, но она ухитрилась подключиться к Интернету по сетевому сигналу. Компьютер она поставила на кофейный столик прямо передо мной. Я сидела недвижимо, пока не стемнело.

Что сказать, вам известно, каким был остаток того дня, были вы тогда в Колорадо или не были. Уверена, что смотрели вы ту же хрень по телику, что и я в простеньком черном ноуте Урсулы. Репортеров отправили по местам пинать иголки и сообщать об ущербе. Буря проложила по склону горы полосу шириной в четыре мили, захватив Боулдер и часть Денвера. Показали небоскреб, у которого с восточной стороны были выбиты все стекла, люди испуганно глазели в них на всех его сорока верхних этажах. Улицы заполонили беспорядочно брошенные автомашины, которым теперь было только на свалку. Потрясенные колорадцы бродили по полосам движения со скатертями, шторами, пальто и всем, что под руку попалось, чем можно было укрыть трупы на тротуарах. Помню, один репортер молол языком на камеру, а за ним в кадре проходил, шатаясь, весь утыканный булавками мужчина с мертвым песиком йоркширом на руках. Песик был похож на кровавую тряпку с глазами. На лице мужика не было ни кровинки. Из спины его торчало больше сотни игл.

Была обнародована расхожая версия (в отсутствие любого иного заслуживающего доверия объяснения) – терроризм. Президент успел укрыться в безопасном месте, но со всей силой ответил на угрозу в Твиттере. «НАШИ ВРАГИ, – запостил он, – НЕ ПОНИМАЮТ, ЧТО ОНИ НАЧАЛИ! ИМ, СУКАМ, ЕЩЕ ВОЗДАСТСЯ!!! #Денвер #Колорадо #Америка!!» Вице-президент пообещал изо всех сил молиться за выживших и погибших, поклялся целый день и всю ночь простоять на коленях. Ободряло знание того, что наши государственные руководители для помощи пострадавшим используют все имеющиеся в их распоряжении ресурсы: социальные сети и Иисуса.

Позже днем одна дама-репортер отыскала одного паренька, сидевшего скрестив ноги на бровке тротуара перед расстеленным куском черного бархата, по которому были рассыпаны изящные иголочки всех цветов. На первый взгляд, он весьма смахивал на одного из тех пацанчиков, каких видишь продающими часы на улице. Разглядывал свою коллекцию булавок в лупу ювелира, то на одну поглядит, то на другую. Дама-репортер задала вопрос, что он делает, и он ответил, что он геолог и изучает эти иголки. По его словам, он вполне уверен, что они являются какой-то формой фульгурита, или перуна, а на вопрос, что это такое, ответил: такой вид кристалла. К вечеру на всех кабельных каналах уже вещали эксперты, толковавшие примерно то же самое с добавлением разговоров про спектральный анализ и выращивание кристаллов.

Фульгурит и раньше образовывался в облаках. Это происходило всякий раз, когда извергались вулканы. Молния оплавляла хлопья пепла в когтистые кристаллы. Только в Скалистых горах никаких извержений уже больше 4000 лет не было, а фульгурит никогда прежде не образовывал таких идеальных иголочек. Химики с геологами не могли сослаться ни на один процесс в природе, который привел бы к случившемуся… что означало, что это было результатом процесса неестественного.

Кто-то сообразил, как сделать небо ядовитым.

Так что мы узнали, что по нам ударило, но не поняли, как такое могло случиться. Вульф Блитцер спросил одного из химиков, не могла ли произойти производственная авария, на что химик ответил: точно, – хотя по его нервному испуганному лицу видно было, что тот сам ничего не понимает.

Потом посыпались авиакатастрофы. Только в одной из них погибли двести семьдесят человек – сразу после того, как самолет пошел напрямую через облако. Поджаренные тела, пристегнутые ремнями к самолетным креслам, пробками плавали по всему озеру Барр. Хвостовая часть приземлилась в нескольких сотнях ярдов от озера на северном участке автомагистрали И-76, окутанная клубами черного дыма. Самолеты и прочие летающие средства падали вокруг всего Денвера, последствия катастроф украсили территорию радиусом в восемьдесят миль вокруг аэропорта.

Временами я выходила из забытья (глубокого транса, порожденного сценами развертывавшихся катастроф, действовавших на всех нас не слабее ужасов 9/11) и до меня доходило, что мои родители, возможно, хотят знать, жива ли я. За этой потянулась и другая мысль: необходимо сообщить д-ру Рустеду о том, что случилось с его женой и дочерью, и сделать это необходимо мне. Было утро субботы, потому он и не поехал с ними в Боулдер, а остался дома подготовить проповедь для вечерней службы. Непостижимо, почему он до сих пор не позвонил мне. Подумала об этом и решила, что мне не очень-то по душе, что это могло бы означать.

Сначала я попробовала связаться с матерью. Неважно, что мы были не в ладах. Не важно, кто ты. Человеческий инстинкт: бежать к матери, когда сдерешь коленки, когда твою собаку сбила машина, когда небеса разверзаются и дождем сыплются иголки. Только дозвониться я до нее не смогла, не было слышно ничего, кроме раздражающего кваканья. Верняк, если б она ответила, то слышалось бы лишь такое же раздражающее кваканье!

Звонила отцу, жившему в штате Юта со своей третьей женой, но и до него не добралась – одно только электрическое шипение. То, что сотовая связь перегружена, меня не удивляло. Все кому-нибудь звонили, и, без сомнения, причинен немалый ущерб передающим вышкам. Удивляло, если честно, то, что Урсуле удавалось держать соединение.

Когда я стала пытаться дозвониться до д-ра Рустеда, то не ждала, что дозвонюсь. Ни до кого другого не получилось. Однако после восьми секунд мертвой тишины зазвучали гудки, но я надеялась, что никто не ответит. До сих пор паршиво себя из-за этого чувствую. С другой стороны, при мысли, что надо будет сообщить ему, что он потерял жену и дочь, у меня все тело начинало трястись от страха.

Гудки, гудки, а потом раздался его голос, приятный, радостный и добрый, просящий меня оставить сообщение, которое он с удовольствием прослушает. «Приветствую, доктор Рустед. Лучше вы перезвоните мне как можно скорее. Это Ханисакл. Мне нужно рассказать вам… просто позвоните мне». Потому что не могла я, чтоб он узнал о том, что произошло, от автоответчика.

Положила телефон на столик и ждала, когда он перезвонит, но он так и не позвонил.

Поздно вечером смотрели выложенные в Интернет видеозаписи, Урсула и я. Иногда картинка дробилась и застывала почти каждые двадцать минут, – но всегда восстанавливалась. Я могла бы смотреть, пока ноут не разрядится, но потом пошло видео от Си-эн-эн: повалившийся набок школьный автобус, полный шести-семилетней малышни, – тут Урсула встала, отключилась от сети и закрыла компьютер. Мы почти весь день просидели на диване, пили чай и укрывали друг другу колени одним одеялом.

В какой-то момент я взяла Урсулу за руку, и некоторое время она мне это позволяла, что было ей совсем не легко. Может, до смерти мужа она была другой, но когда я ее узнала, она едва-едва переносила любой телесный контакт, кроме как с сыном. Она больше растения любила, имела степень по агрономии и, наверное, могла бы выращивать помидоры даже на луне. К разговорам была не очень склонна, если только ей не нужно было лапшу на уши навесить про самые лучшие удобрения или когда лучше грядки опрыскивать, но она могла, на свой собственный лад, и утешить, и даже быть приятной.

Взяв одеяло, лежавшее у нас на коленях, она накинула его на меня, как будто мы уже договорились, что в ту ночь я останусь спать на ее диване: она меня, будто зернышко, укладывала в теплую, благоухающую постель земли. Уже много лет меня никто в постель не укладывал. Отец мой был ни к чему не пригодным пьяницей, он украл деньги, которые я заработала продажей газет, и потратил их на женщин легкого поведения, он и дома-то редко оказывался, когда мне спать пора было. У матери постоянно вызывало отвращение то, что я одевалась как мальчик, и она говорила, мол, коль скоро мне хочется быть маленьким мужчиной, а не маленькой девочкой, то я могу и сама себя в постели устроить на ночь. А вот Урсула Блейк завернула меня в одеяло, словно я просто была ее собственным ребенком, и была до того нежна, что я наполовину ожидала, что она поцелуем пожелает мне спокойной ночи, хотя она этого и не сделала.

Зато сказала:

– Мне так жаль Йоланду, Ханисакл. Я знаю, что она была дорога тебе. Она была и нам дорога. – Только и всего. Ничего больше. Не в ту ночь.

С ее стороны было здорово предложить мне диван, зато, когда она ушла, я взяла свое одеяло и понесла его в прихожую. Прочла про себя короткую молитву, опустившись на колени рядом с двумя завернутыми мертвыми женщинами. Я не прочь признаться, что отпустила несколько горячих фраз Тому-Кто-на-Самом-Верху. Заметила, что, что бы ни было в мире не так, в нем полно хороших людей, таких как Йоланда и миссис Рустед, и коли Он удумал лишить их жизни градом из иголок во имя какой-то праведной цели, то у меня найдется для Него откровение-другое! Сказала, что уверена: в мире полно ужасных грехов, но ни от единого их них не избавиться тем, чтобы изрешетить кучу первоклашек в школьном автобусе. Поведала Ему, что разочарована Его деяниями в последние двадцать четыре часа, и коли Он желает поквитаться со мной, то лучше Ему поспешить обрушить свой гнев на тех (кем бы они ни были), кто спустил на нас игольчатую грозу. Д-р Рустед, сказала я, всю свою жизнь потратил на распространение Благих Вестей, рассказывая грешным людям про то, как отыскать прощение и жить той жизнью, какой желал для них Христос, и самое малое, что Бог мог бы сделать, это позволить ему по-прежнему оставаться в живых и позаботиться о нем в час его скорби. Я известила Отца Нашего, что повел Он себя как чертовски гадкий пижон, забрав к себе близких доктора. Нечего сказать, славный способ выказать признательность за все его служение! Когда ты кобла, то есть у тебя одна добродетель: тебе уже известно, что ты угодишь в ад, – а потому нет причины не посвятить Бога в некоторые свои мысли, когда тебе на то охота придет.

Когда я утомилась лаяться с Господом, усталость почти совсем одолела меня, и я растянулась между Йоландой и миссис Рустед. Натянула на себя одеяло и положила руку на талию Йоланды. Забавно, до чего же я вымоталась, хотя ведь ничего и не делала, кроме как глазела в компьютер целый день. Горе – тяжкая работа. Оно загоняет тебя так, будто ты весь день канавы копала. Или, как мне видится, могилы рыла.

Короче, я вела благостную сонную беседу с Йоландой, свернувшись рядом с нею на полу. Рассказала ей, что останусь перед нею в долгу на всю оставшуюся жизнь за то, что она поделилась со мною своей семьей. Говорила, как до чертиков жалею, что не будет у нас больше времени на совместные глупости. Говорила, как мне всегда становилось хорошо, когда я слышала ее смех, такой громкий и открытый, что надеюсь сама когда-нибудь научиться смеяться так же. Потом замолкла и обхватила ее как это было возможно. Совсем прижаться к ней не могла: даже через одеяло все эти сотни игл в ее спине не позволяли крепко обняться. Я смогла лишь обхватить ее рукой, прижаться бедрами к ее ногам сзади и в таком положении наконец-то уснула.

