Глава вторая

Ярослав Саныч Куделин и не заметил, как в его жизни всё изменилось.

Он был мастером спорта по лёгкой атлетике. У него не получилось стать призёром или рекордсменом, зато на тренерскую работу его взяли в сборную области. Куделин вволю наездился по Союзу на соревнования и первенства и в 1984 году перешёл работать начальником спортзала во Дворец культуры «Юбилейный». Он говорил всем, что устал от поездок, а на самом деле его запилила жена.

В «Юбилейном» Куделину понравилось. Его зал был укомплектован новыми тренажёрами, и в городе Дворец ценили за профессиональное и дефицитное в СССР оборудование. Яр-Саныч был полновластным хозяином, под его руководством работали восемь тренеров от гороно и спортобществ и Ваня Боков, инструктор зала. В секции «Юбиля» набирали только лучших пацанов. И Яр-Саныча все считали волевым и жёстким мужиком, офицером спорта. Он и вправду производил впечатление человека требовательного: подтянутый, моложавый и строгий — как белогвардеец из кино. Держался он прямо и красиво, говорил сдержанно. Он чувствовал себя очень уверенно.

Но в перестройку жизнь в городе стала разваливаться. Осмелев, в зал к Яр-Санычу принялась таскаться всякая гопота, приезжали и приценивались бандиты. Залу требовалась надёжная защита. И поначалу Куделину казалось: хорошо, что «Юбиль» отжимают «афганцы». Солдаты, пусть и бывшие, — это армия, а где армия — там, думал Ярослав Саныч, дисциплина и порядок.

«Коминтерн» вышиб шпану и прочую шушеру. А потом вытеснил из «Юбиля» детские клубы и разную самодеятельность, прикрыл киносеансы и праздники. В бывших изостудиях и танцклассах разместились конторы «афганских» кооперативов. По всему Дворцу теперь слонялись «афганцы», курили, матерились, бездельничали в ожидании приказов своих командиров.

Яр-Саныча потряс такой поворот. Яр-Саныч перестал ходить в спортзал через фойе Дворца, чтобы не видеть «афганцев»: он открыл прежде запертый отдельный подъезд на боковой стороне здания. На работе Куделин сделался раздражительным: устраивал выволочки инструктору Ване, придирался к тренерам, наказывал пацанов из спортсекций. Это объяснялось не тем, что люди работали плохо; Яр-Саныч психовал, потому что сдавал позиции.

При «Коминтерне» секции начали терять воспитанников: родители не пускали пацанов в зал, где хозяйничали страшные «афганцы», и тем более не пускали девчонок на аэробику, которую проводили в зале на баскетбольной площадке. Финансирование сокращалось. Тренеры увольнялись. Спортотдел «Юбиля» могли бы совсем закрыть, но выручал хороший парк тренажёров.

В конце концов город отвернулся от «Юбиля». У Яр-Саныча остались только те, кто имел какое-то отношение к «Коминтерну»: сами «афганцы», их приятели и младшие братья. Но этим парням плевать было на графики тренировок, на режимы питания и системы нагрузок. Они тягали железо просто так, от нечего делать; они курили в зале и выпивали в раздевалке.

Потом подал на расчёт инструктор зала Ваня Боков. Однажды он попытался согнать с тренажёра Быченко, потому что Егор под свою силу цеплял на стальные тросики грузы сверх всякой меры, и Бычегор врезал Ване в челюсть. Ваня не решился искать правды, а Яр-Саныч пошёл к Лихолетову.

— У меня спорт, а твои вахлаки превратили спортзал в кабак! — заявил он. — Инструктору челюсть сломали! Кто теперь будет за него работать?

— Ты, — ответил Серёга. — Саныч, спорт — на Олимпиаде, а у меня парни ходят отдыхать. Держи инвентарь в исправности, это теперь твоя работа.

— Я тренер! — крикнул Яр-Саныч ломким голосом. — Я не ремонтник!

— Чего залупаешься? — удивился Серёга. — Ты тренер? Шуруй тогда на стадион. Только там щас тачками торгуют. Твою ставку вообще сократили, я тебе плачу из кассы «Коминтерна». Ладно бы, Саныч, ты был бодибилдер или борец какой-нибудь, чёрный пояс — пятый дан. А ты, блядь, лёгкоатлет — бегун, прыгун, метатель мячика. Ну и не ори, а сделай пацанам красиво.

Яр-Саныч снова был потрясён. Он считал себя командиром, а ему дали должность обслуги. Но вариантов не имелось, и Куделин смирился. Бороться с решением Серёги, отстаивая своё достоинство, Яр-Саныч не пожелал. Для сохранения достоинства ему легче было просто пребывать в раздражении.

