Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?.. Кроме динозавра?
– А спросите у меня что-нибудь? – предложил двенадцатилетний Бенджамин Сполдинг. Мальчишки, разнежившиеся на летней лужайке вокруг него, и глазом не моргнули, и ухом не повели. Равно как и устроившиеся тут же собаки. Кто-то зевнул.
– Ну же, – настаивал Бенджамин, – спросите, ну пожалуйста.
Наверное, он слишком долго смотрел на небо. Там, в вышине, двигались громадные силуэты, странные существа дрейфовали неведомо куда и невесть из каких времён. Может, всему виной был рокот грома за горизонтом: это собиралась с духом гроза. А может, всё это напомнило ему тени в музее Филда*, где оживала Седая Древность, подобно тем, другим теням с дневного сеанса в прошлую субботу, когда повторно крутили «Затерянный мир»*, чудовища срывались с утёсов, а мальчишки, перестав носиться по проходам туда-сюда, визжали в восторге и ужасе. Может статься…
– Ну ладно, – откликнулся один из мальчишек, не открывая глаз: он так соскучился, что даже на зевок сил не осталось. – Это… Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
– Динозавром, – заявил Бенджамин Сполдинг.
Как по заказу, у горизонта прогрохотал гром.
Мальчишки разом открыли глаза.
– Кем?!
– Ну да, но кроме динозавра?..
– Никаких «кроме», – отрезал Бенджамин. – Любая другая работа – фигня.
Он засмотрелся на облака: громадины надвигались, поедая друг друга. По земле семимильными шагами шествовали молнии.
– Динозавр… – прошептал Бенджамин.
– Пошли отсюда!
Один из псов пустился наутёк, мальчишки поспешили следом, презрительно фыркая:
– Динозавр? Ха! Динозавр, скажет тоже!
Бенджамин вскочил на ноги и погрозил им кулаком:
– Вы будьте кем хотите. А я буду собой!
Но дети уже разбежались. Остался только один пёс – бедняге было явно не по себе.
– Тьфу на них. Пошли, Рекс. Пора подкрепиться!
Тут-то и налетел дождь. Рекс кинулся бежать. А Бенджамин задержался – он высоко вскинул голову и обвёл надменным взглядом окрестности, не обращая внимания на потоки воды. Так миниатюрным воплощением величия промокший насквозь мальчишка в гордом одиночестве важно прошествовал через лужайку.
Гром распахнул ему входную дверь. И захлопнул её за спиной у мальчика.
Дед сам всего добился, лучше и не скажешь. Беда в том, как частенько говаривал он сам, нагребая себе курятины и подцепляя лопаточкой кусок яблочного пирога на закуску, что он так и не смог решить, чего добиваться-то.
Так что он вроде как выкатился в полуразвалившееся депо жизни с одноколейки инженера-железнодорожника: рано ушёл на пенсию и стал городским библиотекарем; вскорости уволился, чтобы баллотироваться в мэры; толком не начав, быстро забросил и это дело. Сейчас он работал штатным оператором в одной из типографий в деловой части города – и заодно при давильном прессе в погребке бабушкиного пансиона: гнал вино из одуванчиков в пику сухому закону. А в промежутках между типографией и погребком рылся в своей обширной библиотеке, которая уже выплеснулась в гостиную, в коридоры, в чуланы и во все примыкающие спальни, сверху и снизу. Его разнообразные хобби включали в себя коллекционирование бабочек (он их ловил и держал на решётке радиатора), запугивание непокорных цветов в саду, ежели те отказывались делать что велят, и наблюдение за внуком.
Наблюдать за внуком было всё равно что взять билет на вулкан.
Сейчас вулкан был неактивен: сидел за полдневной трапезой.
Дедушка, чуя, что в глубинных недрах вовсю бурлит лава, промокнул салфеткой губы и обронил:
– Что нынче нового в большом мире? Не сверзился ли с какой-нибудь флоры? Уж не прогнала ли тебя домой какая-нибудь фауна, то бишь бешеные пчёлы?
Бенджамин замялся. Жильцы приходили за стол каннибалами, а уходили добрыми христианами. Он дождался, пока несколько новоприбывших каннибалов заработают челюстями, и только тогда признался:
– Выбрал себе дело на всю жизнь.
Дед тихонько присвистнул:
– И что же это за профессия?
Бенджамин объяснил.
– Иосафат милосердный! – Пытаясь выиграть время, дедушка отрезал себе ещё кусок пирога. – Здорово, что ты всё решил в таком юном возрасте. А обучаться ты как собираешься?
– Деда, у тебя ж в библиотеке полным-полно книг!
