8

Ричард Рэндалл позвонил мне не вовремя, в субботу пополудни, когда я, разгорячившись, торговалась с дилером, приехавшим из Киото.

— Мы с Энрике тебя потеряли. Увлеклись и проглядели твои неприятности с вышибалой, бэби... — Он говорил медленно и протяжно. — Позволь мне принести свои извинения. Например, на сегодняшней вечеринке созерцания цветов вишни. Это будет на улице, проходящей через кладбище Янаки...

— Разумеется. Я вам перезвоню, хорошо? — сказала я вежливым голоском. Меньше всего мне хотелось, чтобы мой гость услышал, как я в разгар деловых переговоров уславливаюсь с дружком о вечерней попойке.

— Нет, ты скажи, наша знойная ламбада сработала? — не унимался Ричард. — Добрые люди донесли мне, что ты отчалила из клуба с молодым сёгуном.

— О да, разумеется... — продолжала я, не моргнув глазом. — Я понимаю, что вас интересует ширма с цаплями, но у меня уже есть на нее покупатель. Сожалею, но вам придется подождать, пока появится что-нибудь в таком же роде. До свидания, господин Рэндалл. Мои лучшие пожелания вашей семье в Торонто. — Я повесила трубку и нежно улыбнулась господину Ное.

— Ваш покупатель звонит вам в полночь? Странные они, эти заокеанские клиенты, — усмехнулся он.

Черт, надо было сказать, что звонят из Лос-Анджелеса.

— Господин Рэндалл всегда учитывает мое время, он такой джентльмен... — попробовала выкрутиться я!

— Ладно, — продолжил господин Ное, — эти ваши тарелки меня не заинтересовали. Будь их десять, тогда другое дело, верно ведь? О ширме с цаплями я, пожалуй, подумаю. Она, натурально, ничего общего с периодом Эдо не имеет — взгляните вот на эту позолоту в уголке, — но я подумаю.

— Период Эдо? Я этого и не утверждала... Как бы там ни было, ширма в прекрасном состоянии, она хранилась в кура у моего клиента несколько десятков лет. Поэтому позолота не стерлась и блестит, как новая! — сказала я гордо, и это была чистая правда. Когда старинные вещи хранились в так называемых кура — традиционных японских складах, защищавших от света и ветра, — они выглядели так, будто время их пощадило.

— Итак, я могу предложить вам за ширму двести тысяч иен и не обижусь, если вы предпочтете своего канадского покупателя.

Нехорошо получилось с этим фальшивым канадским покупателем, неэтично. Тем более что двести тысяч — цена приемлемая, тысяча четыреста долларов как-никак. Но поторговаться не мешает, особенно если умеючи.

— Сдается мне, что здесь стоит принять во внимание ту цену, за которую подобная ширма была продана на последнем Сотбис. Не правда ли, господин Ное? Цифра двести сорок мне представляется более приемлемой.

Господин Ное поглядел на меня изучающе, но я не отводила честного взгляда, и он смягчился.

— Каковы сроки?

— Оплата в течение тридцати дней. Но если вы заплатите сегодня, я могу сделать скидку. Пять процентов.

— Я предпочитаю иметь дело с наличными. — Господин Ное поскреб подбородок. — Что ж, мисс Симура, мы сделаем дело.

Мы подтвердили сделку дружеским чаепитием — зеленый чай и сакура-моти, купленные у господина Ваки.

Я не стала пытаться удивить его своим разрозненным фарфором Имори и достала бледно-зеленые тарелки с узором из розовых бутонов сакуры — подарок тети Норие на прошлый день рождения.

— Время вишневого цвета! — одобрительно заметил господин Ное. — У нас, в Киото, оно продолжалось две недели. Не правда ли, это несправедливо — прекраснейший из японских городов нынче менее всего посещаем? С другой стороны, в Токио тоже можно взглянуть на вишневый цвет, в парке Уэно бывают неплохие праздники созерцания.

— А что, вишня уже расцвела? — удивилась я. Кажется, я все пропустила.

