20

На следующее утро я проснулась в совершенном отчаянии. Тетя Норие ушла от меня, и Такео меня покинул. В доме больше не пахло супом мисо, не было слышно привычного шарканья тетиных тапочек, когда она выходила по утрам за газетами. За эти несколько дней я так привыкла к присутствию Норие, что сейчас мне начало казаться, будто из-за своего несносного характера я потеряла что-то очень существенное.

Я сползла со своего футона. Не хотела бы я, чтобы тетя Норие видела меня в таком состоянии. Вернувшись домой в час ночи, я была так потрясена происшедшим, что залила в себя семисотграммовую бутылку пива «Кирин». Вместо того чтобы меня усыпить, алкоголь подействовал возбуждающе, и я проснулась посреди ночи. Долгое время я просто лежала, уставившись на светящиеся цифры часов, размышляя о связи между смертью Сакуры и матерью Такео, которая, возможно, жива.

Утро начиналось паршиво. В ожидании, пока закипит электрический чайник, я набрала номер Мэри Кумамори и уже начала думать, что она дала мне неправильный телефон, но наконец на десятом гудке она подняла трубку. Она согласилась встретиться со мной в полдень. Потом я позвонила Тому в больницу. Меня попросили подождать, и за это время я успела выпить чая и размять ноги. Я решила, что, несмотря на то что еще слаба, мне все равно следует заняться бегом. Это было бы очень кстати.

— Привет, Рей, — сказал Том, когда он наконец подошел к телефону. — Тебе совсем не следовало придумывать себе дурацкое врачебное имя, чтобы меня позвали. Тебя в моем отделении и так все узнают.

— Извини, это все из-за моего акцента, — удрученно сказала я.

— Нет, это все потому, что ты слишком вежливо разговариваешь. Никому и в голову прийти не может, что врачи могут так вежливо разговаривать.

В его самоуничижительном ответе явно содержался комплимент в мой адрес, но я решила не вникать.

— Что происходит с твоими родителями?

— Они рассказали мне, что отец потерял работу. Это тяжело, но все мы рано или поздно проходим через это.

— А как держится твоя мама?

— Она расстроена даже еще больше, чем отец.

— Это из-за меня. Я пыталась заставить ее рассказать мне кое-что из ее прошлого, но она была к этому не готова.

— Зато я готов рассказать тебе о «Нолвадексе», ты ведь этого хотела?

Я перестала разминать правую ногу и потянулась за блокнотом, чтобы записать детали.

— Итак, это лекарство, которое используют при лечении рака груди, — сказал Том. — Довольно часто бывает, что уже после удаления опухоли пациент проходит курс химиотерапии. После этого ему выписывают «Нолвадекс», чтобы предотвратить возможность рецидива.

— Надо же, а я-то считала, что рак груди в Японии довольно редок. Я думала, что у восточных женщин к подобным болезням существует иммунитет, — сказала я и непроизвольно прикоснулась к груди. Вспомнив руки Такео, я вздрогнула и смутилась.

— В Японии довольно много женщин, болеющих раком груди, но они не бегают повсюду с красными повязками на рукавах и не кричат об этом на каждом углу.

— А может быть, и следовало бы. Ладно, послушай, а это лекарство могло быть назначено пожилой женщине, которой, скажем, уже за семьдесят?

— Ты имеешь в виду госпожу Коду?

— Да, — призналась я. — Но не рассказывай об этом своей матери. Мне кажется, что если госпожа Кода прячет лекарство в коробочку из-под «Мотрина», то она не хочет, чтобы об этом знали.

— Да, ты, наверное, права, — согласился Том. — То-то я заметил, что за последние несколько лет она стала совсем прозрачной. Я всегда думал, что это связано с возрастом. Теперь я понимаю, почему она ходит с палочкой: головокружение и тошнота — побочные эффекты, вызванные «Нолвадексом».

— Похоже, это довольное сильное лекарство, — сказала я. — А к чему приводит передозировка? От этого можно умереть?

— Если ты думаешь, что «Нолвадекс» послужил причиной твоего обморока на выставке икебаны, то спешу тебя заверить, что это не так, и тебе не следует волноваться. «Нолвадекс» просто снижает действие гормонов, и передозировка не опасна. Ты была отравлена обыкновенным мышьяком.