– Книг-то у нас навалом. – Дедушка потыкал ложкой в корочку. – Но что-то не припоминаю среди них никаких «Практических руководств» времён юрского или мелового периодов, когда в моду вошло рвать друг другу глотки и никто особо не возражал…
– Деда, у тебя в подвале миллиарды журналов, и ещё на чердаке полтриллиона. – Бенджамин переворачивал оладьи словно страницы, прозревая дивные чудеса. – Наверняка в них найдётся куча картинок доисторических времён и всяких тогдашних тварей!
Заложник чудовищной привычки никогда и ничего не выбрасывать, дедушка смог лишь тихо выговорить:
– Бенджамин… – И опустил глаза.
Родители мальчика пропали без вести в шторме на озере, когда Бенджамину было десять. Ни их самих, ни их лодку так и не нашли. С тех пор родственникам то и дело приходилось отправляться к озеру на поиски Бенджамина: а тот стоял на берегу и орал на воду, возмущаясь, где все и почему не идут домой. Но в последнее время мальчуган ходил к озеру всё реже и всё больше времени проводил здесь, в пансионе. А теперь – дедушка нахмурился – ещё и в библиотеке.
– И не просто каким-то там дурацким динозавром, – перебил Бенджамин. – Я стану самым крутым!
– Бронтозавром? – предположил дедушка. – Бронтозавры такие славные.
– Не-а!
– А вот взять аллозавра… может, аллозавром? Хорошенькие, как балерины на пуантах, этак неслышно подкрадываются…
– Ну нет!
– Может, птеродактилем? – Дедушка лихорадочно подался вперёд. – Высоко летают, похожи на картинки орнитоптеров, которые рисовал Леонардо – ну да Винчи, ты же знаешь.
– Птеродактили… – Бенджамин задумчиво кивнул. – Они почти лидируют.
– Кто же тогда на первом месте?
– Рекс, – прошептал мальчик.
Дедушка оглянулся:
– Ты зовёшь пса?
– Рекс. – Бенджамин зажмурился и выпалил полное название: – Тираннозавр Рекс!
– Вот это да! – охнул дедушка. – Имя громкое. Царь над всеми ними, так?
Бенджамин затерялся во времени, в тумане и застойных водах нехоженых топей.
– Царь, – прошептал мальчик, – царь над всеми ними.
Внезапно глаза его широко распахнулись:
– Деда, идеи есть?
Под незамутнённым прицельно-плазменным взглядом внука старик аж вздрогнул:
– Нет. Эгм… если чего найдёшь, держи меня в курсе. В этом своём исследовании…
– Ура! – Посчитав, что разрешение получено, мальчишка пулей вылетел из кресла, кинулся к двери, на пороге застыл, обернулся: – А помимо библиотеки, поступать-то куда надо?
– Поступать?
– Ну, пожарных обучают на пожарной станции. Машинистов локомотива – в депо. Врачей…
– Куда, – промолвил дедушка, – куда податься мальчику, чтобы получить диплом с отличием по классу А-1 «Ящер»?
– Ага, вот это всё!
– В музей Филда, пожалуй. Там полным-полно костей с Господних антресолей. Настоящий динозавровый колледж, парень! Я сам тебя туда отвезу!
– Ой, деда, спасибище! Вот здорово будет! Станем носиться как угорелые и орать во всё горло!
И – бац! – дверь захлопнулась. Мальчишка исчез.
– Да уж, Бенджамин.
Дедушка подлил себе ещё сиропа и, глядя, как блескучая жидкость растекается узорами золотистого света, гадал про себя, как бы слегка охладить неуёмный пыл внука.
– Да уж, – повторил он.
И явился громадный безумный зверь, и громадное дикое чудище утащило их прочь. Ну то есть поезд, то есть в Чикаго; а Бенджамин и дедушка устроились у зверя в брюхе и обменивались улыбками и громкими возгласами.
– Чикаго! – закричал кондуктор.
– А почему он не объявляет музей Филда? – нахмурился Бенджамин.
– Я сам его объявлю, – пообещал дедушка. И спустя несколько минут воскликнул: – А вот и он!
Оказавшись внутри, дедушка и внук прошли под настенными изображениями животных и во все глаза уставились на монстров – таких красавцев, что просто дух захватывало.
Тут они восхищались утраченной плотью, там – охали, глядя на восстановленные и заново скреплённые скелеты, – рука об руку, дивясь в унисон; юная радость вела за собою былое воспоминание о радости.
– Деда, а ты заметил? Гляди! Такое огроменное место, а из Гринтауна тут вообще никого, прям ни души!
– Только мы с тобою, Бенджамин.