— Ну, конечно же! — воскликнул он. — Но ваши сёдзи закрыты, и оттого вы ничего не видите. Молодой девушке не следует отгораживаться от весенней природы.

Нынче утром я стремилась на природу всей душой — например, побегать в парке, — но даже не вышла из подъезда, вовремя увидев фургончик телекомпании «Фудзи» у самых дверей. С тех пор мои жалюзи были опущены и дверь на замке. Не утерпев, я отодвинула нижний уголок и посмотрела в окно! Вся бесконечная парковая аллея, проходящая через кладбище Янаки, была залита розоватым вишневым светом.

Мне пора было собираться в «Мицутан». Я позвонила тете Норие и сказала, что ей нет нужды добираться в такую даль из Йокохамы: я сама поправлю ирисы и бамбук и добавлю воды. Про себя я подумала, что нет также никакой нужды натыкаться на холодные взгляды студенток школы Каяма, суетящихся на последнем этаже универмага.

По дороге в «Мицутан» я занесла в банк наличные, которые в толстом манильском конверте вручил мне господин Ное. Вокруг магазина толпились люди, как и полагалось в субботу пополудни, и я, как только подошла поближе, углядела мелькающую в толпе расшитую куртку Че Фуджисавы. Противники «цветов-убийц» не дремлют, они на посту.

«Желтая роза убивает, не различая цвета твоей кожи», — было написано на одном из транспарантов — похоже, автора вдохновила эмблема универмага. Рядом с ним другой плакат гласил: «Восхищаешься цветком — убиваешь молотком!» А вот еще один — загадочно краткий и риторичный — показался в быстро прибывающей толпе: «Смерть — это сделка?»

Несколько охранников у входа поглядывали на демонстрантов, бессильно пожимая плечами, покупатели же их просто обходили, пользуясь боковыми входами — цветочная торговля шла своим чередом.

В руках у Че не было плаката, он раздавал листовки. Мне он тоже сунул одну, промурлыкав:

— Сестренка, присоединяйся, мы здесь боремся с цветочной мертвечиной. Бойкотируй выставку убийц из семьи Каяма! — Он принял меня за возможную неофитку, не узнав ненавистную буржуйку в новом облике — темные очки и простенькие джинсы. Я послушно взяла листовку и прошла в магазин. Здесь, внутри, никто и думать не думал о собравшейся за стенами сердитой молодежи. Домохозяйки с эффектными пакетами, украшенными мицутанской желтой розой, подростки со вместительными сумками от Прады, малыши с рюкзачками за спиной были заняты вдохновенным шопингом. Моим же изысканным аксессуаром сегодня служил скромный потертый кошелечек, втиснутый в карман джинсов, любимую сумку на длинной цепочке я оставила дома, припомнив ей вчерашнее коварство.

Поднимаясь на эскалаторе в галерею, я задержалась на пару минут на этаже, где располагался бутик Николь Миллер, — взглянуть, удалось ли Нацуми оживить манекенов с помощью желтых роз и тигровых лилий. Но чуда не произошло: пластиковые девушки в цветастых шелковых платьях все так же скучали на своих местах, сжимая охапки роз, перемешанных с ветками ивы и полосатыми лилиями, без всякого сомнения, привезенными из-за океана.

В северную галерею стояла очередь на выставку Матисса. В южную — на выставку икебаны — никто особенно не стремился.

— Как идут дела? — спросила я мисс Окаду, продающую билетики у входа.

— Э-э-э... так себе, — вздохнула она. — Все из-за этой акции протеста там, снаружи. Они уже терзали нас своим присутствием возле школы, а теперь переместились сюда. Ужасно неприятно... к тому же мы теряем деньги.

Похоже на то. Цветочная Страна Чудес и впрямь выглядела покинутой, несмотря на свое великолепие. Единственными ее жителями были разодетые в пух и прах студентки Каяма — в ярких кимоно или дорогих европейских костюмчиках, — сновавшие между своими композициями, каждая из которых была высвечена направленным пучком электрического света, будто музейный шедевр.