— Это новые времена, — сочувственно сказал ему Заубер, наливая рюмку «Слънчев бряга». — Надо принять. Берегите нервы.

Впрочем, дома у Яр-Саныча уже давно творилось примерно то же самое, что и на работе. С Галиной, женой, он старался держать себя как с тренерами, но Галина никогда не признавала его руководства. Причин тому не было. Он не пил, не распускал рук, зарабатывал прилично, однако Галина по какому-то непробиваемому бабьему убеждению считала себя умнее и оборотистее мужа. Она работала закройщицей в ателье.

В перестройку её позвали в какой-то швейный кооператив, и здесь она вдруг начала получать хорошие деньги. Не бог весть что, конечно, но раза в два больше, чем Яр-Саныч. И муж с его тренировками и тренажёрами теперь казался ей неприспособленным дурнем. Победа бабских тряпок над мужской силой стала очередным потрясением для Яр-Саныча. Жизнь для него вообще превратилась в серию апперкотов, сокрушающих прежнюю картину мира.

Надеждой семьи была старшая дочь Ирка, которая училась в институте. У Галины болели колени, и она часто брала заказы на дом, а Ирка гоняла по указаниям матери. Рыская туда-сюда, она расчухала, что почём, и бросила институт: дело при матери было выгоднее учёбы. Яр-Саныч ругался и топал ногами, но жена и дочь его уже не слышали. Какое ещё образование, какие лекции и семинары? Работа — лучший семинар. Надо уметь вертеться. Сидеть на одном месте — геморрой высидишь. Отец отстал от жизни.

Ирка легко втянулась в коммерцию, быстро обнаглела и привела домой парня — какого-то Русланчика, мелкого управленца-побегушника с комбината «Электротяга». Куделины жили в тесной «двушке». Ирка и Танька, дочери, занимали маленькую, но отдельную комнату, а родители — большую, но проходную. Ирка выселила младшую сестру к родителям, а Русланчик без смущения врезал замок в дверь Иркиной комнаты и поселился у Куделиных.

Этот Русланчик в доме вёл себя совершенно свободно, и Яр-Саныч его возненавидел. Вот поганец! Взял и въехал на чужую жилплощадь! Ни ордера, ни прописки! Живёт с девкой без загса прямо при родителях! Делает всё, как хочет, и всегда тихонечко улыбается — загадочно так, уклончиво, дескать, пока что он не имеет права объяснить, почему все должны ему всё отдать! Куделин привык, что его уважают и считают человеком, умело устроившим свою жизнь, а теперь выясняется, что молодые наглецы легко сдвигают его с дороги. Он ничего не может понять и принять, а поэтому бессилен.

Яр-Саныч ворчал, брюзжал и еле сдерживался, чтобы не взорваться. Его все раздражали, однако никто не обращал внимания на его чувства. Галину заботили многочисленные дела, заказ-наряды и счёт-фактуры, фасоны и шаблоны, поставки и приёмки; супруг Галине не требовался, а зять не мешал. Ирка была довольна, что имеет под боком мужика; она вертелась вокруг своего Русланчика, и на отца ей было плевать. А Русланчику ссы в глаза — божья роса. Он получил всё, что надо, — жильё, уход и бабу, — и, усмехаясь, просто не замечал Яр-Саныча. Галина, Ирка и Руслан — все трое — ощущали себя хозяевами. Почему-то им было удобно в этой жизни.

Однажды вечером Яр-Саныч всё-таки сорвался на Русланчика.

— Чего ты куришь тут везде? У нас в семье никто нигде не курит!

Руслан смотрел телевизор, Ирка строчила на швейной машинке, Галина полулежала на диване с подушкой под спиной и читала сонник.

— А чего ты на него наезжаешь? — тотчас взвилась Ирка.

Яр-Саныча понесло, не разбирая дороги.

— Вместе живёте, оба работаете, так давайте на квартплату! Чего мы с матерью-то вдвоём и за электричество платим, и за всё!..

— Ты ещё заработай, чтобы платить-то, папаша, — буркнула Галина.

Руслан встал, не снисходя до оправданий, и с сигаретой отправился на кухню, где за столом готовила уроки восьмиклассница Танька.

— Хочешь, чтобы мы свалили отсюда, да?! — заорала Ирка.

— Помалкивал бы вообще! — добавила Галина. — Молодым помогать надо, а этот всё ходит, ходит, как сыч, сам себе не рад, — Галина противно сморщилась, изображая недовольное выражение лица Яр-Саныча.