– На моей памяти единственные, кто здесь побывал из нашего города, давным-давно, – голос мальчика угас до шёпота, – это мама с папой…
Дедушка поспешил вклиниться, пока не поздно:
– Им здесь ужас до чего понравилось, мальчик мой. Но ты только посмотри! Иди-ка сюда!
Они подошли поближе – и потрясённо, изумлённо, благоговейно уставились на целый косяк кошмаров работы Чарльза Р. Найта*.
– Да этот парень прямо поэт с кистью, – покачал головой дедушка, балансируя на краю этого Большого Каньона во Времени. – Настенный Шекспир. Ну же, Бенджамин, где эта здоровенная псина, этот твой Рекс, о котором ты так мечтаешь?
– Вон тот небоскрёбище! Это он!
Дед с внуком замерли под гигантской фигурой: глаза их наигрывали беззвучные мелодии на длинном ксилофоне ожерелья из костей.
– Эх, жаль, приставной лестницы нет!
– Прикажешь нам вскарабкаться наверх под стать безумным дантистам и попросить его открыть ротик пошире?
– Деда, ведь это он усмехается?
– Один в один моя тёща на нашей свадьбе. Хочешь влезть мне на плечи, Бен?
– Ой, а можно?
Бен взгромоздился на дедовы плечи и, задохнувшись от изумления, прикоснулся… к древней Улыбке.
А затем, будто что-то пошло не так, тронул собственные губы, зубы и дёсны.
– Засунь голову ему в пасть, парень, – посоветовал дедушка. – Посмотрим, откусит или нет.
Недели текли своим чередом, пролетало лето, в комнате Бенджамина росли горы книг и копились чертежи и зарисовки: оттиски костей, схемы зубного аппарата из юрского и мелового периодов.
– Мелового-делового и бог весть ещё какого, – задумчиво пробормотал про себя дедушка, заглядывая в дверь. – А это ещё что?
– Здоровущие картины мистера Найта, того самого художника, который видит сквозь время и рисует то, что видит!
В верхнее окно ударил камешек.
– Эй! – послышались голоса снизу. – Бен!
Бен подошёл к окну, приподнял раму и закричал сквозь сетку:
– Чего надо?
– Бен, ты куда запропал? Я тебя сто лет не видел! – крикнул один из мальчишек с лужайки. – Айда купаться!
– Да ну, – откликнулся Бен.
– А потом у Джима мороженое сварганим.
– Да ну! – Бен захлопнул окно и, обернувшись, обнаружил перед собой ещё более ошеломлённого деда.
– А я думал, перед банановым мороженым ты устоять не в силах, – сказал старик. – Ты неделями из дома не выходишь. Держи-ка, Тритончик! – Дедушка порылся в карманах, пошуршал бумагами и отыскал какое-то объявление. – Я знаю, способ есть! Читай-ка!
Бенджамин жадно схватил листок и прочёл:
ВОСКРЕСНАЯ ПРОПОВЕДЬ. ПЕРВАЯ БАПТИСТСКАЯ ЦЕРКОВЬ.10:00 УТРА. Приглашённый ПРОПОВЕДНИК: ЭЛЛСУОРТ КЛЮ.ТЕМА ПРОПОВЕДИ: «ГОДЫ ДО АДАМА, ВРЕМЕНА ДО ЕВЫ»
– Ух ты! – заорал Бенджамин. – Это ведь про то, о чём я думаю? А мы пойдём, ведь правда пойдём?
– Вот тебе Бог, а вот порог, – отозвался дедушка.
До выходных было ещё далеко, ждать пришлось долго. Но ранним утром в воскресенье Бен уже тащил деда по улице в направлении Первой баптистской церкви.
И, уж будьте уверены, Усмиритель Зверя преподобный Клю напустил в проповедь бегемотов, он выуживал китов, вылавливал левиафанов, прочёсывал Бездну и закончил громоподобным стадом – если это были и не динозавры, так значит, их серные двоюродные братья. И все они поджидали в геенне огненной христианских мальчиков, которые наверняка туда провалятся и окажутся в этом восхитительном пекле.
Во всяком случае, так казалось Бенджамину, который впервые в жизни высидел часовую проповедь: глаза его не слипались, рот даже не пытался зевнуть.
Преподобный Клю, заприметив восторженную улыбку мальчика и его сияющие глаза, то и дело отыскивал его взглядом в толпе, яростно продираясь сквозь генеалогию зверюг, над сонмами коих чёрным пастырем поставлен Люцифер.
В полдень паству выпустили наконец из Бестиария, и прихожане, ещё дымящиеся после катания на американских горках сквозь ад, вывалились в яркий солнечный свет, моргая и щурясь, – ныне они знали о доисторических бойнях куда больше, нежели им того хотелось. Ну то есть все, кроме Бенджамина, который подбежал к его преподобию, оглушённому собственной риторикой, и дёрнул его за руку точно насос за ручку, надеясь, что из священнических уст хлынут новые рассказы о чудесах Зверя.