По дороге мне попались керамические вазы Мэри Кумамори, увитые виноградной лозой, и снежно-белые орхидеи Лили Брэйтуэйт, которые она, судя по всему, нашла-таки время составить в искусный букет.

Композиция тети Норие сразу бросалась в глаза: распустившиеся за ночь ирисы сверкали кардинальским пурпуром. Мне даже делать ничего не пришлось, разве что поправить пару покосившихся бамбуковых стебельков.

Лиля Брэйтуэйт вошла в зал и направилась было к своей композиции — прямая, стройная, в темно-синем костюме, с шарфом от Эрме, взбитым вокруг шеи, — но, почувствовав мой взгляд, тут же остановилась.

— Рей, дорогая! Я только на пять минут, представь себе. Дети и няня ждут меня на улице. — Тут она понизила голос: — Ты говорила обо мне с лейтенантом Хатой?

Ничего себе. С какой это стати?

— Лиля, этого я тебе не обещала, — сказала я терпеливо. — Но могу помочь тебе самой с ним договориться.

— Это невозможно! С моим-то графиком! — Ее голос стал заметно выше.

— Раз уж ты нашла время зайти на выставку, то найдешь и для более важного дела, или как?

Лилино лицо залилось сердитым румянцем.

— Ладно, мне надо идти. Рада была тебя увидеть.

— Ты не можешь сейчас уйти! — К нам подбежала запыхавшаяся Надин Сен-Жиль. — Он здесь! Нам нужно встать у своих композиций и выслушать его замечания.

— Кто «он»? — спросили мы с Лилей одновременно.

— Иемото! Господин Каяма только что прибыл и собирается с нами беседовать.

Жаль, что здесь нет тети Норие: беседовать — это она любит. Хотя, может, оно и к лучшему. Вдруг он скажет какую-нибудь гадость, она бы такого не перенесла.

Надин, Лиля и я присоединились к трепещущим овечкам господина Каямы, шествующего через зал в величавом молчании. Рядом с ним гордо шла Нацуми.

Настоящий художник, с ног до головы, — глаз не отвести. Серебристые длинные волосы, собранные в хвостик, аскотский галстук с широкими, как у шарфа, концами, заправленными под шелковый воротник безупречно белой рубашки, черные вельветовые брюки облегают длинные ноги, подчеркивая пару японских сандалий и белые хлопковые таби . Сочетай несочетаемое, ясное дело. Мне хотелось рассмотреть его получше, но студентки вокруг меня почтительно согнулись в глубоком поклоне, и мне пришлось последовать их примеру. Иемото тоже поклонился, не слишком глубоко, в точном соответствии со своим рангом. После этого он обвел свою паству глазами и, остановив взгляд на нашей маленькой группке, улыбнулся с такой неуместной нежностью, что я оторопела и не смогла изобразить ответной улыбки, в то время как Надин и Лиля улыбались во весь рот и сияли, словно получили благословение.

— Мои дорогие ученики! Я ничтожен по сравнению с тем, что вы сделали здесь для меня. — Масанобу говорил мягко, ни следа надменности в голосе, ни одной фальшивой ноты.

— О нет, это мы оказались негодными учениками, и нам очень стыдно. Простите нас, — ответила за всех госпожа Кода, поклонившись еще раз.

— Ваши добрые слова утешают нас в это тяжелое время, Кода-сан. Как бы я хотел видеть Сакуру-сан здесь, среди нас. Давайте же начнем наш сегодняшний показ с композиции, сделанной в память о Сакуре. Кто ее авторы?

— Мы, — снова подала голос госпожа Кода, имея в виду себя и Нацуми. Та тут же скроила уничижительную гримаску и отвесила Масанобу низкий поклон, не хуже, чем ее напарница. Странное, должно быть, чувство испытываешь, когда кланяешься родному отцу, чего уж говорить об оценке за работу, которую он выставляет тебе на глазах у полусотни чужих людей.

