Она вздернула голову, как собака, услышавшая вдалеке примечательный звук. Если ей было известно, что делает оружие (а ей пришлось узнать, что оно делает: она наверняка присутствовала, когда его в последний раз пустили в ход), то не подала никакого виду. И все равно он чувствовал: надо объяснить.

– Это пистолет. Он способен натворить немало зла. Я не хочу причинить боль тебе, – опять заговорил он. – Или твоему здешнему другу. Но точно сделаю это, если ты благополучно не опустишь меня куда-нибудь.

Она покачала головой.

– Мне. Необходимо. Спуститься. – Он с расстановкой произнес последние три слова, постукивая пистолетом по блюду, каждый раз чуть сильнее. Бум – бом – бам.

На третьем его ударе ее туманное тело, казалось, затрепетало, как папиросная бумага под легким ветерком. Она отступила на шаг. Он не был даже уверен, что она смогла бы подойти еще ближе. Здесь, в этом месте, туман был тоньше всего. Его едва хватало, чтобы прикрыть купол.

Она намерена заставить его выстрелить. Не думал он, что до этого дойдет. Он-то думал, что вполне достаточно будет забраться сюда и помахать пистолетом в ту сторону, где она что-то такое столько времени прятала. Он даже не был уверен, что столетняя пуля выстрелит, а если и выстрелит, то, считал он, вряд ли сможет пробить то, на чем он сидел, чем бы оно ни было. Он ничуть не сомневался, что громадная жемчужина под ним была из Далекого Далека и создана так, чтобы выдерживать кое-что похлеще кусочка металла из изящной пукалки XIX века.

Знала ли она, что он может выстрелить всего один раз (в лучшем случае)? Нет, подумал он безо всякой уверенности, но в своего рода бессильном отчаянии. Нет, ему надо разыграть это до конца, необходимо зайти как можно дальше. У него еще не было уверенности, выстрелит ли он просто в воздух, доказывая, что пистолет действует, или осмелится выстрелить в шар или в золотое блюдо. Он знал только, что если этому суждено сработать, он должен наступать и наступать, должен быть готов взвести курок.

– Не заставляй меня делать этого, – взмолился он. – Если мне придется стрелять, я точно выстрелю. Прошу тебя.

Она глядела на него с выражением исступленного, тупого ожидания.

У пистолета было четыре тонких элегантных курка, плотно совмещенных, по одному на каждый ствол. Мысленно он отвел их все одним движением большого пальца (страх наводящий щелчок – КЛАКС), как крутой бандит в ковбойском фильме, готовящийся к короткой расправе в прериях. Каково же было удивление, когда под нажимом его большого пальца курки не взвелись. Обри опустил пистолет и взглянул на них. Курки были стянуты вместе потертым шнурком, примерзшим к одному месту. Взводить их надо было по одному. Стиснув зубы, он с силой взялся за первый. Почти целую нелепую минуту ничего не получалось. Он давил сильнее и сильнее, чувствуя, что драматический эффект его угрозы исчезает с каждой секундой.

Потом вдруг курок отскочил на место с подобающим механическим треском, брызнув частичками ржавчины. Рука Обри дрожала, от усилия по вмятине на ладони расплылся темный синяк. Он взялся за второй курок, что было сил надавил на него обоими большими пальцами. Очень напоминало попытку открыть очень упрямую, давно стоявшую банку солений или маринованных овощей. Потом вдруг он откинулся и замер в готовности палить. Обри выдохнул, вновь обретая что-то вроде уверенности, ухватился двумя большими пальцами за третий курок, готовый тащить его со всей мочи.

Только третий курок взвелся сразу же, отщелкнулся до того неожиданно, что Обри нажал на спуск, курок пришел в действие, и пистолет выстрелил, исторгнув жаркую вспышку света и застоялый кашель, словно выхлоп у очень старого автомобиля.