Всего час или два прошло, как я открыла глаза. Что-то изменилось, только я не поняла что. Повела сонным взглядом вокруг и увидела стоявшего у меня над головой Темплтона в наброшенном на плечи плаще Дракулы и с большим пальцем во рту. Он целыми днями не выходил на улицу, и лицо его мертвенно бледнело в темноте. Повелитель вампиров, наведавшийся в свою общину мертвых. Сперва я подумала, что Темплтон и потревожил меня, но потревожило что-то другое, и чуть погодя он разъяснил мне, что.

– Они поют, – сказал мальчик.

– Кто? – спросила я, но потом замолкла, прислушалась и сама их услышала.

Дюжина нежных голосов плыла в теплой августовской ночи, и все они складывались в гармонию этой песенки Фила Коллинза «Забери меня домой». Ее они и выводили какое-то время. Так что не стоявший надо мной Темплтон, а эти завывания и разбудили меня.

Я глянула сквозь толстое стекло в квадратном окошке посредине двери. Было похоже, что вся Христова церковь седьмого измерения вышла в ночь, облачившись в блестящие серебристые балахоны с капюшонами, с бумажными свечными фонариками в руках. Они собирали своих мертвых, трех женщин, готовивших на улице обед, и заворачивали их в саваны из пузырчатой оберточной бумаги с металлическим блеском, а потому те выглядели чудовищными лепешками, обернутыми обычной фольгой. Конгрегация расположилась двумя концентрическими кругами вокруг помещенных точно по центру трупов. Внутренний круг вышагивал по часовой стрелке, а другой двигался в обратном направлении. Это было почти красиво, если не думать, насколько все они с ума посходили.

Я взяла Темплтона на руки, отнесла его по коридору в его спальню и вновь уложила в постель. Окно его было приоткрыто на щелочку, и пение верующих в комету доносилось из нее ясно, сочно и громко. Для сборища чудиков и жалких никчемышей они прилично умели держать мелодию.

Я ненадолго растянулась рядом с Темплтоном, чтобы попробовать его успокоить. Он спросил, считаю ли я, что душа Йоланды вознеслась к облакам. Я сказала, что куда-то она подевалась, потому как в теле Йоланды ее больше нет. Темплтон поведал, что мама рассказывала ему, что его отец на облаках и наблюдает оттуда за ним. Еще он рассказал, что когда обращается в летучую мышь, то всегда обязательно отправляется искать своего отца на небе. Я спросила, часто ли он отправляется в полет, и он сказал, что каждую ночь, но еще ни разу не замечал отца. Я поцеловала мальчишку в лоб, в то место, какое Йоланда называла у него дрожательным, и тот доставил мне удовольствие, слабенько, но радостно вздрогнув в ответ. Я попросила его никуда не улетать нынешней ночью, сказала, что время спать, и он кивнул торжественно, сказав, что больше полетов не будет никогда. Пояснил, что небо нынче полно иголок и честной летучей мыши в нем небезопасно. Потом он меня спросил, как, по-моему, пойдет ли еще такой же дождь, и я ответила, что так не считаю, потому как кто способен вообразить, что такое станет происходить постоянно? Если бы знала я в ту ночь, через что нам всем пройти придется, то не уверена, что сумела бы пережить ее.

Я велела Темплтону больше не думать об этом и встала, чтобы закрыть окно и пожелать спокойной ночи. Улыбку на лице я сумела сохранять, только пока в коридор не вышла. Потопталась вокруг тел тех, кого любила, и дала себе волю выбраться в пропитанную влагой и запахами летнюю ночь.

Я хотела попросить приберечь свое пение до того часа, когда честные люди не пытаются поспать, но, приблизившись, увидела то, что разозлило меня даже больше, чем музицирование. Три крепких молодца, повозившись на краю газона с м-ром Уолдмэном, потащили его через улицу. Торопливо стали заворачивать его в блестящую серебристую пузырчатую обертку. Старшой Бент наблюдал за ними, стоя в нескольких шагах. На его большой лысой голове черной тушью была наколота карта солнечной системы. Меркурий и Венера, Земля и Марс, Сатурн и Нептун светились на его черепе призрачным серо-голубым сиянием, тогда как отмеченные фосфоресцирующими точками орбиты указывали путь, каким им надлежало двигаться вокруг крашенного в ядовитый цвет солнца. Слышала я, что раньше он был гимнастом на трапеции, и его телосложение то подтверждало: тугие мышцы, жилистые руки. На нем был серебристый балахон, как и на остальных. Еще он носил на шее большущую золотую астролябию на золотой цепи, украшение, позволительное только мужчинам.

Я зову их сектой кометы, только это всего лишь ленивое поддразнивание и на самом деле вовсе не выражает их верования. Большинство из сектантов люди в возрасте, у кого явно не все дома. Одна потеряла всех троих детей, когда сгорел их дом, но станет уверять вас с улыбкой, что они вовсе не умерли, а перешли в новую форму существования – седьмое измерение. Был среди них мужик, который иногда брал в рот 9-вольтовую батарейку, чтобы принять «трансляции» от различных религиозных деятелей, которые, по его утверждению, вели передачи с Нептуна. Голосов их он не слышал. Он принимал их советы и идеи на вкус с содержащих медь контактов батарейки. Еще у одной прихожанки в глазах стоял туман и имелась склонность к приступам нервического отплевывания, будто ей жук в рот забрался. А у другого приверженца все руки были покрыты вырезанными смайлами – он их сам себе нарочно и порезал.

Грусть брала даже от попытки заговорить с ними, от чуши, в какую они верили, и от тех неприглядностей, что они творили. Все они скопом ожидали конца света, а в преддверии этого Старшой Бент обучал их подготовке душ к существованию в седьмом измерении, какое ждет после смерти. Он занимал их изучением звездных карт и починкой радиоаппаратуры (ее они по воскресеньям продавали на уличных развалах). Все они верили, что окончательное Евангелие Господа будет писано не на словах, а в виде схемы для особого рода сети. Даже не стану притворяться, будто понимаю все это. У Йоланды хватало больше терпения на сборище психов Старшого Бента, чем у меня, она всегда была мила и общительна с ними, случись им на улице столкнуться. В этом она была лучше меня. В ней было больше жалости к людям, которые меня больше всего выводили из себя.

Вот и тогда я была вне себя, а Йоланды, чтоб меня утихомирить, рядом не было. Я дошла до края их палисадника, где три молодца готовились заворачивать м-ра Уолдмэна в свой серебристый упаковочный материал, и встала на край материи, прежде чем они успели накинуть ее на него.

Молодцы, укутывавшие его в научно-фантастический саван, взглянули на меня с удивлением на лицах. Они были самыми младшими в команде Старшого Бента. Первый был ухожен и высок, с золотистой бородой и волосами до плеч – вполне мог изобразить Господа Нашего в спектакле «Иисус Христос – суперзвезда». Второй, мягкий круглолицый парень, такой тупица, у которого – знаешь точно – окажутся влажные горячие ладошки. Третьим был черный малый, страдающий болезнью под названием «пегая кожа», его очень черное лицо покрывали пятна ярко- (почти потрясающе) розового цвета. Все трое рты пооткрывали, будто сказать что готовились, но ни один ни слова не проронил. Старшой Бент взмахнул рукой, призывая к молчанию.

– Ханисакл Спек! Что привело тебя на улицу в такую славную ночь?

– Не знаю, что славного в том, что шесть, если не семь тысяч людей в клочки порвало по всему пути отсюда до Денвера.

– Шесть, если не семь тысяч человек вышли из этих жалких сосудов духа, – жест в сторону его покойников, – и транзицировали к следующей фазе. Они высвободились! Теперь они повсюду, в семи измерениях, их энергия стала фоновым треском действительности, темной материей, которая связывает воедино вселенную. Они прокладывают путь к следующему великому переносу.

– Что мне хотелось бы знать, так это почему мистер Уолдмэн был транзицирован на ваш палисадник. Что заставляет вас думать, будто ему хотелось быть обернутым в фольгу, словно чьи-то объедки?

– Он один из предвестников! Он отправляется пометить путь с множеством других. Нет никакого вреда в том, чтобы почтить его жертву.

– Он не приносил себя в жертву ради таких, как вы. Мистер Уолдмэн не принадлежал к вашей вере. Принадлежал он синагоге, а не сумасшедшему дому, и уж если его чествовать, так это долг его единоверцев, а не ваш. Может, оставите его в покое?! Отправляйтесь пить ядовитую шипучку и скакать верхом на комете, вы, падальщик! Ни черта-то вы не знаете!

Он лучезарно улыбнулся мне, этот жердина-выродок со светящейся в темноте головой. Его как ни оскорбляй, он всегда будет лыбиться тебе, будто вы очаровательный проказник.

– Так я же знаю! – сказал он. – Как раз чертово-то мне и известно: эта планета – чертова, и я знаю это! Я возвестил конец света 23 ноября этого самого года в 5 часов утра, и как видите… началось!

– А как быть с провозглашенным вами концом света в октябре два года назад?

– Я говорил, что апокалипсис настанет 23 октября два года назад, и он действительно настал. Однако развивался он медленно. Не многие наблюдатели способны замечать его признаки.

– Еще вы говорили, что конец света настанет в 2008 году, было такое?

Наконец-то он глянул меня в расстройстве:

– Астероид, который наверняка должен был поразить нас, отвратила в сторону коллективная воля тысячи молившихся, чтоб было даровано нам больше времени для совершенствования наших умов для жизни в трехмерном мире. Только день наш и час наш теперь почти пробил! И на сей раз нам не отвратить его. Мы приветствуем его радостной песней из глоток наших. Мы воспоем занавес, скрывающий эту жизнь. Мы уже сейчас воспеваем конец ее.

– Может, вы вернетесь к воспеванию утречком? Некоторые из нас пытаются поспать. А коль скоро вы предаетесь этому, то не смогли бы вы петь что-нибудь не из Фила Коллинза? Разве мы и без того не довольно настрадались сегодня?

– Слова значения не имеют! Только радость, что вызывается песней! Мы храним их как источники, аккумуляторы радости. Мы заряжены почти полностью и готовы в путь! Разве не так? – воззвал он к своим людям.

– Готовы в путь! – рявкнули те в ответ, слегка покачиваясь и не сводя глаз со звездного неба на его лысине.

– Готовы в путь, – безмятежно повторил Старшой Бент, сплетя пальцы рук на своем плоском животике. Наколки на голове сияли в темноте, а вот звезды на костяшках пальцев ему кололи простой черной краской, когда он в тюрьме сидел. Два года отсидел за то, что учинил со своей женой и ее детьми от ее прежнего замужества. Однажды он почти все лето продержал их взаперти на чердаке, давая по чайной ложке воды, чтоб рот сполоснуть, утром и по одному вафельному печенью на всех вечером, заставляя весь день составлять карту планетных орбит. Если кто-то один пререкался или отлынивал от участия в «занятиях», другим приказывалось пинками привести ее или его к послушанию. Однажды вечером жена сбежала от него, когда он позволил семейству выйти из дому для наблюдения за звездами. Полиция бросила его в кутузку, но он там долго не пробыл. Обрушился с воззванием, мол, по первой поправке к Конституции имеет право исповедовать свою религию, что, очевидно, предусматривало морить голодом и издеваться над теми последователями, кто не пел его гимны в верной тональности. Что еще хуже, падчерицы вновь присоединились к нему, как только он оказался на свободе. Теперь они преданные сестры этой веры. Они и сейчас стояли у него за спиной, стройные и прелестные под своими нарядами с колпаками, и обе так и сверлили меня недобрыми взглядами.