Я разглядывала икебану, посвященную Сакуре: несколько черных трубок, на манер водопроводных, напоминали учебную композицию, созданную Сакурой на ее последнем уроке, только теперь они стояли торчком. Белая магнолия и розовые завитки вишни сочетались с ними так же, как очарованный лес, полный эльфов, сочетается с трубами кирпичного завода.

— Конечно же, это всего лишь скромная попытка подражания, — тихо произнесла госпожа Кода. — Мы умоляем о вашем снисхождении и просим прощения за бедность нашей фантазии.

Иемото обошел композицию несколько раз, разглядывая каждый листик, подошвы его сандалий негромко хлопали по полированному сосновому полу. Закончив осмотр, он повернулся к аудитории и произнес своим мягким, мелодичным голосом:

— Когда теряешь любимого человека, кажется, что наступила зима. Человек коченеет от нестерпимого холода. Казалось бы, икебана, символизирующая потерю, должна быть лишена прекрасных цветов и листьев, не так ли? — Тут он сделал театральную паузу. — Отнюдь. Вспоминая стиль и умение Сакуры, мы произносим девиз нашей школы — «Истина в естественном». Но и природа может быть фантастичной, достаточно вспомнить неземную прелесть икебаны, которую так любила наша Сакура, а она любила ее больше всего на свете.

Женщины вокруг него одобрительно переглядывались.

— Как бы то ни было, — продолжал иемото, — моей дочери еще следует поучиться. В этой композиции должны были оказаться ветки нераспустившейся вишни, в таком случае завтра они стали бы еще прекраснее и поразили бы наших гостей в самое сердце. Но Нацуми выбрала ветки в цвету, и это было ее ошибкой.

Нацуми благодарно улыбнулась и поклонилась учителю. То же сделала и госпожа Кода. Я подумала, что выбранный иемото тон характерен для японского родителя — свалить всю вину на собственного ребенка, более того, говорить с ним пренебрежительно на публике, подчеркивая свою строгость и справедливость.

В этом даже была какая-то нарочитость, по всей вероятности, доставлявшая ему удовольствие.

Следующей на пути Масанобу была композиция Мэри Кумамори — побеги виноградной лозы в сделанных ею собственноручно керамических вазах, и я вся обратилась в слух.

— Могу ли я спросить вас, Мэри, — вкрадчиво начал иемото, — эти вазы — ваша работа?

Мэри склонила голову еще до того, как он открыл рот, чтобы это произнести. Теперь она склонила ее еще ниже, так что маленький подбородок коснулся груди. Она была такой гибкой, эта Мэри. Во всех смыслах этого слова.

— Очаровательные бизенские вазы! — воскликнул учитель. — Вы талантливы, в этом нет сомнений. Выбрать старинный силуэт и фактуру для современной икебаны — в этом есть смелость и фантазия. Впрочем, наши цветы заслуживают столь изощренной оправы, — добавил он, заставив меня вспыхнуть от радости за Мэри. — Но ничто не может быть настолько изощренным, чтобы не быть усовершенствованным! — важно произнес иемото, осторожно разматывая виноградные стебли, вьющиеся вокруг глиняных краев.

Он что-то тихо сказал дочери, и она сунула руку в садовую корзинку, которую держала наготове, и вынула маленькое полотенце. Масанобу расстелил его на полу галереи и поставил одну из ваз посередине.

Я подумала было, что он боится разлить воду, поправляя стебли, но вспомнила, что Мэри воду не использовала, ваза была пуста. Нечего и волноваться.

— Молоток, — коротко бросил Масанобу. Нацуми вынула из корзинки инструмент, которому, на мой взгляд, нечего было там делать. Учитель взял молоток в руку, замахнулся и обрушил его на хрупкий сосуд, тут же обратившийся в несколько нелепых глиняных обломков. Я оторопела. Женщины ахнули.

Мэри застыла в холодном ужасе.