Яр-Саныч обомлел: обе бабы объединились против него за Русланчика!

— Заткнитесь!.. — дрожа голосом, крикнул Яр-Саныч.

— Раскомандовался тут! — с презрением ответила Галина. — Ведёрко сзади подвесь, а то песок от крику посыпется.

— Папка, не мешай людям жить, — с сердцем посоветовала Ирка. — Если сам ничего не можешь, так не лезь, где нормально. Никто тебя не обижает.

Семья не подчинялась Яр-Санычу, и на работе тоже всё было не так, как должно. Яр-Саныч не понимал, почему нет результата, почему всякий раз всё катится не в ту сторону, ведь он-то делает правильно. Раздражение его лишь возрастало. И реально управлять он мог только младшей дочерью — Танькой. Но в марте 1991 года Танька сбежала из дома. Ей было пятнадцать лет.

Танька отпросилась на неделю пожить у одноклассницы, у которой куда-то уехали родители. Танька всегда была тихая и послушная, в семье с ней никаких проблем не случалось: почему бы и не отпустить? Через два дня Яр-Саныч встретил на улице эту подружку-одноклассницу, спросил, как дела, и узнал, что Танька соврала и в эти дни в школе не появлялась.

Таня была девочкой незаметной, серенькой, обычной: училась средне, ничем не выделялась, косичка будто мышиный хвостик. В классе её никто не обижал, но и её отсутствия тоже не замечали. Она всегда была где-то сбоку, во втором ряду, в безликом числе прочих. Она стеснялась чужого внимания, робела напоминать о себе, не умела ни драться, ни плакать. Никому не интересная, Таня жила тайными и бурными переживаниями, причудливыми фантазиями, о которых никто не мог даже догадываться.

Таню, младшую дочь, Куделины родили, когда подошла их очередь на жильё: семьям с двумя детьми давали двухкомнатную квартиру. Танюша знала, что она появилась «ради квартиры», и гордилась этим: всех родили просто так, а её — не просто так. Значит, она необычная, она — неповторимая. Когда родители ругались, она сидела в углу и думала, что ведь квартира-то должна принадлежать ей, а она вот возьмёт и подарит квартиру родителям, чтобы те увидели, как она их любит, и между собой не ссорились.

Таня была младше Ирки на семь лет. Обычно младшим детям достаётся больше любви, чем старшим, но у Куделиных вышло наоборот: Ирка была светом в окошке, надеждой семьи и объектом общих капиталовложений, а Танька… ну, Таньку в качестве подсобной рабсилы включили в деятельность отца и матери по обеспечению жизненного успеха старшей сестры.

Мама занималась с Иркой домашними заданиями, а Таня делала уроки на продлёнке. На день рожденья Ирке покупали настоящий торт, а для Тани мама пекла пирог с вареньем. Тане доставались потрёпанные Иркой платья и куртки, портфели и учебники. Мама ехала с Иркой по путёвке в Геленджик, а Таню отправляли в деревню Ненастье к дяде Толе, пьянице. Таня вообще не выезжала из Батуева дальше Ненастья, не видала ни Москвы, ни моря.

Иркино поступление в институт для семьи Куделиных стало триумфом. Таня тогда перешла в пятый класс, не понимала, в чём дело, но была так захвачена ликованием родителей, что хохотала и прыгала по квартире, будто сумасшедшая, пока не разрыдалась, и её наказали — заперли в тёмной ванной.

К тому времени мать уже была порабощена страстью к огородничеству: участок в Ненастье она засадила картошкой, редиской и ремонтантной клубникой, в парнике с полиэтиленовыми стенками на реечных рамах висели кудрявые плети с огурцами. Мать объявила работу на огороде священным делом, однако Ирка была освобождена от упражнений с лейкой и лопатой и ездила в Ненастье как дачница. Она сидела в раскладном кресле с книжкой, в панаме и чёрных очках, а мать, отец и младшая сестра окучивали и поливали.

Тане было и скучно, и тяжело, но она, доверчивая девочка, верила, что так надо: надо стараться, чтобы Иришка училась на экономиста-товароведа. Без этого семья погибнет. Таня таскала вёдра с водой и носилки с компостом и думала, что она — глупая, ленивая, как говорили мама и папа, ничего из неё не выйдет, но потом, через много лет, Ирка станет знаменитой, встанет перед всеми и скажет: это всё благодаря моей сестре, которая работала за меня.