Я утвердительно хмыкнула, хотя вовсе не была уверена, что все было именно так, и попрощалась с Томом. Потом я позвонила в госпиталь Ниппон, чтобы поговорить с господином Исидой. Я была рада услышать, что его выписали, хотя, когда я позвонила в его магазин, никто не отозвался. Может быть, он просто отдыхал в своей квартире на втором этаже. Как позвонить ему домой, я не знала и немного расстроилась.

Пришло время моей ежедневной пробежки. Я пыталась отделаться от волнений, с силой впечатывая подошвы своих кроссовок в растрескавшуюся мостовую. Сейчас я жалела, что тем дождливым вечером любезничала с Такео, вместо того чтобы проводить господина Исиду в больницу.

Я бежала по улице, где Такео разбил свой «рейндж-ровер». Несколько дорожных рабочих сметали оставшиеся кнопки, в то время как другие поднимали опрокинутый фонарный столб. Заворачивая за угол, я продолжала думать о «Нолвадексе». Либо госпожа Кода сама больна раком, либо она прятала в своем столе лекарства против рака, принадлежащие кому-то еще. Последнее показалось мне сомнительным.

Когда я побежала быстрее, мои мысли переключились на листовку «зеленых», где говорилось о пестицидах, которые используют в Колумбии для выращивания цветов. Информация Че о рабочих, которые постоянно болели, была, возможно, первой частью уравнения. Очевидно, пестициды, которыми обрабатывают растения, остаются на соцветиях и после того, как их завозят в Японию. Может быть, человек из школы Каяма, который принимает «Нолвадекс», заработал себе рак, долгое время имея дело с цветами, обработанными пестицидами. Если бы «зеленые» знали об этом, у них появился бы сенсационный материал, которым они могли бы поделиться с японской общественностью. Слухи о пестицидах, красителях и пищевых добавках уже много раз наносили ущерб экспорту из Америки.

Я оставила позади извилистые улочки, заставленные мотороллерами и фургонами, представляя себе, что бегу по полям и лугам, усеянным дикими цветами и травами. «Никакого пластика, все вокруг естественное и свежее», — уговаривала я себя. Я даже представила, как после каждого моего шага трава вновь поднимается нетронутой и несмятой. Должно быть, загородный дом семьи Каяма стоит посреди настоящего поля: земля, которую они приобрели в старинные времена, была покрыта буйной растительностью, и они могли позволить себе оставить все как есть. Такео с этим здорово повезло. Я даже рассердилась на него за это. Впрочем, я больше сердилась на ту повседневную интонацию, с которой он, презрительно скривив рот, пересказывал несусветные сплетни Сакуры о Норие. Не прошло и пяти минут, как этот же самый рот прижался к моим губам.

После пробежки я приняла душ и влезла в любимые черные джинсы, которые теперь сидели на мне даже лучше, чем раньше. После истории с отравлением я заметно похудела, правду говорят — нет худа без добра. Я заправила полосатую майку в джинсы и повязала шарф вокруг шеи. Мои кроссовки были влажными после бега, и я надела легкие кожаные туфли. Даже тетя Норие одобрила бы наряд, в котором я собиралась показаться у Мэри Кумамори.

В полуденном экспрессе до Дзуси оказалось свободное место, поэтому я могла спокойно изучить список учителей школы Каяма, залезая время от времени в словарь, чтобы уточнить то или иное слово, написанное на кандзи. Спустя час на железнодорожной станции Дзуси я с трудом продиралась сквозь толпу разнообразных Юмико, Марико и Сасико. В японском языке суффикс -ко означает «дитя» и обычно входит в состав женских имен. Мне посчастливилось, что меня назвали Рей, а не Рейко. Последнее является очень распространенным японским именем, означающим «прелестная женщина-дитя». Мать Такео звали Рейко. «Прелестная девочка». Мне снова пришло на ум зловещее хайку, но я постаралась выбросить его из головы. Что бы там ни говорил Такео, а по японским стандартам я вовсе не была привлекательной.

Из списка я узнала, что настоящим именем Сакуры было Сидзуко, что означает «спокойное дитя». Трагическое несовпадение. Вспомнить хотя бы ее высокомерные повадки и неоправданную раздражительность. Я поймала себя на том, что даже к мертвой Сакуре я немилосердна. В каждом человеке есть что-нибудь хорошее, даже в такой вот Сакуре. Вот Такео, тот всегда говорил о ней с почтением, вспоминая, как она заботилась о нем после смерти матери.