В лицо пахнуло серой, обожгло ноздри. Стволы уже не были нацелены на золотое блюдо, Обри держал их под углом к покатой поверхности этого гладкого серого шара. Пуля чиркнула по выпуклости и перерубила одну из тонких золотых проволочек. Поврежденная золотая линия принялась распылять что-то похожее на миллиард блестящих крапинок снега. Трещина в человеческий волос пробежала по сфере внизу, там, где ударила пуля.

Непрестанное низкое треньканье, казалось, сместилось, обрело раскатистую ноту напряжения.

Обри отскочил – от перемены звучания, от шипящей струи малюсеньких снежинок, от трещины на изгибе шара из не-стекла. Он глянул на пистолет и в ужасе отбросил его в сторону. Он знал: это действовал первый естественный порыв любого убийцы – избавиться от оружия. Пистолет отскочил от стекла, заскользил по склону и скрылся из виду во внезапно заклубившейся дымке.

Он оглянулся, ища свою небесную Хэрриет. Она ковыляла прочь и таяла на ходу вроде ведьмы в конце «Волшебника из Страны Оз». Она уходила в клубящийся дым, растворяясь в нем по бедра. Руки ее уже исчезли, так что она больше прежнего походила на греческую статую.

Обри огляделся. Отсюда ему был виден весь его облачный остров. Он глянул туда, где высились минареты и башни. Они рушились. Пока он смотрел, одна башня задрожала, осела и повалилась в слякоть огромной трясущейся кучей белого крема. Другая сложилась пополам, приняв позу мужчины, склонившегося взглянуть на свою ширинку. За дворцом остальное пространство облака терзалось под ударами ветра. Поверхность была вся изрублена, порывы ветра подхватывали вздымавшиеся валы и срывали с них дымку, как морскую пену.

Тревога не давала сдвинуться с места. Обри вынудили двигаться не тающий в воздухе дворец, не вскипевшее облако и не распыление, наверное, ядовитых частиц, с шипением вырывающихся из простреленной линии. Он не мог отыскать в себе воли двинуться, пока не посмотрел вниз, себе под ноги.

Прямо под ним один глаз на том нелепом, невероятном лице приоткрылся в щелке между век. Глазное яблоко под ними было красным, сплошь усеянным черными крапинками, как шар, наполненный кровью с мертвыми мухами. Оно двигалось – вяло, сонно, то туда, то сюда, прежде чем, по-видимому, не остановиться – на нем.

Обри побежал. То не было выбором, не было чем-то обдуманным. Просто ноги его пришли в движение («ну теперь, ножки, не подведите меня»), унося его с верхотуры жемчужины, подальше от мерзкого лица, подальше от все усиливающегося осиного жужжания золотого диска.

Обри летел по покатой сфере в клубящейся дымке, пока внезапно твердая гладкая поверхность у него под ногами не стала крутым уступом и ноги не выскользнули из-под него каблуками вперед. Он шлепнулся на задницу и проскользил почти сотню футов, прежде чем сумел перевернуться и задержаться. Еще с сотню футов он одолел чередой выверенных съездов-падений, хватаясь за облако, повисая, отпуская, вцепляясь всей пятерней в следующую опору – и так изображал из себя шимпанзе до самого конца.

Обри отпрыгнул от склона и пролетел последние пятнадцать футов. Он ждал пружинящего толчка, когда его ноги отыскали дно. Вместо этого его – на один жуткий момент – понесло сквозь облако.

Падение прекратилось, потому как облако, похоже, загустело и сдавило его: ощущение такое, словно его по пояс в сыром песке закопали. У него было время, пока он был наполовину захоронен, увидеть, что сталось с пиршественным залом. Тот рухнул сам по себе, обратившись в руины, будто от прямого попадания бомбы. Неровные, поврежденные стены поднимались по обе стороны от него. Пол превратился в беспорядочное скопление похожих на подушки булыжников и валунов.

Извиваясь, он высвободился и стал пробираться по развалинам. Даже тогда Обри не покидало ощущение, что огромные груды и куски полутвердой дымки под ним мечутся в быстром потоке половодья. Казалось, что в любой миг эти ненадежные куски под ним могут перевернуться и скинуть его прямо сквозь клубящуюся бледноту – вниз, на землю. Облако теряло свою прочность, свою способность становиться твердым… хотя он и не думал об этом как о «прочности». Ему на ум приходил другой термин, когда он неистово карабкался по слякоти – «самомнение».