Пока Бент распинался, внимание мое отвлекли трое тупиц, сидевших на корточках над м-ром Уолдмэном. Воспользовавшись моментом, они вновь принялись паковать его. Я услышала шелест серебристой фольги и опять наступила на материю, прежде чем они успели сотворить из нее кокон.

– Только попробуйте продолжить свое занятие, ребятки, и апокалипсис настанет для вас куда скорее, чем вы думаете, – предостерегла я их.

Молодцы нервно глянули на Старшого Бента, и через секунду тот сделал жест своей длиннопалой рукой. Три молодца встали и крадучись отошли от тела.

– Вы что, Ханисакл, считаете, что кто-то отсидит по нему шиву? Жена мистера Уолдмэна умерла. Сын его в морской пехоте, служит где-то в зарубежной части света и, возможно, еще немало месяцев не услышит про кончину своего отца. А если и услышит, то, возможно, никогда не вернется опять в Боулдер. Тягостные дожди только начали выпадать. Их будет больше, уверяю вас!

– Их будет больше, – повторил малый, похожий на Христа. Он теребил пальцами большую золотую астролябию у себя на шее. – И мы единственные, кто готовы к этому. Мы единственные, кто знаем, чему суждено…

Но тут Старшой Бент коротко взмахнул длиннопалой рукой, и малый заткнулся. Потом Старшой продолжил:

– Разве не следует кому-то почтить его жизнь? Разве любой ритуал не лучше, чем никакого вообще? Принесет ли это хоть какой-то вред? Если когда-нибудь его сын вновь появится в Боулдере, утратившая душу плоть будет здесь, и он сможет оплакивать ее, когда ему заблагорассудится. – Он помолчал, а потом сказал: – Или вы могли бы взять его. И как же вы отметите его кончину, Ханисакл? Отсидите по нему шиву? Вы хотя бы знаете, как?

Тут он меня подловил. Мне это не понравилось, но мне надо было о своих мертвых позаботиться.

– Ну… – промямлила я, – по крайней мере, умерьте звук. Там, на той стороне, ребенок уснуть не может.

– Вы должны петь с нами! Нельзя вам нынче ночью одной быть, Ханисакл. Идите садитесь. Не оставайтесь наедине с самой собой. Не бойтесь. Знаете, страх хуже боли. Избавьтесь от своего. От вашего страха дождя. От вашего страха смерти. Для всех нас уже слишком поздно любить друг друга и быть счастливыми… даже здесь, коль скоро пишется последняя глава человечества.

– Нет, спасибо. Если все мы стоим на выходе, то я хочу окончить жизнь в здравом уме, а не обнаряженной в юбку из металлической простыни и распевающей на свой лад величайшие хиты Фила Коллинза. Есть такая вещь, как смерть с достоинством.

Он одарил меня грустной, жалостливой улыбкой и сложил кончики пальцев вместе жестом, который напомнил мне о Споке, а вспомнив о Споке, я опять загрустила. Мы с Йоландой обе со страстью лесбиянок сохли по Закари Куинто.

Старшой Бент отвесил мне поклон и отвернулся, зашуршав своим серебристым балахоном. Трудно всерьез воспринимать мужика как духовного вождя, когда он шляется повсюду в чем-то похожем на платье для выпускного, сшитом из алюминиевой фольги. Молодцы, и тупица, и малый с «пегой кожей», вновь присели к телу м-ра Уолдмэна, но тот, что был похож на Христа, бегал пальцами по своим желтым локонам и сделал полшага поближе ко мне.

– Если б вы знали, что мы узнали, – зашептал он. – Вы б умоляли нас принять вас. Мы единственные, кто были готовы к тому, что сегодня случилось. Сообразительная девушка подумала бы об этом. Сообразительная девушка спросила бы себя, что еще нам известно… что ей не ведомо.

В словах его было много зловещего, но когда он с трагическим шуршанием повернулся, чтобы уйти, то наступил на иголку и завопил вовсю писклявым голоском, что испоганило весь эффект. Я смотрела, как он хромал прочь, – и тут какое-то движение, блик света, попалось мне на глаза, привлекло внимание, и я глянула вокруг.

Оказалось, это Андропов – у себя в квартире на первом этаже. Стоял за стеклом с керосиновой лампой, разглядывая нас. Разглядывая меня. От того, как он разглядывал, у меня живот подвело.

Он поднял к стеклу лист фанеры и исчез за ним, а я услышала, как он принялся бухать молотком. Он зашивал окна, отгораживая Мартину и самого себя от остального мира.

Когда я проснулась на диване Урсулы, передняя комната была заполнена сильным ясным светом, я уловила запах кофе и теплого кленового сиропа. Надо мной стоял Темплтон, потягивая эспрессо из маленькой кружки, плащ Дракулы лихо сидел у него на одном плече.

– Это террористы были, – произнес он безо всякого вступления. – Еще говорят, что есть 60 процентов вероятности дождя из иголок в Уичито. Хочешь вафли с пеканами?

Урсула, одетая во фланелевую пижаму, возилась у газовой плиты с чугунной вафельницей. Из ее ноута опять доносились новости. Вы ж знаете, что было в новостях в тот день, уверена, вы тоже их смотрели. Пришли письма в «Денвер таймс», «Нью-Йорк таймс» и «Драдж рипорт». Их показывали, зачитывали, обсуждали и поливали презреньем все утро.

«Сэры!

Настал ден’ вашей погибели. Буря большая, как ярость Алла’а, идет на вас – убийственный дожд’ пойдет, и по дорогам вашим потекет кровь. Парки ваши будут полны телов, ждущи’ погребения, – смердящая ферма для мушиной нации. Тысячи тысяч иголок дождем падут на вас за ваши войны ради грабежа нефти из мусул’манских земель, за ваши законы, не дающие мусул’манам доступа в ваше расистское государство. Скоро будете вы оглядыват’ся на 9/11 как на ден’ гармонии и покоя».

А понизу экрана лентой ползли названия школ и церквей, как тогда, когда что-то отменялось из-за сильных снежных заносов. Об этом-то я и подумала поначалу: перечень отмен. И только уже жуя первую вафлю, я сообразила: перечислялись места, куда свозить умерших.

Сообщали, что как минимум 7500 человек погибли в метро в районе Денвера, однако правоохранители ожидали, что к концу дня число это намного возрастет. Показали свадьбу, новобрачную в красном наряде, всю истыканную иголками. Она с воем оплакивала и держала то, что осталось от ее мужа. Его на клочки порвало, когда он защищал ее своим телом. Менее часа пробыли они супругами. Танцевали в выносном павильоне, когда дождь пошел. Новобрачная потеряла мужа, обеих сестер, своих родителей, деда с бабкой и своих племянниц.

По Си-эн-эн показали химика из Ситуационного центра. Он начал с повторения того, что мы уже знали: что тяжелый дождь состоял из кристаллического фульгурита, того, что еще иногда называют «окаменевшей молнией». Фульгурит, сказал он, в природе встречается, однако кристаллы, выпавшие на Боулдер и Денвер, оказались чем-то новым. Они представляют собой искусственную форму фульгурита, изготовить которую можно только в лаборатории. Ничем иным нельзя объяснить почти промышленное совершенство иголок, выпавших в Колорадо. Вульфу Блитцеру он сказал, что, вероятно, или даже скорее всего, кто-то засеял ими облако, используя, вероятно, простой самолет для опыления, – что подтверждало гипотезу о терроризме.

Тяжелый дождь, добавил химик, творил такое, чего никакой фульгурит никогда раньше не делал. Вместо того чтобы выпасть, смешавшись с дождем, он впитал в себя воду, используя каждую доступную частичку влаги для энергии своего роста. При этом не требовалось молнии для обращения в кристалл: хватало статического электричества.

Вульф Блитцер сообщил, что в районе Уичито идет игольчатый дождь, и спросил своего одомашненного химика, не из той же ли это тучи, что сыпала иголочками на Боулдер. Химик покачал головой. Сказал, что, возможно, в верхней стратосфере миллионы крупинок этой погани, что она может накапливаться в облаках, как и любая иная пыль. Часть выпадет в виде иголок и булавок. Другие подрастут немного, затем фрагментируют и разлетятся, образуя новые кристаллические крупинки для инфицирования будущих облачных систем. Вульф попросил его выразить свой ответ простыми словами. Химик поправил очки на носу и заявил, что со всех практических точек зрения это, возможно, станет новым компонентом глобального погодного цикла. Данный новый синтетический кристаллический фульгурит обладает способностью самовозобновляться, и сейчас он в атмосфере. Необходимо, сказал он, некое моделирование, но вполне возможно, что в конечном счете это вещество превратит всякое облако над землей в ферму по выращиванию кристаллов. Он назвал это «сценарием Воннегута». Стало быть, в конце концов обыкновенный дождь станет явлением прошлого.

Тут Вульф, похоже, забыл, что на него направлены камеры. Просто стоял торчком, и вид у него был болезненный. Спустя некоторое время он, запинаясь, сообщил, что они собираются перейти к событиям в Уичито, и предупредил, что лучше удалить от телевизоров детей.

До того момента Урсула склонялась над раковиной, быстренько обмывая наши чашки и сковородки и ставя их в сушилку. Но, услышав последнее сообщение, она сказала мне – мягко, – что, видимо, лучше выключить ноут и поберечь батарейки, и я поняла, что ей хочется уберечь Темплтона от вида любого другого побоища.

Я присоединилась к ней у раковины и стала вытирать вымытые стаканы. Понизив голос, рассказывала ей:

– Старшой Бент говорит, что этой осенью настанет конец света. По-моему, этот ученый на Си-эн-эн просто в одну дуду с ним. Меня тошнит. Все ужасно, и я не знаю, что делать.

Урсула молчала некоторое время, оттирая губкой вафельницу. Потом заговорила:

– В первые дни после смерти Чарли я, как никогда, чувствовала себя такой одинокой, или напуганной, или беспомощной. Нет ничего, что заставляло бы человека чувствовать себя хуже, чем беспомощность. Я была до того зла, что ничего не могла с собой поделать. Я не могла его вернуть. Не могла исправить. Не могла перемотать обратно случившееся и изменить его. Я понимаю, что ты чувствуешь, Ханисакл. Я уже наведалась в затерянное и одинокое место на краю света, и вот что только поняла: единственный способ идти дальше в том, чтобы делать то, что люди, тобой любимые, хотели бы, чтоб ты делала. Попробуй и представь себе, как бы Йоланда хотела, чтоб ты использовала время, какое тебе осталось. Это еще и способ оставаться близкой с нею. Если ты напугана, больна и нет сил думать, как жить ради себя самой, попробуй и подумай, как жить ради нее. Ты не будешь больше чувствовать себя беспомощной. Ты будешь знать, что делать.