Когда Ирка бросила институт, отец с матерью орали друг на друга две недели. Яр-Саныч впервые не уступил Галине сразу, не согласился, что нынче кооператив лучше института. Впрочем, Галина всё равно утоптала его. Пока родители ругались, Ирка жила у Русланчика в общаге, а Таня две недели провела как в аду, ожидая развода отца с матерью. Она воображала свою разрушенную жизнь после этого развода, искала спасения и загадывала: если она назовёт своих детей Ярослав и Галина, тогда родители помирятся.

Мать не зря заступалась за Ирку, защищала её выбор: Ирка всё более походила на мать, точно её не родили, а скопировали. Обе они стали толстые, энергичные, самоуверенные, только мать — с уклоном в торгашество, а дочь — с уклоном в блядство. Ирка не изменяла Русланчику, но их супружество в многолюдной квартире было каким-то публично бесстыжим, словно разврат.

Ирка выпихала Таню к родителям, и ночью, лёжа на кресле-кровати, Таня слышала в закрытой комнате сестры возню, ритмичное движение и тяжёлое дыхание. Танюша знала, что там творится, — пару раз с девчонками она ходила в видеосалон смотреть порнуху. Всё это было почти невыносимо. От такого вынужденного свидетельства Тане казалось, что Русланчик трахает её рядом с Иркой, и Таня боялась Русланчика, будто насильника.

Старшая сестра и её любовник не оставили Танюше места для жизни, лишили убежища, и теперь Танюша всегда находилась в тесноте чужой деятельности. В большой комнате толкались мама с сестрой и разговаривал телевизор. На кухне и так было не развернуться, но тут всё время кто-нибудь пил чай с бутербродом. Везде курил Русланчик. Вечером возвращался отец и срывал раздражение на Тане, прогоняя её отовсюду, где она примостилась.

Таня надоедала отцу ещё на работе, потому что после школы шла к нему в «Юбиль». В тренерской Яр-Саныча она делала уроки. Здесь не было окон, под потолком с тихим звоном горели голубые люминесцентные трубки, по стенам стояли стеллажи со спортинвентарём, но зато в тренерской можно было уединиться: сюда мало кто заглядывал, а сам Яр-Саныч был в зале.

Потом она отправлялась из «Юбиля» домой, шла одна по страшным чёрным улицам. Острым полудетским-полудевичьим чувством она понимала, что её все обманули. Её родили для квартиры, а у неё нет даже своего угла. Она старалась, чтобы Ирка училась в институте, а Ирка бросила учёбу. Она всем мешает. Она никому не нужна. Её не любят ни папа, ни мама. Что же делать? Тихая Танюша придумала только одно — убежать из дома.

* * *

Для Яр-Саныча причиной всех перемен был лично Серёга Лихолетов, к нему на «мостик» Яр-Саныч и побежал просить помощи в поиске Танюши.

Серёга слушал Куделина и вспоминал: да, какая-то девочка-подросток по вечерам сидела в спортзале у стены на скамье возле двери в тренерскую, терпеливо ждала… Скромная, застенчивая, неброская… Никаких примет.

— Саныч, а ты уверен, что она сдёрнула? — осторожно спросил Серёга.

Серёга куда лучше Яр-Саныча знал, в какое время они живут. Гопота, бандиты, наркоманы, сутенёры, просто всякие нелюди. Может, глупая Таня Куделина выпила с подружками водки — и замёрзла в мартовском сугробе? Может, её случайно сбили на перекрёстке машиной — и увезли за город в лес, бросили умирать? От той девочки, которую припомнил Серёга, веяло тоской; она была беззащитная и жалкая — идеальная жертва для выродков.

— Сбежала она! — сердито и грубо ответил Куделин. Он не желал думать о худшем, убеждал сам себя и злился на Серёгу, что тот предположил иначе.

«Довёл папаша девчонку», — подумал Серёга о Куделине.

— Дома-то у тебя как? Хреново ей было?

— Нормально ей дома! — дребезжащим голосом огрызнулся Яр-Саныч.

Он был неприятен Серёге: крикливый и слабый мужик. Но его дочка?.. Маленькая мышка, которую походя мог зашибить кто угодно. Серёга не был сентиментален, но понимал: «афганцы» качают железо, готовятся к большим делам, а кто-то прямо у них на виду взял и раздавил ногой серенькую мышку, и говно-цена их понтам, если они этому никак не помешали.

Серёга подумал, что загрести Таню в проститутки или просто хапнуть с обочины, чтобы повеселиться, могли бандиты Бобона или кавказцы. К ним Серёга отправит Егора Быченко; Бычегор прокачает тему и всё узнает. Если Таню убили, то надо искать по моргам и ментовкам; Серёга подключит Саню Завражного, который в «Коминтерне» контактирует с властями и общается с полковником Свиягиным, начальником горотдела милиции.