– Ух, ваше преподобие, это было так здорово! Какие монстры!
– Вот только очеловечивать монстров не нужно, – предостерёг его преподобие, пытаясь направить проповедь по накатанным рельсам.
Но сбить Бенджамина было не так-то просто:
– Мне ужасно понравилась та часть, где говорится, что пожелания непременно сбываются. Это правда?
Под взглядом мальчика, пронзительным, как огонь маяка, его преподобие едва не вздрогнул:
– Но…
– Ну то есть если ужасно чего-то хочется, оно ведь сбудется? – уточнил Бенджамин.
– Если, – на помощь его преподобию подоспел дедушка, – подавать милостыню бедным, вовремя молиться, всегда аккуратно делать уроки, прибираться в комнате…
Тут у дедушки закончился бензин.
– Это кошмар как много, – вздохнул Бенджамин, переводя взгляд от дедушкиной пропасти к ровному плоскогорью преподобного Клю. – С чего надо начать?
– Господь пробуждает нас всякий день к трудам нашим, сынок. Меня – к моему: к проповедыванию. Тебя – к твоему: ты мальчик, ты готовишься и стремишься желать и расти!
– Желать и расти! – возликовал Бенджамин. Лицо его пылало. – Желать и расти.
– Но только после того как сделаешь уроки, сынок, не раньше.
Но Бенджамин, разгорячённый и взбудораженный – точно перца с уксусом глотнул, – побежал было прочь, остановился, вернулся, не особо вслушиваясь в то, что ему говорят.
– Ваше преподобие, это ведь Господь придумал тех зверюг, правда?
– Ну да, храни тебя Бог, сынок. Именно так.
– А вы понимаете почему?
Дедушка взял внука за плечо, но Бен этого даже не почувствовал.
– Ну то есть почему Господь создал динозавров, а потом позволил им исчезнуть?
– Неисповедимы пути Господни.
– Для меня слишком уж неисповедимы, – без обиняков заявил мальчик. – А правда, было бы здорово, если бы у нас тут, в Гринтауне, штат Иллинойс, завёлся свой собственный динозавр: вернулся бы и не исчезал больше? Кости – это хорошо. Но настоящий динозавр куда лучше, правда?
– Я и сам питаю слабость к монстрам, – признался его преподобие.
– Думаете, Господь их ещё когда-нибудь создаст?
Разговор, как хорошо понимал его преподобие, уводил прямиком в трясину. И священник отнюдь не намеревался в ней увязнуть.
– Я знаю доподлинно только одно: если ты умрёшь и отправишься в ад, там-то тебя чудовища и встретят – уж будь то оригиналы или копии.
Бенджамин просиял:
– Ради одного этого стоит помереть!
– Сынок, – покачал головой его преподобие.
Но мальчугана уже след простыл.
Бенджамин поспешил домой – набить живот и напитать глаза. Он разложил на полу с десяток раскрытых книг и тихонько смеялся от радости.
Вот они, звери всех поколений из Библии и за её пределами, из Бездны. Звучало это слово потрясающе. Мальчуган повторял его про себя, начиная с воскресного обеда в два часа дня и до четырёх, до воскресного тихого часа. Бездна. Бездна. Набираешь в грудь побольше воздуха. И выдыхаешь. Бездна.
И бронтозавр родил птеранодона, и птеранодон родил тираннозавра, и тираннозавр родил громадных полуночных коршунов – птеродактилей! – и… и так далее, и тому подобное, и всё такое прочее.
Бенджамин перелистывал страницы громадной толстенной семейной Библии: там были левиафаны и другие порождения времени, а если спуститься в ад и снять там комнату, так глядь – сам Данте указует на вот этот ужас, и на вон тот кошмар, и на вот эту змею, и вон на того гада ползучего, и все они – родные тётушки и жуткие дядюшки утраченного времени, чуждая кровь и нездешняя плоть. При виде такого аж носки сами собой ползут вверх по лодыжкам, а уши скручиваются в трубочки! О, утраченные на Земле, они пытаются вернуться, эти славные домашние зверушки, которые некогда лежали у ног Господа и были вышвырнуты вон за то, что напачкали на ковре, вау! О, гигантские болонки Господни, созданные из наплывов тумана и клубящихся облаков, крики их – трубный глас времени, от которого трещат ворота, и ужасы рвутся наружу, вау! Класс!
Стон из… Бездны.
Губы мальчика беззвучно шевелились во сне, по постели скользили послеполуденные тени. Спящий вздрогнул. Забормотал что-то. Зашептал…
Бездна.