— Вы должны понять, что, используя осколки разбитой вазы, мы добавим динамики в статичную композицию, — сказал иемото как ни в чем не бывало и подвинул остатки вазы к виноградной лозе, поправив несколько поникших стебельков.

Дамы за спиной иемото зашептались о том, как прекрасно было его решение, но он, по всей видимости, еще не закончил и многозначительно обратился к Мэри:

— Эта керамика пропускает воду?

Мэри покачала головой.

— Отлично, — заключил Масанобу, — госпожа Кода, не могли бы вы принести мне несколько роз?

Прихрамывая, госпожа Кода направилась в другой конец галереи, исчезнув за занавесями из небеленого льна. Через какое-то время она вернулась с охапкой белых роз.

— Именно то, что нам нужно, — одобрительно кивнул господин Каяма и, приняв у нее цветы, начал кромсать их ножницами. Он обезглавил стебли, оставив лишь пышные соцветия, причем сделал это, пренебрегая всеми правилами обрезки, внушенными мне тетей Норие. Она бы глазам своим не поверила.

Розовые макушки полетели в вазу и закачались на воде. Если поначалу работа Мэри была безмятежной и ясной, то поправка иемото придала ей агрессивность и излишнюю многозначительность: царственные белые розы погибали в вазе эпохи Бизен, а те соцветия, что Масанобу разбросал у ее основания, так и просились быть выметенными вон.

— Что думает об этом президент клуба иностранных студентов? — внезапно спросил Каяма на прекрасном английском языке, что удивило не только Лилю, к которой он обращался, но и меня.

— Ах! — Лиля растерянно переводила взгляд с цветочной композиции на все еще склоненную голову Мэри, потом на ласковое лицо иемото. — Меня потрясает контраст между черным и белым. Ясность и иллюзия.

— Согласен. — Масанобу пристально поглядел на Лилю. — Что ж, продолжим наши занятия.

Мэри Кумамори выглядела совершенно убитой. Я хотела подойти к ней и ободряюще похлопать по плечу, но в этот момент иемото остановился напротив бамбукового заборчика, нашей с тетей Норие вчерашней работы, и мне пришлось приблизиться и покорно застыть в ожидании.

— О да! — Масанобу рассмеялся неожиданно искренне, и за его спиной с готовностью захихикала Нацуми. — Точно такой заборчик есть у нас в загородном доме. И мои дети, когда были маленькими, так же оплетали его цветами.

— Особенно они постарались в тот день, когда приезжали гости из французского посольства, — радостно вмешалась госпожа Кода. — Я помню, как после этого выглядела клумба с ирисами. Точнее, без ирисов. Сакура тогда ужасно рассердилась и отправила их спать раньше времени!

— Сакура всегда ужасно сердилась, — вполголоса сказала Нацуми, и все вокруг внезапно замолчали.

— Эта работа мне по душе, — произнес иемото, не обращая внимания на странное затишье. — Вы имели в виду противоречие между земным и небесным. Оттого эти ирисы расположены высоко вверху, не так ли? — Он перешел к следующему букету, а я все еще стояла возле нашего бамбука, пытаясь расшифровать слова учителя. Что он, собственно, хотел сказать? Что работа тети Норие выглядит по-детски беспомощной? И почему за день до этого, увидев нашу икебану, Нацуми ни словом не обмолвилась о том, что ей напоминает бамбук, оплетенный ирисами. Вместо этого она принялась возмущаться по поводу таблички с названием. Слишком агрессивно для такого простого дела, как замена таблички. Почему?

Несколько посетителей — настоящих, не имеющих к школе отношения — вошли в галерею, один из них даже достал камеру и принялся щелкать затвором.

— Ну, наконец-то! Хоть какой-то бизнес, — негромко сказала госпожа Кода, подходя ко мне поближе. — Не хотите ли выпить со мной чаю? Не думаю, что я скоро понадоблюсь иемото.

— Разумеется, — согласилась я, не выдавая своего удивления, и направилась вслед за ней к буфету, где стояли два столика со стульями.