Мэри рассказала мне, как лучше добраться на автобусе до ее дома, заверив, что путь от железнодорожной станции займет не больше семи минут. Я собиралась идти пешком, но она предупредила, что здешние улицы не слишком подходят для прогулок. Разглядывая дорогу из окон автобуса, я поняла почему. Пригороды в Японии лучше проезжать на колесах. Я увидела несколько супермаркетов, стоянки возле которых были уставлены спортивными машинами и мотороллерами, парочку кафе заброшенного вида, но не заметила ни одной чайной или хотя бы лавки, где торгуют тофу.

Дом Мэри располагался в холмистом районе, где все дома походили друг на дружку, как близнецы, будто их спроектировал один архитектор в поздних восьмидесятых, перед тем как японское экономическое чудо лопнуло, словно радужный пузырь. Все они были построены из материала, напоминающего желтый кирпич, но это не кирпич, а подделка. Окна были сделаны из зеркального стекла, крыши крыты красной черепицей, короче говоря, марципановый домик, нелепое подражание европейскому стилю. Выглядело это безвкусно, зато дорого.

Я нажала кнопку дверного звонка и стала ждать. Потом я позвонила еще раз и спустя минут пять решила, что Мэри не собирается меня впускать. Сомнений насчет адреса у меня не было — на почтовом ящике у ворот значилась ее фамилия.

Я уже надела на плечи свой рюкзак, чтобы отправляться восвояси, но вдруг краем глаза заметила какое-то движение за кирпичной стеной рядом с домом. Мэри медленно несла какую-то картонную коробку по направлению к покрытому жестью сараю с окнами. «Гончарная мастерская», — догадалась я. Рядом с сараем находилась самая настоящая, кирпичная печь для обжига керамики, тоже покрытая жестяной крышей, а недалеко от нее, к своему удивлению, я увидела небольшую деревянную кумирню. Под жестяной крышей кумирни располагались фигурки вылепленных из глины медведей, покрытые темно-коричневой глазурью. Ну да, понятно: фамилия Кумамори означает «медведь в лесу».

Мэри вышла из сарая уже без коробки и, завидев меня, приветливо улыбнулась:

— Не ожидала увидеть вас так скоро.

— Какое волшебное место, — сказала я. — Вот уж не думала найти здесь кумирню.

— Медведи — это божества, которые охраняют мою печь. Я их сделала сама, поэтому выглядят они так себе.

— Они очень милые, — возразила я. — Вы бы могли их продавать.

Мэри хмыкнула:

— Вы только и думаете, что о купле-продаже. Это не входит в сферу моих интересов.

— Я это не к тому, что вы нуждаетесь в дополнительных средствах. Просто иногда занятно испытать себя в роли деловой женщины.

— Мне и без того есть чем заняться. — Мэри жестом предложила мне зайти в гончарную мастерскую. Весеннее солнце лилось в большие чистые окна. Один угол мастерской занимали стул и гончарный круг, а у стен стояли полки с уже законченными вазами и горшками для икебаны. Я заметила ряд классических ваз серого, кремового и коричневого цветов — наиболее любимые оттенки школы Каяма. Ниже на полке я увидела керамические сюибаны, окрашенные в изумительные пастельные тона. Все они были цвета морской волны, но различных оттенков, от водянистых бледно-голубых до глубокого желто-зеленого.

Таких я в школе не видела ни разу. Их интенсивная окраска, должно быть, противоречила девизу школы «Истина в естественном», хотя на старинных цветных гравюрах вазы для икебаны часто были именно цвета морской волны. Работы Мэри не расходились с традицией.

— Этот цвет морской волны просто невероятен, — сказала я. — А какое разнообразие оттенков! Этого, наверное, сложно добиться?

— Некоторые места в печи не такие горячие, как другие, это и определяет густоту цвета. Все изделия я покрываю одной и той же глазурью. — Она улыбнулась мне, правда немного нервно.

— Давайте-ка я покажу вам, что принесла.

Я развернула тарелку. Я сомневалась, что Мэри купит набор из несчастных девяти тарелок госпожи Мориты, поэтому захватила с собой только одну, оставив остальные дома.

— Похоже на фарфор сомецуке. Обеденные тарелки подходящего размера. У вас есть еще?

— Еще восемь таких же. Все совершенно одинаковые. Клейма нет ни на одной. Вам не кажется, что это похоже на Имари? — поинтересовалась я.