На следующий же день Бенджамин переименовал славного старину Рекса. Отныне и впредь его звали попросту Пёс.
Спустя дня три Пёс, поскуливая, дрожа и прихрамывая, выскочил из дома и исчез.
– Где Пёс? – спросил дедушка. Он уже заглянул в чулан, на чердак (чего собаке делать на чердаке? Там и разрывать-то нечего!) и в палисадник перед домом. – Пёс! – звал он. – Пёс? – недоумённо обращался он к лёгкому ветерку, пронёсшемуся по лужайке вместо четвероногого друга. И наконец: – Пёс?! Что ты тут делаешь?!
Ибо Пёс обнаружился по другую сторону улицы – он лежал посреди пустыря, заросшего клевером и сорняками, где никто и никогда не жил и не строил.
Дедушка звал его битых полчаса, но тщетно. Старик зажёг трубку и подошёл ближе. Воздвигся над Псом и поглядел на него сверху вниз. Пёс поднял на него неизъяснимо-страдальческий взгляд.
– Что ты тут делаешь, друже?
Пёс, не обладая даром речи, ответить не смог, но замолотил хвостом, прижал уши и заскулил. Мир проклят, как есть проклят; и домой он возвращаться не собирался.
Оставив Пса в его убежище среди травы, дедушка направился обратно. На крыльце маячило что-то вроде старой шхуны, похожей на ламантина. Это, конечно же, была бабушка с кулинарной лопаткой в руке: грудью став против полуденного ветра, она погрозила Псу.
– Надеюсь, ты его ничем не угощал?!
– Нет, зачем бы, – заверил дедушка, оборачиваясь на Пса. Тот, трепеща, вжался в клевер. – А что?
– Он побывал в холодильном шкафу.
– Ну как собака может влезть в холодильник?!
– Господь мне не сообщил, но еда разбросана по всему полу. Я припасла на сегодня гамбургер, так его нету. Зато повсюду его ошмётки вперемешку с костями.
– Пёс на такое не способен! Дай-ка я сам погляжу!
Напоследок бабушка яростно и недобро замахнулась на Пса лопаткой – тот поспешно отполз ещё на десять ярдов в траву. А затем она продефилировала внутрь и через весь дом – точно в гордом одиночестве вышла на парад – и демонстративно указала лопаткой на пол. Повсюду и впрямь беспорядочной мозаикой валялась расшвыренная еда.
– Ты хочешь сказать, наше четвероногое умеет управляться с ручкой холодильника? Чушь какая-то!
– А по-твоему, это кто-то из пансионеров страдает лунатизмом?
Дедушка присел на корточки и принялся подбирать объедки:
– Точно, всё пожевано. Других собак, насколько мне известно, тут нет. Вот-те на. Вот-те на…
– Поговорил бы ты с ним. Так Псу и передай: ещё одна такая выходка – и в воскресенье на обед у нас будет фаршированная рисом собака. Брысь отсюда, у меня швабра!
Швабра обрушилась на пол, дедушка, отступая, опробовал пару ругательств помягче.
– Пёс! – позвал он с крыльца. – Иди сюда, разговор есть.
Но Пёс затаился в траве.
Список неприятностей множился, дело явно шло к катастрофе. Словно бы Четыре Всадника Апокалипсиса галопом мчались по крышам, сшибая с деревьев яблоки догнивать на земле. Дедушка уже заподозрил, будто его каким-то образом пригласили на тёмный Марди Гра*, последствием коего станут мокрые постели, хлопающие двери, падающие из рук пироги и ошибки в наборе.
А вот и факты: Пёс заглянул в гости с противоположной стороны улицы, но, не успев возвратиться, снова ушёл – встопорщив шерсть и в ужасе вытаращив глаза размером с яйца, сваренные вкрутую. Вместе с ним ушёл мистер Винески, пансионер-старожил и постоянный городской парикмахер. Мистер Винески намекнул, что сыт по горло и слышать больше не может, как Бенджамин скрежещет зубами за столом.
Почему бы, намекал он, дедушке не позвать городского дантиста и не выдрать мальчику эту его молотилку, то бишь премоляры, а нет – так сдать парнишку на мельницу, пусть зарабатывает на жизнь, перемалывая зерно на муку!
Словом, успокаиваться мистер Винески не желал. Он уходил из дома спозаранку, задерживался в парикмахерской допоздна, порой возвращался подремать после полудня, но, едва завидев, что Пёс всё ещё на лугу, разворачивался и снова уходил.
Хуже того: жильцы теперь раскачивались в креслах с частотой сорок раз в минуту, как будто мчались по дороге на всех парах, а не вальяжно колыхались взад-вперёд каждые секунд двадцать, как в старые добрые времена не далее как в прошлом месяце.