— Знаете ли вы, что у школы имеется свой запас чая и печенья? — гордо спросила госпожа Кода. — Чай особенный, с запахом вишни, а печенье присылают из Франции — мадленки с миндалем. Я сама его заказывала. Позвольте вам предложить.

— Пожалуйста, садитесь и отдыхайте, — сказала я, вынимая поднос для нас обеих из стопки на краю буфета. Чугунный чайничек, из тех правильных чайничков, что придают чаю особенный вкус, как раз закипел. Веджвудские чашки и десертные тарелки поджидали посетителей на одном подносе, а сладости с серебряными щипчиками для печенья — на другом. Я взяла несколько мадленок и налила нам чаю.

Мисс Окада тут же вынырнула из-за льняных занавесок:

— Ах, Симура-сан! Вы сегодня первая, кто решился попробовать наше угощеньице. Боюсь, что вам придется заплатить — по двести иен за печенье и по пятьсот за чай.

Хорошенькое угощеньице. Ох уж эти мне каямские поборы. Вынь да положь.

— Сдачи не надо. — Я протянула ей пятнадцать сотен. Что за противная манера — смотреть на меня так, будто я хотела украсть эти несчастные мадленки. К тому же тут нигде не написано, что даже традиционный чай для гостей и тот облагается данью.

— Учителю понравилась ваша композиция, — сказала госпожа Кода с улыбкой. — Обязательно расскажите об этом своей тете.

— Думаю, что она с большей радостью услышала бы это от вас, — вежливо ответила я, добавляя сахару в свою чашку. Японцы не портят чай ни сахаром, ни молоком, так что чашка госпожи Коды осталась нетронутой.

— Возможно. Но ведь она не появлялась в школе с того самого дня...

— Ей приходится нелегко. С ней же никто не разговаривает! — В этот момент я обернулась и заметила женщину в дорогом кимоно, которая, судя по чайничку в ее руке, собиралась отведать угощеньица, но после моих слов шмыгнула назад, за льняные занавески. Я не видела ее лица, но надеюсь, что она покраснела. Одна из молчаливых подруг, разумеется.

— Представьте себе, за все утро никто, кроме вас, не выпил ни чашки чаю! — Мисс Окада попыталась сменить тему. — Хоть бы скорее народ появился!

— Да, народу в универмаге полно, но на выставку никто не стремится. — Я решила не настаивать на развитии тетиной темы. — Видать, Нацуми была права, когда сказала, что молодежи наша икебана по барабану!

— Что есть, то есть, Симура-сан, — вздохнула госпожа Кода, — поэтому мы так ценим вас, молоденькую ученицу со зрелым чувством ответственности. Из вас выйдет настоящий мастер икебаны!

Из-за буфетной стойки мисс Окада послала мне старательную подтверждающую улыбку. Лучше бы она этого не делала.

— О, какая прелесть! Итадакимасу. — Госпожа Кода учтиво сложила ладони — традиционный жест благодарности, — и мы обе отхлебнули из своих чашек.

— Как вы восприняли отзыв иемото о вашей работе? Это первая критика, полученная от мастера, не так ли?

— Работа не столько моя, сколько тетина.

— Вот как?! Это вполне по-японски — уступать лавры старшим! Вы вежливая девочка, Рей-сан, но ведь и я не слепая. Все видели, что вы работали наравне с тетей. К тому же мне понравилось, как вы обрезали ирисы, придавая им нужную длину, — с первого раза и без малейшего колебания. Это говорит о приходящем к вам опыте!

Ага, я помню, как быстро щелкала ножницами. Только дело было не в опыте, а в том, что я спешила уйти из опостылевшего магазина домой, к своим антикварным заботам. Огорчать госпожу Коду подобным признанием мне не хотелось, и я скромно произнесла что-то о своих невеликих способностях, не идущих ни в какое сравнение со способностями Мэри Кумамори.

— То, что она сделала с виноградной лозой, не могло понравиться иемото, — заметила моя собеседница. — В его глазах это чистой воды сорняк, бросовая трава!