— Да. Они определенно изготовлены в мастерских Имари в эпоху Мейдзи. Я думаю, что их можно продать по пятнадцать тысяч иен за тарелку. Если бы у вас был полный набор из десяти тарелок, его можно было бы продать за сто восемьдесят тысяч иен.

— Откуда вы это знаете. — Я удивилась тому, как Мэри все быстро расставила по своим местам.

— Я выросла недалеко от деревни Имари на Кюсю. Вот уже шесть поколений в моей семье занимаются гончарным делом. Мы никогда не делали белый или синий фарфор; нашей специальностью была керамика цвета морской волны.

— Известно, что корейцы большие специалисты в этом деле, — сказала я, слегка смутившись.

Мэри открыла коробку, которую принесла, и вытащила оттуда длинную колбаску мокрой глины. Стоя у стола, она мяла глину и рассказывала:

— Много лет назад гончары были похищены в Корее, их перевезли в Японию и расселили по деревням на Кюсю, где заставляли делать посуду для японских аристократов.

— Так ваша семья научилась этому искусству от корейских мастеров?

Мэри продолжала мять глину, придавая ей форму, отдаленно напоминающую цветок хризантемы.

— Мы корейцы. Разве вы не знали?

Я была в замешательстве:

— Но у вас же японская фамилия!

Мэри фыркнула:

— Конечно же, я не говорю по-корейски. Да и никто из моих родственников не знает корейского языка. Однако в детстве у меня взяли отпечатки пальцев, а кроме того, у меня нет нормального паспорта. Я никогда не могла снять квартиру или купить дом без поручительства гражданина Японии.

Мэри говорила о тех самых бюрократических процедурах, через которые и мне как иностранке пришлось пройти в Японии. Но ведь Мэри родилась в Японии, и это выглядело чертовски несправедливо.

— Могу я узнать вашу девичью фамилию? — спросила я.

— Нагаи. Нашей семье, как и большинству остальных корейцев, дали японские имена. Кроме того, с годами у нас появились смешанные браки. Однако в государственных реестрах наша семейная линия по-прежнему значится корейской. Однажды я встретила и полюбила мужчину, который проводил свой отпуск в наших краях. Мы поженились, и я переехала в Токио. Его семья не могла позволить, чтобы мое имя было вписано в их официальный японский генеалогический лист. Поэтому я — Кумамори, и это, в общем-то, не совсем легально. По этой же причине у меня нет детей. Его родители думают, что их также нельзя будет вписать в официальный генеалогический лист.

Рассказ Мэри о бездушности местных законов напоминал историю тети Норие. Но поскольку моя тетя была чистокровной японкой, ее история закончилась благополучно. Я только удивлялась, почему тетя, которая никогда не говорила о Мэри плохо, так и не стала ее подругой. Может быть, дело в каких-то предрассудках?

— Симура-сан, отчего у вас такой грустный вид? — Мэри почувствовала мое состояние и улыбнулась. — Я горжусь тем, что являюсь японской кореянкой. Поэтому я делаю керамику цвета морской волны. Это придает мне уверенность, я чувствую себя ближе к своим корням, к своей семье, которая находится так далеко.

— Вы никогда не приносили эту керамику на занятия.

— Я приношу посуду, окрашенную в скучные цвета, потому что это соответствует девизу «Истина в естественном».

Почувствовав в ее голосе скрытую обиду, я решилась:

— Вы думаете, что проблемы, которые у вас возникли в школе, связаны с тем, что вы кореянка?

Мэри с силой хлопнула ладонью по куску глины.

— Сакура никогда не любила меня. Думаю, до нее дошли какие-то слухи, а может быть, она специально этим интересовалась. Два года назад она попросила меня задержаться после занятий. Тогда она сказала мне, что я должна оставить свои занятия в школе Каяма и перевестись куда-нибудь еще, потому что Каяма никогда не выдаст диплом кореянке. К этому она добавила что-то вроде: «Только по доброте своей я делюсь с вами этими соображениями. Мне не хотелось бы, чтобы вы зря тратили время».

— Вы могли бы пойти к госпоже Коде.

— Не будьте такой наивной. Кода-сан происходит из старинной самурайской семьи. Она отнеслась бы ко мне так же, как и Сакура-сан.

— Но у вас же так хорошо все получается! И чем выше вы поднимались бы в иерархии, тем больше денег приносили бы школе. На какой ступени вы сейчас находитесь?