Когда у нее иссякли слова, она легко потрепала меня по макушке, как обычно ласково треплют крупную, необычную собаку, если нервничают, как бы та не тяпнула. Паршивое проявление ласки, только я поняла, чего ей стоило даже решиться на нее, и была благодарна за это. И потом, она впустила меня достаточно далеко, чтобы показать проблеск ее собственной боли, а такое требует большего мужества, чем обнять кого-то.

Она спросила, не посижу ли я с Темплтоном немного, пока она повыдергивает выпавшие колючки у себя во дворе. Я сидела в гараже и смотрела, как мальчишка, стоя на мешке с каменной солью, клацал клавишами большой железной пишущей машинки, что было едва не единственное, что его отец оставил после себя. Я сидела под заключенным в рамку дипломом его папочки – доктора наук Университета Корнэлла. Темплтон был прямым потомком неспокойных нездоровых гениев, людей, которые уютнее чувствуют себя с микробами на пробных стеклышках, нежели с человеческими существами. Я точно не знала, умер ли Чарли Блейк в результате несчастного случая или нарочно, направив машину через барьер ограждения прямо в каньон после пары рюмок. Йоланда вместе с Урсулой ездили на опознание тела, пока я оставалась сидеть с Темплтоном. Позже Йоланда рассказала мне, что Чарли только что уволили. Фирма его перебралась куда-то дальше на юг и забрала с собой его исследование, но не его самого. Он скрепил своей подписью отъезд самых лучших своих идей, а получил за оказанные услуги только рукопожатие и золотой планшет. При падении ему череп проломило до мозгов, зато тот планшет был извлечен из разбившейся машины без единой царапины. Урсула отдала компьютер Йоланде: сама Урсула видеть его не могла.

Я сидела, пока Темплтон клацал по клавишам, и старалась думать, что бы Йоланде хотелось, чтобы я сделала. У меня оставалось процентов тридцать зарядки в телефоне, и я расходовала ее на попытки снова дозвониться до ее отца. На этот раз даже до голосовой почты не добралась. Подошла к открытой двери гаража. Миля голубого неба простиралась над Скалистыми горами, а в нем ничего, кроме нескольких толстых разрозненных островков облаков.

Урсула стояла посреди своего палисадника, опершись на грабли, и изучающе разглядывала меня. У ног ее собралась небольшая кучка сверкающих кристаллических осколков.

– Ты о чем думаешь? – спросила Урсула.

– Считаете, что дождь пойдет?

– Может, попозже накрапает, – осторожно ответила она.

– По-моему, мне следует наведаться к доктору Рустеду. Это отец Йоланды. Кому-то нужно поставить его в известность о том, что случилось с его дочерью. Легче мне поехать к нему, чем ему приехать ко мне. Ему шестьдесят четыре, и он совсем не троеборец.

– Где он живет?

– В Денвере.

– Как ты собираешься туда добраться?

– Думается, придется идти пешком. Никто сейчас никуда не ездит. На дорогах полно иголок.

– Ты знаешь, что это тридцать миль?

– Знаю, мэм. Потому-то и думала, что уж если идти, то лучше поскорее. Если выйти через часок, то завтра к ночи могла бы вернуться.

– К тому же завтра к ночи ты могла бы и погибнуть, если б под еще один ливень попала.

Я шею вытянула.

– Ну, я б за небом бдительно приглядывала и неслась бы под крышу, едва оно начало бы темнеть.

Урсула крепко обхватила ручку грабель и призадумалась, хмурясь своим мыслям.

– Я тебе не мать, – сказала она наконец. – Так что запретить тебе не могу. Только я хочу, чтобы ты эсэмэсками регулярно держала меня в курсе твоего продвижения. И когда вернешься, приходи прямо сюда, чтоб убедить Темплтона, что с тобой все в порядке, чтобы он за тебя не волновался.

– Слушаюсь, мэм.

– Жаль, у меня пистолета нет, чтобы тебе одолжить.

– Зачем? – спросила я, и вправду удивившись.

– Затем, что от закона едва что останется, а там целый большой город, полный охваченного ужасом народа. Люди проснутся нынче в отравленном мире, и кое-кто из них не найдет причин воздерживаться от жутких дел, о каких они всегда мечтали. – Подумав еще, она вскинула брови. – Есть у меня большое ржавое мачете. Его ты сможешь взять с собой. Я держу его, чтобы кусты подравнивать.

– Нет, мэм, – сказала я. – Если я в драку ввяжусь, то, скорее всего, промахнусь да по коленке себя тяпну, чем кого-то ударю. Лучше подержите его у себя. Я буду держаться основных автострад. Вряд ли среди бела дня придется тревожиться о чем-то.

Повернувшись, я пошла обратно в гараж. Темплтон уже все отстукал и заявил, что готов стать летучей мышью. Я обхватила его за талию, подняла и повесила вверх ногами на велосипедную вешалку. Он повис над заляпанным грязью матрасом, положенным на тот случай, если малый сорвется.

– Слышь, малец, – начала я.

– Я все слышал, – уведомил он. – Слышал, как вы говорили.

– Не хочу, чтоб ты хоть сколько-нибудь обо мне беспокоился. Если дождь пойдет, я укроюсь. Все со мной будет отлично. А ты сиди дома или в гараже, пока меня не будет.

– Мама так и так не даст мне выйти.

– Не даст, и правильно сделает. Кончились деньки, когда ты летучей мышью летал, где хотел. Кстати, я в Денвере загляну в Федеральное управление авиации, сообщу им, что ты вытворяешь. Пусть знают, что ты порхаешь в ночи без лицензии. Посмотрим, не обрежут ли они тебе крылышки раз и навсегда.

– Лучше тебе этого не делать, – потянул он.

– Попробуй мне помешать.

Малый зашипел по-змеиному и выставил на меня свои пластиковые клыки. Я потрепала его по волосам и сказала, что мы скоро увидимся.

– О Йоланде и ее матери не беспокойся, – серьезным тоном выговорил он. – Если ты не вернешься, мама сообразит, что с ними делать. Она их, наверное, в огороде посадит.

– Отлично. Надеюсь, она вырастит из них что-нибудь славное. Йоланду, наверное, порадовала бы идея вернуться связкой томатов.

– Мама не любит обниматься с людьми, – сказал Темплтон, по-прежнему вися верх ногами, его бейсболка свешивалась почти до пола. – А ты меня обнимешь?

– А то! – ответила я и обняла его.

Мне потребовалось лишь немного пройтись по улице, чтобы уяснить себе, до чего труден будет поход до Денвера. Дорога была покрыта ковром крепких, как сталь, иголок с полдюйма длиной. Одна прошла сквозь мягкую резину подошвы моей кроссовки и впилась мне в свод правой ноги. Я присела на бордюр, чтобы вытащить ее, и тут же с воплем вскочила: еще три иголки торчали из моей дурной задницы.

Я взобралась по внешней лестнице к себе в кладовку на втором этаже. Подо мной, в квартире Андропова, дым стоял коромыслом. Орал проигрыватель, изрыгавший оперную русскую музыку. Где-то в глубине здания так же громко надрывался телевизор. Мне было слышно, как киношный сердцеед Хью Грант лукаво остроумничал голосом таким же громким, как глас Божий. Напоминаю: электричества не было во всем Боулдере, все оборудование соседа работало от аккумуляторов.

К приезду Йоланды я вымела и вымыла всю квартиру. У меня нашлась бутылочка масла сандалового дерева с шалфеем, и все помещение будто обцеловано было губами, хранившими сладостный аромат высокогорья.

У меня всего четыре комнаты. Гостиная плавно перетекала в небольшую кухню. Имелась спальня и кабинетик на задворках. Пол был из старой сосны, давным-давно покрытый лаком, он желтел, цветом все больше приближаясь к янтарю. У нас вряд ли было что-то, что можно бы назвать мебелью, не считая кровати с дешевым матрасом и плакатом Эрика Чёрча над нею. По виду немного. Зато мы прижимались друг к другу на этом матрасе, телик смотрели, порой целовались и тискали одна другую. У Йоланды в моей квартире была ее любимая подушка, и, заглядывая в спальню, я могла видеть выцветшую лиловую наволочку, аккуратно пристроенную в изголовье кровати. При виде ее вся решимость отправиться в поход едва не покинула меня, и я снова почувствовала, что мое сердце разбито.

Прилегла ненадолго и уютно свернулась калачиком, прижав к себе ее подушку. От нее все еще исходил запах Йоланды. Когда я закрывала глаза, мне почти удавалось убедить себя, что она здесь, со мной на кровати, что мы только что примолкли в одном из долгих сонных разговоров, какие мы так часто вели, едва проснувшись поутру. Мы могли весело спорить почти обо всем: кто из нас лучше смотрится в ковбойской шляпе, поздно ли нам учиться на ниндзя, есть ли душа у лошадей.

Только я не в силах была предаваться горестному одиночеству долго. Уж слишком шумно было внизу, черт бы их побрал. Я не понимала, как они ухитряются слушать русские арии в одной комнате, Хью Гранта в другой – и все это на уровне среднего рева. Они, должно быть, дерутся, стараясь довести один другого до безумия, – думала я. Не в первый раз доносился снизу жуткий грохот: гремела посуда, хлопали двери.

Спрыгнув с кровати, я затопала по полу, давая им понять: заткнитесь, мол, – и тут же в ответ кто-то из них стал пинать ногами стену. Молотил, гад, до того долго и сильно, что весь дом трясся. Я затопала еще яростнее, давая им понять, что я их не боюсь, а Андропов пинал стену в ответ еще сильнее, и вдруг я поняла, что они меня втягивают в свои детские потягушки, и вышла из игры.

Бросила в рюкзак несколько бутылок с водой, сыр с хлебом, зарядник для телефона на случай, если найду, где им воспользоваться, складной набор инструментов и еще кое-какой хлам, который, мне казалось, может пригодиться. Сбросила кроссовки и натянула свои ковбойские сапоги, черные, с серебристой строчкой и стальными набойками на мысках. Выйдя на улицу, оставила квартиру незапертой. Смысла не было. Дождь повыбивал окна на лестничных площадках. Полиция наверняка была чересчур занята, чтобы обращать внимание на мелкие кражи то тут, то там. Если бы кому-то захотелось прийти за моим барахлом, они бы сумели до него добраться.

Шум из андроповской квартиры действовал мне на нервы, от него гудело в голове, выдерживать такое любому разумному человеку было бы не под силу. В последнем приступе раздражения я развернулась, топоча, взошла на крыльцо и замолотила в дверь, как бы говоря: «Ребят, вы это зачем?» Только никто не ответил, даром что я стояла и колотила, пока кулак не заболел. Стучала громко, но – громкости, похоже, не хватало. Я была уверена: слышать они меня слышали.

И тут как крапивой обожгло: они ж меня оба в упор не видят. Подошла к одному окну, потом к другому, увы – наглухо забиты изнутри. Даже стекла не были разбиты, как и под кровом открытого крыльца.

Сошла по ступеням с крыльца и обошла дом с восточной стороны. Иголки сыпались наискосок с запада, и на этой стороне дома окна тоже остались целы. Андропов же и тут стекла изнутри фанерой зашил. Первое окно было закрыто сплошь, но когда я дошла до второго, то увидела между двумя пластами фанеры неровный зазор, дюйма в четыре шириной. Если встать на цыпочки, то можно было в эту щель что-то разглядеть.