И это безумное раскачивание, и спрыгивающая с крыши кошка служили для мистера Винески чем-то вроде барометра. При виде этого он нырял в дом за бабушкиными полдничными песочными коржиками, по которым так соскучился.
Кстати про кошку. Примерно в то же время, когда Пёс отправился спасать в клевере свою трепещущую шкуру, кошка, цепляясь всеми когтями, вскарабкалась на крышу, где и скакала ночами, завывая и исчерчивая громадными иероглифами рубероид – каждое утро дедушка пытался расшифровать эти граффити.
Мистер Винески даже вызвался принести приставную лестницу и снять кошку – а то сколько ж можно не спать по ночам. Это и было проделано; но кошка, в ужасе пред какой-то неведомой силой, снова метнулась наверх, по пути испещряя крышу письменами, и вся дрожа, кидалась на каждый падающий листик и каждое дуновение ветерка, пока Бенджамин наблюдал за происходящим из окошка своей комнаты…
Наконец дедушка придумал класть сметану и тунца в водосточный жёлоб, куда изголодавшаяся кошка опасливо сползала раз в день подкормиться и в панике снова карабкалась наверх, насколько хватало здравого смысла.
Итак, парикмахер прятался у себя в парикмахерской, Пёс на лугу, кошка на крыше, а дедушка начал допускать ошибки при наборе в своей типографской резиденции.
Некоторые опечатки складывались в слова, которые он частенько слыхал в речи котельщиков или железнодорожных рабочих, но с его собственного языка они никогда не слетали.
В тот день, когда дедушка набрал «стырил» вместо «старел», он сорвал с себя зелёный целлулоидный козырёк, скомкал запачканный чернилами фартук и вернулся домой к одуванчиковому вину пораньше – пропустить стаканчик до ужина, а заодно и после.
– Это кризис, однозначно.
– Э? – переспросила бабушка, засидевшаяся допоздна на парадном крыльце.
Дедушка осознал, что сболтнул лишнее. Спасая положение, он глотнул ещё вина.
– Да ничего такого, – промолвил он.
А на самом деле очень даже чего. Прислушавшись, дедушка понял, что там, наверху, и кроется причина Апокалипсиса.
Это Бенджамин дробил тишину премолярами, перемалывал лето – словно накренившийся паровоз тормозил. И всё – зубами. Зубы делались острее…
Настала решающая ночь. Именно так, и не иначе, или ещё день – и кошка процарапает крышу насквозь и провалится вниз, Пёс сгниёт до костей в траве, а болтающих тарабарщину жильцов увезут в психушку.
Дедушка не то дремал, не то бодрствовал… И вдруг разом стряхнул с себя болезненно-чуткий сон и резко сел.
Он что-то услышал. На сей раз действительно услышал.
То был звук из старого фильма; вот только дедушке не удавалось вспомнить, что это, и откуда, и когда. Но от этого звука зашевелился пушок в ушах и дыбом поднялась щетина души, а по лодыжкам побежали мурашки, словно там нежданно-негаданно начали расти волосы.
Пальцы дедушкиных ног в дальнем конце кровати вдруг показались маленькими мышками, выглянувшими из норки в страшную ночь. Дедушка спрятал их от греха подальше.
Слышно было, как кошка в истерике отплясывает на высокой чердачной крыше. Далеко на пустыре Пёс залаял на луну – вот только луны-то не было!
Дедушка затаил дыхание и прислушался. Но никаких звуков не последовало – ни эха, ни отголоска от резонирующей башни здания суда.
Дедушка перевернулся на другой бок и уже собирался снова потонуть в чёрной смоле сна длиной в миллиард лет, как вдруг задумался: странно! Погодите-ка! Почему смола? Почему миллиарды лет? Почему тонуть?! При этой мысли дедушка резко выпрямился, выскочил из постели, кинулся в чулан, по дороге закутавшись в халат; оделся в цокольном этаже, отхлебнул глоток одуванчикового вина – а раз уж он всё равно здесь, то почему бы и не три?
В библиотеке, завершив возлияние, он расслышал наконец последний, совсем тихий звук и побрёл наверх в комнату Бенджамина.
Бенджамин лежал в постели; на лбу его поблёскивала испарина. Больше всего он походил на влюблённого после небезынтересной встречи с красавицей, каких рисуют на греческих вазах. Дедушка рассмеялся про себя. Да ладно тебе, старик, подумал он, это же просто мальчишка…
Дедушка повернулся уходить и едва не споткнулся о завалы книг, разложенных на полу или раскрытых для обозрения на полках.
– Ну ты даёшь, Бенджамин! – охнул он. – Я и не подозревал, что у тебя такое множество, такое количество… Господи!