— Самая последняя ступень перед получением преподавательского диплома. Вообще-то, последние два года я сижу на уроках из четвертого учебника. Завершение этих занятий предполагает экзамен на преподавательское звание. Я уже три раза сдавала этот экзамен, но так и не сдала.

— Это тот самый экзамен, в котором композиции студентов отмечаются номерами? Когда вы стоите за дверью аудитории, а учителя осматривают композиции?

— Да, предполагается, что все должно быть именно так. — В голосе Мэри звучало отчаяние. — Но когда я возвращаюсь в аудиторию, происходит странная вещь: моя композиция выглядит совсем не так, какой я ее помню. Кто-то намеренно придает ей совершенно безобразный вид, поэтому-то я и не могу сдать экзамен.

— Вы думаете, это дело рук Сакуры? — Я вспомнила, как она поправила мою и без того беспомощную композицию с вишневыми ветками, после чего моя работа стала нелепой и претенциозной.

— Да, я так думаю, но у меня нет никаких доказательств. — Мэри взяла с полки скалку и принялась раскатывать глину как тесто. — Сейчас, когда она умерла, все пойдет по-другому, не так ли? Если повезет, то спустя два месяца я снова могу сдавать экзамен.

Я решила поменять тему:

— Вы слышали когда-нибудь о старой керамике школы Каяма? В тридцатые годы специально для школы были изготовлены замечательные сюибаны.

— Не припомню, чтобы я об этом слышала. — Она подняла глаза от куска глины, который под ее руками уже стал превращаться в подобие вазы. — У вас есть с собой образец?

— Уже нет. Свой сюибан я отдала одному человеку, и он у него разбился. Но мне кажется, что старая керамика Каяма окрашена в более яркие цвета, чем та, которую предпочитает использовать иемото. Вам бы она понравилась.

— Я использую стили разных периодов, но только не двадцатого века. — Она осторожно поставила на стол уже готовый сосуд — длинную узкую вазу, напомнившую мне своей формой каноэ — и пошла к умывальнику мыть руки. — Если хотите, я покажу вам свою скромную коллекцию.

Выйдя из мастерской, мы вошли в дом через незапертую заднюю дверь. В отличие от внешнего вида дома, внутреннее убранство было лишено претензий на европейский модерн. В комнате стояли несколько красивых корейских сундучков-тансу с характерными металлическими защелками в виде бабочек.

— Как мне нравится эта мебель! К вам она перешла по наследству?

— Кое-что мне досталось от моих родителей, кое-что я купила. К счастью, моему мужу тоже нравилась корейская мебель.

Она открыла крышку одного из сундучков, и я увидела аккуратно уложенные тарелки, чашки и пиалы. Некоторые из них были цвета морской волны, другие — из сине-белой керамики. Ее коллекция была меньше моей, но предметы были явно старше и затейливее.

— Вы все это сами собрали? — спросила я.

— Да. Вы заметили, что здесь нет ни одного полного набора? Я покупаю отдельные предметы, поэтому и цена не слишком высокая. — Со дна сундука она вытащила тарелку, которая была отдаленно похожа на тарелки из набора госпожи Мориты. — Вот еще одна причина, позволившая мне с определенностью говорить о возрасте фарфора, который вы мне принесли.

— Жаль, что она не подходит. Мы могли бы дополнить набор недостающей тарелкой и продать его за хорошие деньги.

— Меня не интересуют деньги, — напомнила мне Мэри.

— Что ж, это большая редкость.

Внезапно я испытала замешательство оттого, что приставала к Мэри со своими предложениями. Она была совсем не похожа на меня — прожженную материалистку.

— Кажется, ваша миссия закончилась ничем, — сказала Мэри. — Я весьма сожалею.

— Зато я многое поняла. И не забивайте себе голову моими проблемами с тарелками Имари. В конце концов, я верну этот злополучный набор своей клиентке, и все.

— Может быть, выпьете на дорогу чашечку чая? — спросила Мэри.

По взгляду, который она бросила на свою печь для обжига, я поняла, что ей не терпится поскорее приняться за работу. Я отрицательно покачала головой:

— Вы очень добры. И, пожалуйста, не надо меня провожать.

На обратном пути я прошла мимо кумирни с керамическими медведями. Когда я впервые увидела их, мне показалось, что они улыбаются, теперь же они смотрели на меня сердито. Я сочла, что это моя мнительность, только и всего.