Я увидела темный коридор и раскрытую дверь в неопрятную ванную комнату. Пластиковые трубы тянулись из ванны в унитаз. Стеклянный стакан стоял на бачке унитаза рядом с кувшином, вмещавшим галлон какой-то жидкости, которая не могла быть водой, а скорее походила на жидкий аммиак или другой какой прозрачный химикат.

Я подтянулась немного на цыпочках, пытаясь увидеть, что было на полу ванной. Ткнулась лбом в стекло. Секунду спустя в щели появились глаза Андропова, выпученные, в кровавых прожилках и дикие от ярости или страха. Черные космы его бровей слишком разрослись. На его носу картошкой мне видны были поры. Брызгая слюной, он выкрикнул что-то гневно-шипящее по-русски и задернул окно черной занавеской.

Я топала по кампусу Университета штата Колорадо в Боулдере, когда увидела парня, сидевшего на дереве футах в сорока от земли: малый в темной ветровке и красном галстуке лежал животом на ветке, перевесившись почти вверх ногами. Я подошла и встала под ним. Обе руки его были вытянуты, глаза широко раскрыты, казалось, он собирался попросить помочь ему спуститься. Я, хоть убейте, сообразить не могла, как он туда забрался.

Стояло утро, в тени ветвистых дубов парка Норлин-Квад было прохладно, но не тешьте себя мыслями, что то было обычное воскресное утро. Мимо меня пробежала, рыдая навзрыд, девчушка в пропитанной кровью футболке. Кто знает, откуда и куда она бежала. Что могло бы стать причиной ее горя. К какому источнику утешения она стремилась и отыщет ли его вообще.

Дорожки блестели от тончайших кристаллических иголок, стекла были выбиты во всех окнах, выходивших на запад, в траве валялись мертвые голуби. Воздух, казалось бы, должен быть напоен ароматами позднего лета: подпаленной травы и голубых елей. Вместо этого воняло реактивным топливом.

Вертолет я не разглядела, пока не забрела в сумрачную аллею между зданиями и не глянула сквозь каменную арку на открытый театр, где студенты ставили Шекспира и тому подобное. Там вертолет теленовостей упал прямо на флагштоки. Развороченная кабина напоминала гнездо из стали, побитого стекла и крови. Вся машина выглядела так, будто ее сбили с земли, вся в дырках, пробоинах и вмятинах. Вот, стало быть, откуда взялся парень на дереве: попробовал спрыгнуть, когда увидел, что вертолет падает. Может, воображал себе, что дуб прервет его полет. Прервал.

Я вышла на Бродвей, который во всю ширь своих четырех полос прямой линией пролегал через часть Боулдера. Выйдя из укрытия улиц, я впервые увидела, насколько все на самом деле плохо. Повсюду, насколько глаз хватало, стояли брошенные автомобили с проваленными вовнутрь ветровыми стеклами, все побитые, с сотнями вмятин и дырок насквозь. Машины съезжали с дороги к обочине. Я видела авто с матерчатым верхом, обратившимся в тряпки, и пикап, въехавший сквозь витрину прямо в вестибюль конторы по продаже недвижимости, чтобы спастись от грозы. Еще кто-то загнал свой «Линкольн Континентал» на остановку автобуса, пропахав прямо под ее длинную плексигласовую крышу, где толпились искавшие защиты от дождя люди. Кровь, забрызгавшая весь плексиглас, осталась, но, по крайней мере, тела уже убрали.

Двумя кварталами ниже по дороге встал рейсовый автобус «Грэйхаунд», весь в дырках, как решето. Открытая дверь была раскурочена, на нижней ступеньке сидел мужик, выставив ноги на дорогу. Костистый глупан-латинос в синей джинсовой рубахе, застегнутой у горла, но все остальное было распахнуто, так что видна была голая грудь. Он прижимал ко рту кулак, будто старался подавить кашель. Мне показалось, что он сам себе мяукает, но то была кошка.

На улице оказалась жуткая худющая лысая кошка, такая вся в морщинах и с ушами, как у летучих мышей. Несчастная тащилась по кругу на одних передних лапах, сама сворачиваясь в медленный маленький кружок и пытаясь устроиться как-то поудобнее. Задние лапы у нее были пробиты иголками, еще одна сидела в горле.

Крупный мужик с лицом, обрамленным длинными сальными прядками волос, плакал почти беззвучно. Беззвучно и горько. Нос у него был не единожды перебит, уголки глаз морщинились следами шрамов. Вид был такой, будто он провел сто боев и проиграл в девяноста из них. Темные волосы и глубокий красноватый оттенок кожи (цвет вроде полированного тика) не слабо выдавали в нем лихого ковбоя.

Я замедлила шаг, склонилась к кошке на дороге. Та дико, беспомощно уставилась на меня своими очень зелеными глазами. Я не поклонница лысой породы кошачьих, только нельзя было не ощутить ужаса от положения бедняжки.

– Бедненькая, – произнесла я.

– Котяра мой, – сказал мне крупный мужик.

– О господи. Как жалко-то его. Как зовут?

– Розуэлл, – выкашлял мужик. – Все утро его обыскался. Кликал его. А он под автобусом был. Жалею наполовину, что ваще сыскал его. И кот рад вас видеть, как бы больно ему ни было.

– Не клевещите на себя, – сказал я. – Вам подарили возможность попрощаться. Большинству же такого не досталось: сказать последнее «прости» своим любимым.

Мужик глянул сердито:

– Какое-то у вас перевернутое, мать его, представление о дарах.

– Мне такого рода язык не по нраву, – сказала я, – но вам я сделаю скидку – вы расстроены. Как вас зовут?

– Марк ДеСпот.

– Это не настоящее имя.

– Это мое бойцовское имя, – буркнул он и слегка распахнул рубашку, показывая выписанную черным готическую «Х» на груди и животе и крестик прямо над грудиной. – Я профессиональный боец СБИ. Сейчас у меня 5 и 7, зато в последних четырех схватках я остался непобежденным. А ты кто?

– Я Ханисакл Спек.

– А это что за имя?

– Оно было бы моим бойцовским именем.

Какое-то время он смотрел на меня недоуменно, все еще держа кулак у рта. Потом страдание одолело его, и плечи его сотряслись от рыданий, изо рта полетела слюна, из носа потекло. Когда кинозвезды горюют в трагическом третьем акте любовной истории, у них всегда получается выглядеть куда более красиво, чем бывает на самом деле.

Розуэлл переводил взгляд с Марка на меня и слабенько, дрожаще мяукал. Его и самого дрожь била. Я провела рукой по его гладкому кожистому боку. Вы в жизни не видели существа, просившего унять ему боль откровеннее этого кота.

– Даже не знаю, что с ним делать, – сокрушался Марк.

– Осталось лишь одно, что вы сможете сделать для него.

– Не могу! – выкрикнул он и опять разразился рыданиями. – Это не выход. Мы десять лет друзьями были.

– Десять лет – хороший срок жизни для кошки.

– Он был со мной всюду, от Тукумкари до Спокана. Он был у меня, когда ничего другого не было, кроме рубахи на мне. Мне просто не сделать этого.

– Точно. Вы, верняк, этого не сможете, – сказала я. – Приласкайте его. Он ищет утешения.

Он протянул большую шишковатую лапищу и погладил Розуэлла по головке нежно, как отец гладит личико новорожденного. Розуэлл сощурился и вжался черепом в ладонь Марка, издавая при этом тихое изумительное мурлыкание. Он тянулся из липкой лужицы крови, зато в бок ему светило яркое солнце, а на челе лежала рука хозяина.

– Эх, Розуэлл, – выговорил Марк. – Ни у одного мужика не было друга лучше.

Он повел ладонь обратно к кошачьему рту, содрогаясь от новых слез, и закрыл глаза. Я решила, что время пришло ничуть не хуже другого. Подалась вперед, взяла одной рукой голову Розуэлла, другой – его шею и резко и сильно крутанула, как привыкла делать когда-то с курицами на старой ферме отца.

Марк ДеСпот распахнул глаза. Оцепенел, одеревенел от шока.

– Ты что сделала?! – спросил, будто и не знал.

– Кончено, – сказала я. – Он страдал.

– Нет! – заорал боец, но, по-моему, не на меня он заорал и не из-за того, что я сделала. Заорал он на Бога, забравшего его кота. Заорал на собственную разнесчастную душу. – От дерьмо! От дерьмо, Розуэлл.

Он сполз с нижней ступеньки автобуса, встав на колени. Розуэлл свернулся на боку в красном пятне крови. Марк ДеСпот взял обеими руками его обмякшее тельце, притягивал к себе, поднимал, обнимал.

Я коснулась руки ДеСпота, и он локтем оттолкнул мою руку.

– Угребывай от меня подальше, – заорал. – Я не просил тебя этого делать! Ты никакого права не имела!

– Мне жаль. Только так было лучше всего. У кота была агония.

– Да кто тебя просил-то? Я тебя просил?

– Розуэлла было ничем не спасти.

– Если ты, кобла грязная, не уберешься, то и тебя спасти будет нечем.

Я на такое ничуть не обиделась. Человеку больно. Всему миру больно.

Сунула руку в рюкзак и протянула Марку ДеСпоту бутылку воды. Он на нее и не посмотрел, он и на меня не смотрел, так что я поставила воду на ступеньку рядом с ним. Вблизи разглядела, что он моложе, чем мне поначалу казалось. Вполне мог не старше меня быть. Я сочувствовала ему, не обращая внимания на его неприятную грубость и ребячливость. Я тоже одна-одинешенька осталась на всем белом свете.

Поднялась и пошла дальше, но, когда прошла три квартала и оглянулась, то обнаружила, что Марк ДеСпот следует за мной. Пошатывался, будто пьяный, в сотне шагов позади, а когда заметил, что я смотрю на него, быстро свернул в сторону и сделал вид, будто разглядывает что-то сквозь разбитую витрину в темном зале магазина уцененной электроники. Достал откуда-то ковбойскую соломенную шляпу, и с этой шляпой на голове да с красной косынкой вокруг горла он еще больше прежнего был похож на юного удальца-ковбоя.

Вид его, идущего по моему следу, нервировал. За время нашего краткого знакомства он произвел на меня впечатление того типа личности, кто является жертвой своих собственных эмоций, импульсивным и незрелым. Теперь мне взбрело в голову, что, возможно, у него сложилось мнение обо мне как о склонной к садизму живодерке и что он пустился в путь, чтобы выразить свое недовольство крепко сжатым кулаком. Или, может быть, желая улучшить свой бойцовский счет до шести побед, изгнав и задав трепку одинокой лесбиянке, имевшей несчастье походить на киношных «крутых пареньков».

Впрочем, я шла дальше и еще через квартал смогла перевести дух. Если малый надеялся навалиться на меня, то он упустил свой шанс. По мере того как Бродвей спускался к югу и влился в Нижнюю Чаутокву, он становился все многолюднее. Я услышала шумное громыхание, и большой мусоровоз с цепями на скатах повернул передо мной на улицу. Блестящие иголки кристаллов трещали у него под колесами. Большой глупан в грязном желтом комбинезоне и резиновых перчатках по локоть ехал на задке грузовика. У него за спиной в кузове в три ряда лежали трупы.

Мусоровоз объезжал брошенные легковушки и, когда не хватало места на объезд, пер напролом, сметая авторухлядь со своего пути. Он присоединился к целому каравану мусоровозов. Они выстроились в колонну для поворота на футбольное поле позади большой средней школы.