Ибо там, подобно арсеналу, и барельефу, и гобелену, и взрыву в музее, обнаружилось с полсотни книг, раскрытых на манер бабочек и крылатых орлов. С их страниц ухмылялись динозавры – они, тяжело раскачиваясь, шагали вперёд и раздвигали первобытные туманы дактилоскопическими когтями.
А другие парили в небесах точно воздушные змеи, на свистящих и гулких крыльях воспоминаний, или тянули из курящихся трясин длинные перископы-шеи, под стать удавам, или цеплялись за густонаселённое небо, увязая и исчезая в могилах чёрной смолы, затерянных в миллиардах лет, которые и разбудили внезапно старика.
– В жизни такого не видывал, – прошептал он.
И ничуть не погрешил против истины.
Морды. Туши. Гигантские паучьи лапы, процарапывающие граффити, или ножищи-окорока, или балетные ножки – выбирай не хочу, на любой вкус. Когти безумного учёного-хирурга, словно скальпелем нарезающие тонкие мясные бутербродики, и паштеты, и фарш из зверей-собратьев. Вот трицератопс взрывает пески джунглей своим перевёрнутым костяным воротником; вот его опрокидывает и низвергает в небытие Тираннозавр Рекс. Вот выплывает громадина бронтозавр, точно надменный «Титаник», навстречу незримым столкновениям с плотью, временем, непогодой и льдами, которые двинулись к югу через весь материк с началом ледникового периода. А над всем этим рассекали туманы воздушные змеи без привязи, птеродактили, эти боевые самолёты ночных кошмаров, и громыхали в ветрах литаврами, и флиртовали, и схлопывались на манер безобразных вееров или книг ужаса на арене бесконечных кровопролитий – в вечно пересыхающем кармазинном небе.
– Итак…
Дедушка наклонился и принялся решительно и сурово закрывать книги.
Затем он спустился вниз по лестнице и отыскал новые книги – свои собственные. Дедушка перетащил их наверх, раскрыл, разложил на полу, на полках и на кровати.
Постоял мгновение в центре комнаты, а затем словно со стороны услышал собственный шёпот:
– Так кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
Мальчик каким-то образом расслышал вопрос сквозь горячечный сон. Голова его мотнулась на подушке. Рука мягко взмыла в воздух, ловя мечту.
– Я…
Старик ждал.
– Я… – пробормотал мальчуган. – Я… уже… расту.
– Что?
– Уже… уже, – шептал Бенджамин.
На его губах и щеках задвигались тени.
Дедушка нагнулся ближе и так и впился в него взглядом.
– Бен, право, – глухо промолвил он, – да ты зубами скрежещешь. И…
Крепко сжатые губы мальчика окаймила струйка крови. Яркая капля сорвалась и впиталась в наволочку.
– Пора и меру знать.
Дедушка присел на край постели и тихо, но твёрдо взял беспокойные руки Бена в свои. Наклонился ближе и принялся внушать:
– Спи, Бен, спи. Спи, но… слушай меня!
Бенджамин мотал головой, ёрзал, обливался по́том – и всё-таки слушал.
– Так вот, – тихо втолковывал дедушка, – то, что, как мне кажется, ты затеял, никуда не годится. Не вполне понимаю, что это, да и знать не хочу, но тем не менее пора остановиться. – Дедушка помолчал мгновение, собрался с духом и продолжил: – Журналы мы закрываем, книги отправляем обратно в библиотеку, курица лежит нетронутой в холодильнике, собака возвращается домой с пустыря, кошка спускается с крыши, мистер Винески присоединяется к нам за столом, а жильцы прекращают тырить моё вино из одуванчиков, чтобы пережить очередную ночь, полную странных звуков.
А теперь внимание. Никакого больше музея Филда, никаких костей, никаких допотопных усмешек, восстановленных по схемам зубного ряда, никаких театров теней на стенах кинотеатров с этими их гигантскими призраками суперпервобытных времён.
Это тебе дедушка говорит, и советует, и заверяет в своей любви, так и заруби себе на носу: хватит!
А не то весь дом рухнет. Чердак провалится вниз, через спальни, столовую и кухню в подвал, и погубит летние заготовки, а заодно и бабушку, и меня, и всех жильцов пансиона. Нам же это не нужно, правда? А хочешь, расскажу, что нам нужно? Смотри-ка сюда.
Ночью, когда я уйду и когда ты встанешь в туалет, ты увидишь, чтó я разложил для тебя на полу и повсюду вокруг – эти книги открыты, они ждут. В них ты обнаружишь зверя, настоящего монстра – он ревёт, и визжит, и бежит, и пожирает огонь, и сокращает время. И ты сможешь стать его частью.