— Но она составляла произвольную композицию! — возразила я. — Разве слово «произвольный» не подразумевает свободу выбора?

— Ей не хватило эмоциональности, — пояснила госпожа Кода. — А в вашей работе ее было с лихвой — все так пышно, цветисто, изобильно...

— Мне всегда казалось, что сдержанность — одна из непреходящих японских ценностей, — заявила я, допивая остатки чая. Несмотря на то что я выпила довольно много, во рту чувствовалась сухость. Но платить еще полтысячи за чашку чая? Нет уж, лучше я погибну здесь от жажды.

Я оглянулась посмотреть, как там Мэри. Она все еще стояла на коленях возле своей работы, перебирая глиняные осколки — следовать за иемото и его свитой, выслушивая мудрые замечания, ей явно не хотелось.

— А мне работа Мэри нравилась больше до того, как ее разнесли вдребезги, — сказала я нарочито громко.

— Тише! — Госпожа Кода зашикала, испуганно оглядываясь вокруг и с опаской кивая на Ёрико, только что появившуюся в буфете. — Вы ведь не хотите, чтобы о вас говорили как о нелояльной ученице!

Сдается мне, тетя Норие слегка преувеличила, когда рассказывала мне о чудесных качествах госпожи Коды. Меня уже подташнивало от ее сладких, лояльных речей. Я положила в рот еще одну печенюшку.

Если я прикончу угощеньице, легче будет встать и уйти.

— Забавно, что ваша композиция напомнила учителю проказы и шалости его детей много лет тому назад. — Госпожа Кода нашла новую тему для разговора. — И подумать только, какая у него ясная память! Он сможет управлять школой еще лет двадцать, не меньше.

— Вы серьезно? Значит, Такео не станет иемото, пока не достигнет... — я быстро сложила две цифры, — пятидесяти лет?

— Ну да, так оно и бывает. Глава школы сохраняет свои полномочия до самой смерти. Масанобу-сэн-сэй смог стать иемото только двадцать лет назад, когда умер его отец.

— А за несколько лет до этого была убита его жена, — заметила я, борясь с подступающей тошнотой. Что-то нехорошее происходило в моем организме. Сезонный грипп? Надо бы купить маленькую белую маску на лицо, чтобы не заражать людей в метро, многие так делают. Наверняка они продаются в «Мицутане» в отделе туалетных принадлежностей. Впрочем, лучше спросить у Ёрико, может быть, у нее в сумочке что-нибудь найдется. Нет у меня сил ходить по магазину.

— Отчего же «убита»? — поправила меня госпожа Кода. — Она умерла в результате несчастного случая. Упала в саду.

— Да, Такео говорил мне. — Я уже с трудом произносила слова. Тошнота захлестывала меня отвратительными волнами. Нет, со мной определенно что-то не так.

— Следует говорить Такео-сан или Такео-сэн-сэй, — назидательно сказала госпожа Кода. — То, что вы с ним ровесники, еще не дает вам права...

Но я уже не слушала. Я попыталась встать на ноги, понимая, что лучшее место для меня сейчас — это дамская комната. Но она была в другом конце галереи, значит, мне пришлось бы миновать мастера Каяму, пробиваясь в толпе окруживших его поклонниц. Я зажала рот рукой. Ох, как будет стыдно.

— Рей-сан, вам плохо? — До госпожи Коды наконец-то дошло.

— Сотто сицуреи симасу! — Я пробормотала вежливую формулу ухода, буквально означающую «сейчас я буду немножко слишком грубым». Так... еще секунда, и я буду слишком грубой! Голова у меня закружилась, я споткнулась о трость госпожи Коды, затем сильно стукнулась об угол стола и, уже сгибаясь в рвотной судороге, услышала тихое «звяк». Это разбилась сброшенная мною чашка.

Из меня хлынуло как из гигантской лейки. Теряя сознание, я сообразила, что сама стала лейкой, самой несчастной и сконфуженной лейкой на белом свете. Поняв это, я отключилась окончательно.