Казалось, там в оцепенении бродило пол-Боулдера: стайки ребятишек с чумазыми лицами, пожилые леди в домашних халатах. Подобравшись поближе, я увидела мертвых, лежавших рядами вдоль линий разметки футбольного поля от ворот до ворот. Грузовики забирали мертвецов, а родственники отправлялись за ними вслед убедиться, что с останками их близких обойдутся надлежащим образом.

Вы бы подумали, что все они рыдают, что все поле сплошь греческий хор оплакиваний и причитаний, только люди вели себя совсем не так. Мы, обитатели Среднего Запада, не шумим попусту. Это кажется неучтивым. Мне представляется, все эти люди слишком не выспались и были чересчур потрясены, чтобы еще и на слова тратиться. Может, показалось бы грубостью раздирать на себе одежду и рвать волосы при таком множестве убитых горем людей вокруг.

В конце поля поставили раскладные столики, за одним хозяйничала команда фирмы «Стэплз», за вторым шайка юнцов из «Макдоналдса». Отряд «Макдоналдса» был вооружен несколькими жаровнями на древесном угле. Сквозь дизельную вонь грузовиков до меня долетал бодрящий маслянистый запах маффин-пышек и бургеров.

К столикам пристроилась очередь человек в двадцать. Не знаю, почему я в нее встала. Может, вызывающий голод запах подействовал, или, может, подумала, что смогу присмотреть тут местечко для Йоланды и ее матери. Может, просто надеялась, что Марк ДеСпот утратит ко мне интерес и перестанет меня преследовать, когда я буду в окружении большой толпы народа. Он все еще был там, делая вид, что не смотрит на меня, но вертелся неподалеку.

Дождавшись своей очереди, подошла к столику, стоявшая за ним высокая нескладная девица в большущих очках и красной блузке «Стэплз» спросила:

– Вы ищете кого-нибудь или кого-то привезли? – Перед ней стояли новенькие папки для документов и целый мешок всяких бирок.

– Пока ни то ни другое. А какова процедура?

– «Стэплз» пометит биркой ваших близких и задокументирует их местонахождение на поле для последующих обращений. Если у вас есть карточка постоянного покупателя «Стэплз», мы даже сообщим вам по электронной почте всю информацию о похоронах. Все это бесплатно, мы просто демонстрируем свою приверженность восстановлению района Большого Боулдера объединенными усилиями местных волонтеров и фирмы «Стэплз» с ее превосходной продукцией и услугами. – Слова эти она выговорила заученно-монотонно, словно в забытьи.

– Возможно, мне понадобится привезти сюда свою подругу и ее мать. Я еще не знаю. Тащить-то далековато было бы.

– Мы организуем и подвоз, только это может занять дня три-четыре.

– А к тому времени место-то на этом поле вообще останется? – спросила я.

Девица кивнула:

– Да, непременно. Первая волна похорон у нас в час дня. Пройдут панихиды шести различных вероисповеданий, а ресторанная сеть «Сизлер» обеспечит питание. – Она указала на другие грузовики, стоявшие в воротах и наполненные грязью и камнями. – После того, как мы их всех укроем, боюсь, необходимо будет погребать следующую партию поверх них. Надеемся, сумеем управиться по трое на участок.

– Я подумаю, – сказала я. Она кивнула, а потом стоявший рядом с нею подросток спросил, мне большую пышку-фри или яичный маффин, добавив, что «Макдоналдс» желает выразить свою скорбь от моей утраты. Это был конец света, но и на пути в небытие всегда отыщется забегаловка, чтобы перекусить.

Верняк, то было благом для них всех, заниматься тем, чем они занимались, помогать людям отправлять на вечный покой своих близких, устраивать так, чтоб все наверняка были накормлены. Когда с небес сыплется дождь из иголок, весьма быстро познаешь, что́ из культуры держится крепче всего. Одно американцы делают здорово – устраивают конвейерные линии. И двадцати четырех часов не прошло, как несколько тысяч человек были искрошены в куски падающими иглами, а мы уже хороним своих мертвых со всей эффективностью паковки еды навынос с игрушками.

Я выбралась оттуда, набросившись на пышки. Вы, может, подумаете, что невозможно сохранить аппетит, прошагав мимо ковра из мертвых тел в сотню ярдов длиной, однако довольно быстро передний план становится задником. Любой бесконечно повторяемый узор в конечном счете обратится в обои, будь то цветочки или трупы.

Покончив с пышками, я слизала весь вкусный жир со своих пальцев и ополовинила бутылку воды, торопясь смыть привкус соли во рту. К тому времени я уже порой краем глаза замечала легкие искорки и вспышки света, возможно, это солнце играло в валявшихся повсюду иголках, или, может, просто от головокружения. Не было похоже на то, что я достаточно много прошагала, чтобы впасть в обморочное состояние, зато у меня была долгая, беспокойная ночь.

Я недалеко ушла, когда опять заметила Марка ДеСпота, державшегося примерно в квартале от меня. Он упорно смотрел в сторону и вел себя так, будто его и впрямь интересовало футбольное поле, только я-то понимала: он все еще идет по мою душу. На углу я вильнула в сторону, к кафе, словно бы мне, может, латте захотелось, чтобы пышки запить. Дверь, разумеется, была на замке: любая дура сообразила б, что кафешка не работает, – но я налегала на ручку, будто ждала чего-то другого. Я пялилась в затемненное стекло, будто за ним было на кого пялиться. Вообще-то свет не горел, а на двери была приклеена бумажка: «ЗАКРЫТО ПО СЛУЧАЮ КОНЦА РОДА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО». Однако я воздела большие пальцы и кивнула, будто кто-то посоветовал мне воспользоваться боковым входом.

Скользнула за угол дома и со всех ног припустила, насколько мои говнодавы позволяли. По другую сторону кафешки был приличный кусок парковки с тысячью кристаллических иголок, сверкающих и излучающих сияние. Так и казалось, будто перед продуктовым супермаркетом свалили все сокровища Аладдина.

Я пробежала с половину парковки, потом присела на корточки за чьей-то «Киа» виноградного цвета. Я следила за кафешкой в зазор между шасси и асфальтом. И, верняк, вскоре из-за угла вышел Марк ДеСпот, поглядывая туда-сюда: за мной охотился. Потом он глянул через плечо, будто бы кто-то следовал за ним. С минуту поколебавшись, он развернулся и пошел обратно туда, откуда вышел.

Я сидела и вела счет: раз Миссисипи, два Миссисипи, – пока до ста не дошла. Встала и пошла хрустеть по стоянке до Бэйзлайн-роуд и дальше до въезда на автотрассы.

Я полагала, что въезд перегорожен, но въезд был полностью свободен, если не считать маленькой легковушки, которая отчего-то загорелась и выгорела до самой рамы. Выйдя на трассу, я с первого взгляда поняла, что ничто не помешает мне дойти до самого Денвера, если следовать прерывистой желтой линии разметки. Когда выпал дождь, было десять утра солнечного августовского понедельника. На трассе машины мчали под семьдесят, когда разразилась гроза. Должно быть, это было похоже на езду сквозь заградительный зенитный огонь. Я видела черный «Корвет», ободранный дочиста, всю крышу смяло назад, красные кожаные сиденья внутри сложились в гамбургер. Взглянув еще раз, я увидела, что кожа вовсе не была красной. Сиденья были белыми, в красный их окрасило то, что случилось с людьми, сидевшими на них.

Вдоль заставы, где взималась плата за проезд по трассе, бродили и другие люди, искавшие, что бы поиметь с обломков. Одна средних лет дама тянула магазинную тележку. Я видела, как она остановилась возле «Мерседеса» и прошуровала бардачок. Даме было лет сорок, ее седеющие волосы покрывал розовый цветастый платочек – на вид опрятная дама, воплощенная мамаша из родительского комитета. Она рылась в чьем-то окровавленном кошельке, нашла несколько купюр, серебряный браслет и диск «Пятидесяти оттенков свободы», который бросила в свою тележку, прежде чем отправиться дальше.

В миле от того места я тайком следила за группой мужчин в оранжевых комбинезонах, занятых каким-то делом. Было далеко, и не видно, чем именно.

Что сказать, утро было приятным для прогулки, если не утруждать себя раздумьями обо всех мертвяках, измельченных на кусочки в своих машинах. У меня в телефоне осталось 25 % зарядки, однако я до того жаждала услышать голос другого человека, что вставила себе наушники, чтоб какие-нибудь новости поймать.

Поэтому я и не слышала, как они подобрались ко мне – товарищи-сектанты. Потому они меня и схватили.

В новостях я услышала о предварительных свидетельствах того, что террористы, устроившие дождь из иголок, возможно, действовали из района в окрестностях Черного моря. Базировавшаяся в том регионе компания ранее демонстрировала реагент, способный быстро произвести синтетический фульгурит в лабораторных условиях. Президент ринулся в «Твиттер», грозя «БИБЛЕЙСКИМ ОТВЕТОМ!» и «СВЯЩЕННОЙ ВОЙНОЙ», и поклялся, что исламисты вот-вот на себе почувствуют, что значит «КОЛЬ ХЛЯБИ РАЗВЕРЗНУТСЯ, ТАК ГРАДОМ ПОБЬЕТ!!!». Он заявил, что мы оросим их своим собственным дождиком – вполне скоро, только будет он из осколочных авиабомб, а не из горстки жалких бабских кристаллических иголок.

Затем рассказали про яростный ливень из иголок в Пуэбло, который изрешетил хранилища природного газа и вызвал взрыв до того чудовищный, что его зарегистрировали как землетрясение в Колорадо-Спрингс. Говорили о пламени, поглотившем половину города, а пожарные машины не могли приблизиться, чтобы сразиться с огнем, из-за того, что все дороги оказались утыканы иголками. Метеоролог заявил, что кристаллические острия в Пуэбло были больше тех, что выпали в Денвере, а некоторые остроконечники были с его большой палец. Инженер-химик только собирался пуститься в объяснения, что это означает, только я их не услышала, потому что в этот момент кто-то долбанул меня по башке.

Я рухнула так быстро, что и не помню, как о землю ударилась. Меня не вырубили. Больше походило на то, как в доме мигает электричество. Произошло небольшое умственное помрачение, и, когда голова прояснилась, я уже была на четырех конечностях и звезды стояли в глазах. Это не оборот речи, я имею в виду – буквально. Я смотрела вниз на медный диск размером с блюдце с вытравленными на нем созвездиями, один край которого золотила моя кровь.

Детки кометы подходили со стороны заставы, быстро пробираясь в своих балахонах из фольги в стоявшей по пояс белесой траве. То была та самая троица, что паковала м-ра Уолдмэна. Малый, напоминавший Христа, запустил своей астролябией мне в голову. Двое других, сняв с шей свои астролябии, на весь мах руки раскручивали их над головами. Раскрученные золотые медальоны гудели, как пара диджериду.