Он запрыгал вниз по большой лестнице, через три ступени за раз. Последние восемь ступеней испарились прежде, чем он до них добрался, он ударился, споткнулся и пропахал носом по облаку, словно ребенок, свалившийся с санок на большой скорости лицом прямо в снежный сугроб.

Потом он поднялся и двинулся дальше, прыгая через всякие неровности, разбросанные по полу парадного зала. Пористые тела призрачных возлюбленных тянулись к нему скрюченными пальцами. Головы выкатывались из молочного супа пола с выражением панического страха на обезображенных лицах. Пока Обри бежал к воротам, он наступил, по меньшей мере, на одно лицо.

Ему пришло-таки на ум, что мост через ров мог исчезнуть. Он прорвался сквозь слабенькие ниточки растворяющейся в воздухе решетки: было похоже, что ткнулся лицом в слегка влажную паутину. Он прошел ее и припустил со всех ног, когда увидел, как крутая арка моста рухнула в середине. И не только это: мост ужимался с каждого конца, быстро втягиваясь обратно в стороны рва. Сердце у него воздушным шаром взвилось к горлу, унося от мира внизу. Он не раздумывал и не замедлял бег. Он ускорил его. Один шаг, второй, дальше на последний тающий обломок моста – и прыжок.

Он с ярдом в запасе пролетел над дырой, споткнулся и упал. Оправившись, бросил дикий взгляд назад, как раз вовремя, чтобы увидеть, как дворец оседает, становясь плоским, как большой павильон, расположенный в нем самом. Обри вспомнил себя семилетнего, когда он лежал в постели, всем телом замирая от удовольствия, когда отец с хлопком вздымал в воздухе простыню и та медленно, мягко опускалась на него, как парашют.

Парашют – тот самый сложенный шелк, бывший когда-то оболочкой воздушного шара – все еще висел на вешалке, хотя сама она начала проседать под его тяжестью. За нею кровать, утратившая форму и теперь выглядевшая как самая большая в мире растаявшая пастила.

Обри схватил свою парашютную упряжь и влез в нее, туго затянув поверх яиц, натянул поверх комбинезона. Он как раз возился с лямками через плечи, когда услышал крик. Это был шум порыва ветра, помесь клаксона и поезда метро, грохочущего по туннелю. Казалось, все облако содрогнулось. Обри подумал о том громадном, ужасном, чудовищном лице, и его охватил страх от ужасающей, жуткой мысли: «Проснулось! Чудище проснулось! Вниз по бобовому стеблю!»

Он сграбастал кучу шелка, как раз когда вешалка обмякла макарониной и упала. Обри пустился бежать к краю облака. На бегу обнаружил, что уходит вниз, будто в болото проваливается. Еще мгновение – и он был в нем по колено.

Обри нашел аккуратную связку веревок и, не без труда пробираясь к голубому небу за берегами облака, стал крепить старые, поржавевшие вытяжные кольца к карабинам на своей упряжи. То, что он собирался предпринять, было сродни самоубийству, безумным актом помешательства, из которого наверняка ничего не получится. Тогда почему, раздумывал он, что-то во мне просто трясется от усилия сдержать истерический хохот?

Древних вытяжных колец было общим счетом двенадцать. Он прицепил четыре на переднюю сбрую и четыре на спину, оставив остальные просто болтаться. Он по-прежнему прижимал шелк к груди. Подняв взгляд, он увидел свою небесную Хэрриет, стоявшую между ним и самым краем облака. Она прижимала к себе плюшевую, грязную игрушку Джуникорн, которую держала на руках, словно та была их ребенком, словно пытаясь не дать своему неверному возлюбленному покинуть их обоих.

Нагнув голову, Обри пропахал прямо сквозь нее. Еще два шага, и он оказался за краем облака.

И камнем полетел вниз.