Это совсем другой зверь? Да, зато какой громадный, какой великолепный, он тебе точно подойдёт, ты сумеешь до него дорасти.
Прислушайся ко мне во сне, Бен, и ночью, прежде чем задремать снова, поройся в этих книгах, полистай их страницы, изучи картинки. Хорошо?
Старик оглянулся на принесённые им тома, выложенные колдовскими письменами на полу спальни.
Изображения раскалённых паровозов ждали своего читателя, гигантские зверюги, вырвавшиеся из ада, выдыхали пламя и размётывали сажу над ночными полями. А инженеры-паровозостроители, оседлавшие тёмных зверюг, выглядывали наружу, отслеживая огненные ветра, и улыбались по-паровозному счастливыми улыбками.
– Вот фуражка инженера, Бен, – прошептал дедушка. – Расти голову, расти мозг, а главное – расти мечты, чтобы она тебе подошла. В ней достаточно приключений для любого мальчишки – и целая жизнь, состоящая из путешествий и славы.
Старик обвёл взглядом пламенеющие машины, завидуя их поршневой красе и словно наяву воображая их громогласные первобытные голоса.
– Ты меня слышишь, Бен? Ты слушаешь?
Мальчуган заворочался, мальчуган застонал во сне.
– От всей души надеюсь, что так, сынок, – выдохнул дедушка.
Дверь спальни закрылась. Старик исчез. Весь дом спал. Где-то далеко в ночи проревел поезд. Бенджамин в последний раз перевернулся с боку на бок, и лихорадка его оставила. Испарина высохла на ясном челе. Ласковый ветерок из открытого окна листал страницы открытых книг, являя миру одного железного зверя за другим, одного за другим…
На следующее утро – а было как раз воскресенье – Бенджамин спустился к завтраку с запозданием. Он спал долго и крепко, и снились ему разнообразные сны, молитвы, пожелания, свёртки с тем и этим, старые кости того и другого, плоть и кровь чего-то утерянного и запредельного, сгинувшее прошлое и многообещающее будущее.
Мальчик медленно сошёл вниз по ступеням, чистый и обновлённый.
Несколько пансионеров, всё ещё сидевшие за столом, завидев Бена, вскочили, промокнули губы салфетками и ретировались восвояси, от души надеясь, что уход их не напоминает поспешное бегство.
В дальнем конце стола дедушка делал вид, что читает международные новости на первой странице газеты, но всё это время следил глазами за внуком поверх заголовков. Бен уселся и взялся за нож и вилку, дожидаясь, когда бабушка положит ему стопку блинов, утопающих в жидком солнечном свете.
– Доброе утро, Бенджамин, – поздоровалась бабушка, выплывая из кухни навстречу домашним делам.
Бенджамин ждал, не открывая рта. Он словно что-то обдумывал, осмысливал, обмозговывал, полузакрыв глаза.
– Бенджамин, доброе утро, – напомнил дедушка из-за газеты.
Бенджамин по-прежнему размышлял про себя, намертво стиснув губы.
Стол безмолвствовал и ждал.
Дедушка непроизвольно подался вперёд. Ноги у него напряглись. Когда мальчик наконец откроет рот, издаст ли он жуткий древний вопль, кошмарный крик, возвещающий рождение новой карьеры юного Бенджамина? Превратится ли его улыбка в частокол кинжалов, а язык – в кровавую волну?
Дедушка покосился в сторону.
Пёс вернулся с пустыря и только что прошмыгнул в кухню сгрызть печенье. Кошка уже спустилась с крыши и теперь, слизав сметану с усов, тёрлась о правую бабушкину лодыжку. Мистер Винески? И он тоже того гляди поднимется по парадному крыльцу?
– Бен, – наконец не выдержал дедушка, – а кроме динозавра, кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
Бенджамин вскинул голову и улыбнулся, продемонстровав самые обыкновенные, аккуратненькие, точно кукурузные зёрнышки, зубы. Молча облизнул губы самым обыкновенным языком. Взял с коленей и надел полосатую фуражку инженера – даже не по размеру большая, она отлично ему подошла.
Вдали, проносясь по кромке утра, шумно ухнул поезд. Бенджамин прислушался к нему, кивнул, вздохнул, издал горлом тот же звук и отозвался:
– Мне кажется, дедушка, ты и сам знаешь. Мне кажется, ты знаешь.
И, больше не скрежеща зубами, принялся за завтрак. Дедушка не мог не последовать его примеру. Пёс и кошка наблюдали за ними от двери.
Бабушка, так ничего и не заметив, принесла новую порцию горячих блинчиков и снова вышла за сиропом.
Назад: Вступление
Дальше: Раскат грома