При падении я порезала руки и колени. Дорога была устлана сверкающими жалами. Я тронула голову возле макушки – и перед глазами полыхнуло синим цветом. Почувствовала, как глубоко во мне пульсирует боль, будто мне железнодорожный костыль в мозг забили. Когда вновь вернулось зрение, то на правой руке мне виделось десять пальцев вместо пяти – и все мокрые от крови. Один наушник по-прежнему торчал у меня в ухе, и я слышала, как кто-то вещал новости каким-то странным, как под водой, низким голосом:

– Вы пэаросто нье пэааверииите, что ньеебо способнэа упаасть на вэааас, но преадстаавьте чэтооо? Оно пэадааает сейччччч…

Я не могла сообразить, зачем они затеяли драку со мной, и вовсе не желала приставать к ним с расспросами. Сгребла себя в кучу и попыталась бежать, только я была как пьяная, да и от удара по голове меня мотало. Шатнулась туда, шатнулась сюда, а потом еще один кометный клоун засадил мне своей астролябией в поясницу. Все равно как ножом пырнули. Колени подогнулись, и я опять упала. Сначала лицом ударилась и весь подбородок себе истыкала фульгуритовыми булавками. По счастью, к тому времени я доковыляла до края дороги, а потому шлепнулась в густую траву, вместо твердого асфальта, и скатилась на несколько шагов вниз по насыпи.

Чувствовала себя, как в моем представлении должна чувствовать себя гусеница, когда она укрывается в пушистый саван своего кокона. Я слышала, я немного видела (хотя все было как в густом тумане и не в фокусе) – но не чувствовала частей тела, они будто онемели и лишились костей. Все мысли из меня выбило. Я даже того, что можно назвать болью, не ощущала. Мне чувств недоставало, чтобы чувствовать боль.

Молодцы окружили меня толпой. Я видела и то, что было за их спинами. Свара привлекала внимание мамаши из родительского комитета, толкавшей свою магазинную тележку. Она крутила головой, высматривая, что происходит, выражение лица выдавало ее нервозность, но и возбуждение тоже.

Толстяк заметил, что она любопытствует, и прошипел:

– От блин, от дерьмо, не надо было устраивать это прямо здесь, Шон, где люди могут увидеть…

– Заткнись, Пэт, – прикрикнул похожий на Христа. Верняк, толстяка Лепёхой прозвали. В жизни своей ни одного Пэта не видела, больше похожего на лепёху.

Шон (Христос в балахоне из фольги) поднял взгляд с насыпи на мамашу из родительского комитета.

– Это для ее же блага, – сказал он. – Она сумасшедшая. Мы забираем ее домой приглядывать за ней. Верно, Рэнди?

Черный молодец с «пегой кожей» усиленно закивал:

– Она такой становится, когда лекарства не принимает. Думает, все за ней гонятся!

– Вообразить не могу, откуда у нее такое представление, – проговорила мамаша.

– Не хотите себе ее айфон? – зло рубанул Рэнди. Голос у него был тревожный, недовольный. Он поднял из грязи мой телефон, отер его и протянул ей. – Он новый.

– Седьмой?

– Седьмой с плюсом! Берите. Просто нам никаких неприятностей не нужно.

– Это точно, – подтвердил Шон. – Мы делаем то, что для нее лучше… и для нас. Точно так же, как вы делаете то, что для вас лучше… пусть даже полиция и может расценить это по-иному. Какой-нибудь коп может подумать, что вы мародерствуете, когда на самом деле вы просто выживаете, ведь так?

Мамаша насторожилась, насупилась.

– Люди, у кого я беру, жаловаться не станут.

– Точно, не станут. И эта девчонка умственно немощна и истерична, она нуждается, чтоб семья за ней присматривала. Однако некоторые могут сказать, будто мы совершаем надругательство, таким образом затаскивая ее обратно домой. Проще всего заниматься своими делами, вы так не думаете?

Какое-то время мамаша не отвечала, но и с телефона в руке Рэнди глаз не сводила.

– Мне всегда хотелось попробовать аппарат побольше. Только я спорить готова, что вам его не разблокировать.

– Спорим, что сможем. Этот аппарат блокируется отпечатком пальца, – сказа Шон.

Он кивнул Рэнди, тот наклонился, схватил меня за руку и прижал к сенсору мой большой палец. Послышался щелчок: телефон разблокировался.

Рэнди бросил его мамаше, та поймала его обеими руками. Нервным, прерывистым голосом Рэнди дал совет:

– Вам нужно защиту переустановить, прямо сразу, пока он обратно себя не заблокирует.

– Приятного пользования, – сказал Шон. – Думайте не как все… мы так и делаем!

– Это мне понятно. – Мамаша засмеялась. – Позаботьтесь о бедняжке. – И, развернувшись, она отчалила, играясь с моим телефоном.

У меня все внутри перевернулось от мысли, что я потеряла его. В нем хранились все эсэмэски от Йоланды. Бывало, она присылала фотографии неба, огромных голубых небес Запада с маленькими клубочками белых облачков и писала: «Облачко посредине – мой домашний единорог». Или: «То облачко над горами – это ты, прячущаяся под простыней». Раз она прислала мне фото горного озерца, облако отражалось в нем, как в зеркале шириной в милю, и отстукала: «хочу держать тебя, как вода держит небо».

Видеть, как эта баба уходит с моим телефоном, было куда больнее, чем иметь на плечах голову, пробитую астролябией. Было похоже на то, как еще раз всю Йоланду обернуть в саван.

Рэнди, Пэт и Шон смотрели, как она уходит, пугаными, жульническими глазами. Вы в жизни не видели шайки более чокнутых проныр. Я собралась шевельнуться (подняться на четыре точки), и сама мысль о таком усилии исторгла из меня нечто среднее между рыданием и стоном. Это вернуло их внимание ко мне. Опять они окружили меня.

– Знаете, что было бы лучше всего, парни? Парни? – заговорил Пэт. Он был из тех пухлых, задыхающихся мальчиков, которые всегда говорят то, что никто не слушает. – Парни? По-моему, легче всего было прибить эту суку. Можем вбить ей иголку в макушку. Никто никогда не узнает, что она не под дождем сдохла.

– «Искатели» бы вызнали, – сказал Шон. – «Искатели» бы разглядели убийцу у тебя в мозгу и довели бы объем твоей энергии до полного падения и растворения во всех других, кто не готов.

Или нечто в этом духе. Я никогда не стремилась понимать ни их птичий язык, ни их чокнутые идеи. По-моему, «Искатели» – это нечто вроде высшего разума? А душа твоя, полагаю, – это твой объем энергии? Трудно поверить, что кто-то мог впихнуть себе в мозги рассказанную Старшим Бентом третьесортную историю из комиксов про всяческие межгалактические глупости, однако если содрать балахоны из фольги, то под ними окажется верование, не слишком-то отличающееся от большинства других организованных религий. Все они об одном: приготовлении к оставлению мира сего ради чего-то лучшего, – однако только если ты член клана, следуешь его неукоснительным правилам и никогда не забываешь о своем месте под властью любого чудика, избравшего себя папой, главным имамом или космическим пророком.

– Нам не об одних «Искателях» приходится волноваться, – заявил Рэнди и утер ладонью под носом, хлюпнув. – Она оттащила Йоланду и мать Йоланды в дом на той стороне улицы. Знаете, где мальчишка-вампир живет.

– Ну да, дом Блейков, – кивнул Шон. – Чего о них-то волноваться?

– Ну, думаешь, эта женщина не удивится, если больше никогда не получит весточки от Ханисакл? Спорим, она ждет ее подтверждений.

– Если Урсула Блейк и ее маленький гаденыш окажутся проблемой, тогда мы с ними поступим так же, как поступим с нею, – сказал Шон. – Вряд ли нам надо волноваться из-за того, что нас заметут. Человечество вымрет еще до конца года. Нет в мире такой тюрьмы, которая удержала бы нас, ребята. У нас есть туннель для бегства, который тянется до самого седьмого измерения!

Забавно: миру всегда удается вдохнуть в тебя уверенность, даже когда на все сто уверен, что свободен и не попался ему на крючок. После того как я обернула Йоланду и попрощалась с ней, меня, казалось, отключили от эмоциональной сети, которая держит многих в тонусе – день вкл., день выкл. Я была похожа на какую-то электросхему, которую вытолкнуло из большой славно жужжащей машины человеческого общества. Я ни у кого не служила, я ничего не решала, не могла я взять на себя никаких полезных обязанностей. Без Йоланды я была никому не нужной железякой.

Потом Шон заговорил, как разделаться с Урсулой и Темплтоном (с теми, кто приютил меня в своем доме, когда я была в шоке, накормил, обласкал), и меня пробила тошнотворная нервная дрожь тревоги, которая наконец-то придала хоть какую-то силу моему телу. Не настолько, чтоб она обернулась для меня пользой, заметьте. Попробовала подняться на руки и на колени, и Шон пнул меня сапогом в задницу, вновь припечатав лицом к земле. Пока лежала с ноздрями, полными пыли, и грудью, утыканной иглами, до меня дошло: если с Урсулой и ее сыном что-то случится по моей вине, я не смогу этого вынести.

– Ага, эт точно, Шон! Большая Вспышка грядет! – воскликнул Рэнди. – Через десять недель Урсула Блейк, ее щенок, Ханисакл… все они будут дохлым мясом, как и все дезорганизованные, а мы останемся с «Искателями»!

– Учась, как сделать вселенную нашей собственной, – шептал Пэт, благоговейно понизив голос.

– Итак… итак, что мы решаем? – произнес Рэнди, облизывая сухие губы языком, шершавым, как наждак. – Гвоздим ее?

– Нет. Получше. Спасем ее, – молвил Шон. – Отнесем ее Старшому Бенту и разыграем пробуждение. Давайте. А ну-ка, завернем ее.

Из рюкзака он вытащил здоровый квадратный сверток той морщинистой, похожей на фольгу ткани и расстелил ее на земле рядом со мной. Двое других молодцов завернули меня в нее, будто ковер скатали. Я пыталась брыкаться. Увы, была слишком слаба, чтоб в приличную драку лезть, и в одну минуту они укатали меня, плотно прижав руки по швам, эта блестящая прочная ткань спеленала меня от коленок до горла. Шон, опустившись на одно колено с рулоном черной изоляционной ленты, покрепче обвязывал мой серебристый покров вокруг меня, улучив минуту, я плюнула ему в глаз.

Его передернуло. Пэт завопил:

– Мерзота!

Шон утер глаз и уставился на меня.

– На твоем месте я бы поберег слюну. Старшой Бент придерживается того взгляда, что физические страдания готовят духовную энергию к тому, чтобы отринуть тело. Вряд ли в ближайшие два месяца тебе доведется много пить.

– Если физические страдания благо для накопления духовной энергии, – раздался с дороги чей-то голос, – то я вам сейчас подзаряжу аккумуляторы по полной. Готовьтесь, сукины дети, к высоковольтным пинкам по задницам.

Мы все оглянулись – и вот вам Марк ДеСпот, кто, как я считала, от кафе назад пошел. Под полями ковбойской шляпы его лицо обрело выражение каменной неумолимости. Рубашка на нем была распахнута, чтоб видна была великолепная «Х», выписанная чернилами на красновато-бронзовой груди. Правая рука Марка была сжата в кулак. Меж пальцев торчали иголки.

Собравшиеся вокруг меня «Три Балбеса» ошалело уставились на него, а он в один миг налетел на них, скатившись по склону так быстро, что у него шляпа слетела. Рэнди был единственным, у кого еще имелась астролябия, чтобы вступить в сражение. Он как раз ее с шеи стаскивал, когда ДеСпот достал его, вложив в удар правого кулака всю массу своего тела. Марк вдарил до того сильно, что они с Рэнди оба упали. По щеке Рэнди будто садовые грабельки прошлись. Игольчатый кулак ДеСпота проложил глубокие кровавые бороздки у Балбеса по щеке, проткнув ее насквозь до самого рта.

Тот, кого прозвали Лепёхой, заорал, повернулся и побежал. Пробежался по мне обеими ногами и ударил во все лопатки. Что ж, то была его единственная возможность смыться. Но Марк ДеСпот уже был на ногах и рычал, что твой страдающий от жары пес. Догнав Пэта, он врезал ему ногой по заднице и потащил обратно, уложив на живот. Пэт, кашлянув, распластался. Марк продолжил, ухватив молодца за воротник и задрав ему голову. Ухватил Пэта за нос и жутко крутанул его. В носу что-то резко хрустнуло, будто кто-то на фарфоровую тарелку наступил. До сего дня я не слышала звука ужаснее, чем этот. Марк бросил Пэта, и круглолицый молодец плюхнулся, корчась, словно в припадке.

Все это время Шон, этот двойник Христа в шайке, с места не двинулся. Стоял, остолбенев, широко раскрыв глаза с застывшим лицом. Впрочем, услышав, как хрустнул Пэтов нос, он вышел из оцепенения и повернулся бежать. Полагаю, нет никакого ущерба для объема энергии, коль ты оказался трусом, оставляющим своих друзей в беде.

ДеСпот догнал его в три прыжка, схватил сзади за балахон из фольги и разом сбил с ног. Шон падал спиной назад, и ДеСпот врезал ему согнутым правым коленом в основание черепа. Он так привык на ринге драться. Ни за что не хотела бы повстречать любого из побивших его бойцов.

Шон пялился на него, вращая глазами, как запаниковавшая лошадь. Марк уже собирался ему на физию наступить, когда я выкрикнула:

– Подожди!

Марк глянул на меня, раздраженно насупившись, будто думал, что я размякну и поведу себя с ним по-бабьи. Я качнулась влево, потом вправо и в конце концов смогла скатиться по склону, пока не остановилась рядом с Шоном.

Мы растянулись с ним бок о бок: я в своем саване из серебристой обертки, он в бурьяне, придавленный на груди сапогом Марка.

Я вгляделась в лицо ДеСпота и спросила:

– Они за мной шли?

Он опустил взгляд на меня, лоб его избороздили морщины.

– Все утро напролет. Я там сидел с Розуэллом, когда в первый раз их увидел. Прошел за тобой два квартала. Как-то нездорово это выглядело, вот я и решил пройтись рядом, взглянуть, что им от тебя нужно. Подумал, это самое меньшее, что мог бы сделать. Когда мне выпала минутка, чтоб опомниться, я типа почувствовал, будто должен тебе.

Мы сошлись взглядами, но лишь на секунду: Марк вспыхнул и отвел глаза.

Я повернула голову, чтобы посмотреть в ошеломленное, испуганное лицо Шона.

– Какого черта ты со своими пустоголовыми дружками шел за мной по пятам пять миль, чтобы напасть тут из засады, втроем против одной? Что я такого вам сделала, кроме как потешалась над вашей одеждой, тем, как вы говорите, да над вашими глупыми сумасбродными идеями?

Голос его, когда он заговорил, был злой и пискливый:

– Ты донести собиралась! Ты в Денвер пошла, чтоб в ФБР наведаться и сообщить им, что мы задумали! Собиралась им сказать, что Старшой Бент – один-единственный из всех – знал, что дожди пойдут! Он знал! Его заранее уведомили!

– Что значит – его заранее уведомили?

– Он знал, что предстоит. Знал день и час, когда невежественные будут повержены, останутся только подготовленные. Только мы!

Поразмыслив минутку, я сказала:

– А что побудило Старшого Бента подумать, будто я в ФБР пошла? Он что, получил сведения от одного из своих контактов в седьмом измерении?

Шон закусил нижнюю губу, будто почувствовал, что уже сказал чересчур много. Марк ДеСпот перенес вес на левую ногу, придавив малому грудь, и из того весь воздух как взрывом вынесло.

– Русский! – выкрикнул он. – Он сообщение оставил! В нем говорилось, что ты знаешь, к чему мы готовимся, и, если мы тебя не остановим, Старшого Бента ФБР заберет! Из-за того, что он про дожди знал!

– Андропов оставил вам сообщение?

Шон издал коротенький смешок.

– Ну да. – И выговорил со зверским русским акцентом: – «Вы должны остановить эту мисс ‘Онисак! Девчонка собралась наболтать ФБР». По-моему, он не хочет, чтоб законники копались вокруг наших окрестностей еще больше, чем мы!

– Кто с ним говорил? – спросила я. – Кто принял сообщение? Сказал ли он еще что-нибудь?

Увы, вышло так, что мы прекратили все разговоры.

Все это время тот, кого звали Вертихвостом, тайком уползал в высокую траву. Добравшись до края дороги, он вскочил и помчался, как ошпаренный. ДеСпот, увидев, как тот рванул, подхватил одну из больших астролябий, которые свалили меня. Не заморачиваясь с золотой цепью, он бросил ее, как летающий диск, который ударил Рэнди по затылку со звоном, типа гонга, какой забавно прозвучал бы в каком-нибудь дешевом мультике. Рэнди упал.

Пока все это происходило, Шон поднялся на колени. В руке его блеснуло лезвие. Я его сразу узнала: то был мой собственный нож, один из инструментов в ручном наборе, который я себе в рюкзак сунула. Не успел он всадить его Марку в почки, как я изогнулась, занесла ноги и ударила его по ногам, выбивая их. Шон упал навзничь и заскользил по насыпи. Голова его ударилась о бетонную канавку, издав тошнотворный треск.

Я крикнула Марку, чтоб он взглянул и убедился, что я невзначай не убила малого. Марк присел рядом с ним в конце насыпи, пощупал у него пульс, в глаза заглянул. И повернул ко мне свое избитое лицо с виноватым, расстроенным выражением на нем.

– Не повезло, – произнес. – По-моему, с ним порядок. Так, отключился просто.

Легким шагом вернувшись ко мне, наклонился и стал сдирать изоленту.

– Ты едва не оторвалась от меня у кафе, – сказал.

– Полагаю, от них я вовсе не оторвалась. Чувствую себя дурой, что не соображала, что меня пасут. В такой одежде они должны бы быть заметны, как мигалки на машинах.

– Троим легче идти по следу, чем одному. И потом… – Марк протянул набор из трех соединенных латунных цилиндров. – Они могли дальше сзади держаться и все равно следить за тобой. У этого твоего дружка подзорная труба была.

К тому времени он уже распутал мой серебристый саван. Материал был похож на фольгу, но по упругости напоминал холст. Солнечный зайчик с него попал мне в глаза, я зажмурилась, и в тот же миг до меня дошло, что вообще-то я была близка к тому, чтобы заметить преследователей. Вспомнила, как порой краем глаза замечала искорки и сверкания, еще думала, не теряю ли я сознание. А это они были, у меня за спиной держались, по подъездам прятались, следя за мной издали.

У Марка был мрачный вид, он избегал смотреть мне в глаза, сворачивал и разворачивал большой кусок серебристого упаковочного материала. Мне подумалось, что я понимаю, что его терзает.

– Не можешь перестать мучиться оттого, что наговорил мне всякого в расстройстве, – сказала я ему. – Теперь мы квиты. Более чем. Я ужасно жалею о том, что пришлось сделать с Розуэллом.

Он кивнул.

– Ага, ладно.

– Как тебя по-настоящему зовут? Марк ДеСпот – это шутка, какая и пятилетнего не позабавит.

Он зыркнул, потом сказал:

– ДеСото. С таким именем никаких денег не будет. – Он оглянулся на лежавших кометных клоунов. – Ты поняла хоть что-то из того, что он тебе наговорил?

Я села и потянулась. Кое-что из болтовни Шона было обычной космической чепухой, какую несли все последователи Старшого Бента. Зато мне показалось, что были отдельные высказывания, имевшие смысл, смешанный со всей Шоновой чепухой космического кадета. Мне нужно было время попытаться распутать это у себя в голове, понять, смогу ли я извлечь из этого смысл.

Не дождавшись моего ответа, Марк буркнул слегка тревожно:

– Он говорил, этот Старшой Бент… знал, что произойдет. Что все они готовились к этому. По-твоему, есть какой-то шанс?.. – Голос его умолк.

Я не знала и не ответила. Вместо этого сказала:

– Какая-то противная старая склочница сдала меня этим белым работорговцам, всего лишь чтобы завладеть моим айфоном-плюс. Она отвалила, даже не оглянувшись.

– Та, что с магазинной тележкой? Я ее видел. – Марк поднял шляпу из пыли и нахлобучил себе на голову.

– Полагаю, потерять айфон не самое для меня худшее. Могла бы быть уже на пути к вонючей темнице в подвале дома, набитого сектантами, где меня вынуждали бы делать невесть что, удовлетворяя их бредовые желания. – Я порывалась встать и пройтись, оделив каждого из деток кометы хорошим пинком по головке. Да только было жарко, а мне все еще предстояла неблизкая дорога. – Ты можешь сообразить что-нибудь, чтоб они, оправившись, опять на меня не набросились? Или на тебя?

Марк раскрыл Шонову подзорную трубу и осмотрел шоссе.

– Там зэки на трассе работают, иголки сметают под надзором полиции штата. Ты б подошла к ним да сказала бы, что у тебя еще трое есть, кому ножные кандалы как раз подойдут, а? Я умотаю их в их блестящие одежды, как они тебя умотали, чтоб они не ушли куда.

Он протянул мне руку, и я приняла ее. Поднял меня на ноги. Минуточку постояли в усталом, товарищеском молчании. Он щурился в голубое небо.

– Думаешь, эти ребятки правы? Думаешь, конец времен настал? У меня тетка была, говорила, мол, само собой разумеется, что это последний век человечества. Мол, любой понимающий Книгу Откровения способен видеть, как Божий суд грядет.

– Мне ненавистна мысль, что эти недоумки могут быть хоть в чем-то правы, – сказала я. – Хотя вот что я тебе скажу. Если апокалипсис продержится еще пару дней, почему б тебе не остановиться на Джэкдоу-стрит у белого дома с лестницей снаружи здания? Или поискать меня на ранчо цвета сливочного масла на другой стороне улицы, где живет моя подруга Урсула с сыном? Выпьем по паре пива и попробуем устроить мозговой штурм, чтоб придумать тебе бойцовое имечко получше, чем Марк ДеСпот?

Ухмыльнувшись, он распахнул на себе синюю джинсовую рубаху со словами:

– Слишком поздно. Раз у тебя на груди стоит «Х», то что еще выдумаешь?

– «Х» – это «Икс». Икс-Терминатор?

– «Х» это еще и запрет. Я думал, как бы выразить, что эта порнуха только для взрослых, да на бои куча детей приходит. Не нужно, чтоб их родители что-то не то думали.

– Спасибо, что спас меня, дружище, – сказала я. – Постарайся под дождь не попасть.

– И ты тоже, – сказал он мне.

Назад: Глава 25

Дальше: Послесловие