— Позвони домой, пусть жена фотки приготовит, — приказал Серёга.

— А нельзя жену не беспокоить? — взъерошился Яр-Саныч.

— Лады, как хочешь, — Серёга презрительно хмыкнул. — А есть, к кому она могла сбежать? Тётка или бабка, знакомая какая-нибудь или ещё кто?

— Нету никого.

— Может, к парню своему?

— И парня у неё нет. Маленькая ещё.

— Про Москву она не мечтала?

— Она дура трусливая.

Яр-Саныча бесило, что Лихолетов не расспрашивал, а вёл болезненный допрос. За стёклами больших окон кабинета чирикали и прыгали по карнизу воробьи. Полированная столешница сияла на утреннем солнце. Серёга курил, и дым его сигареты висел в солнечном воздухе призрачными объёмами. Лихолетов был гораздо младше Куделина, но вёл себя как начальник; это у него получалось совсем непринуждённо, и Куделин почему-то подчинялся.

— Дача у вас есть?

— Есть, — кивнул Яр-Саныч, — в деревне Ненастье. Но ключи от дома у меня, я уже проверил. И Танька не доберётся туда, автобус пока не ходит. Его только на дачный сезон пускают, с майских по октябрьские.

— До Ненастья на электроне можно.

— Мы ни разу так её не возили. Там от станции пять километров идти.

— Если она сбежала, то на дачу, — уверенно сказал Серёга. — Сейчас Воронцов подгонит «трахому», и поедем, Саныч, вместе с тобой в Ненастье.

Яр-Саныч был прав только в том, что Танюша сбежала. Он не знал, что у младшей дочери появился мальчик, хотя это случилось у него на глазах.

Танюша училась в восьмом «б», а Владик Танцоров — в десятом «а». В школе Владик не замечал Таню, а в спортзале «Юбиля» заметил, потому что Таня была дочерью Яр-Саныча. Владик полагал, что Куделин — авторитет у «афганцев», и искал знакомства с таким важным человеком.

С седьмого класса Владик посещал в «Юбиле» секцию баскетбола; при «Коминтерне» секция закрылась, но Владик остался во Дворце — ходить в зал к свирепым «афганцам» у пацанов окрестных районов считалось очень круто. Владик примелькался, и никто не обращал внимания, что в «Юбиле» ему делать нечего, потому что к «афганцам» он не имеет никакого отношения.

Таня наблюдала за Владиком и почувствовала родство. Владик тоже был чужак, хотя изображал, что свой. Высокий и плоский, на тренажёрах он выглядел смешно, а потому не лез качаться. Он имел вид усталого человека, который перетрудился и теперь отдыхает. Он со всеми здоровался за руку, то и дело закуривал в разных компаниях, снисходительно посмеивался над другими — рост позволял ему играть роль бывалого мужика. У тренажёров Владик всегда был на подхвате: что-то придерживал, что-то подкручивал.

Он уходил из спортзала домой примерно в девять вечера. Однажды Таня подкараулила его у выхода из «Юбиля» и просто пошла рядом. Владик узнал дочь Яр-Саныча и не стал отделываться от попутчицы, хотя не умел общаться с девочками. Он и в «Юбиле»-то ошивался для уверенности в себе.

— Прикинь, у меня из подъезда пацан тоже ходил к нам на тренировку, дебил, а у самого старший брат у Бобона в бригаде, — рассказал Владик. — Дебил, да? Он такой типа не знал, что здесь «афганцы». Наши пацаны-то поржали, и всё, а бобоновские поймали этого дебила и всю жопу распинали.

Владик курил, сплёвывал, загребал снег ногами, и походка у него была вихлястая, разболтанная. А Танюша просто молчала.

Она стала поджидать Владика всякий раз, когда бывала у отца, и Владик быстро привык, что возвращается домой с девочкой, только не он провожает девочку, а девочка провожает его. Но Владик Танцоров и Танюша Куделина не ощущали неправильности: их свела какая-то общая надобность.

Впрочем, саму Танюшу Владик не воспринимал. Была девочка, которой он рассказывал такие истории, какие должен был рассказывать крутой пацан, и была дочь хозяина спортзала, до которого Владик хотел донести известие о себе, чтобы его взяли «в компанию». А Танюши Куделиной не было.

— На треньке позавчера Мишаня Поляков, дебил, качал становую тягу и перегрузился. Ему говорили: ты нахрена? — а он перед Егорычем Быченко выёбывался. Всё, вчера с животом в «скорую» увезли, грыжа. Дебил, блин.

Но и Танюша тоже не очень-то понимала, кто таков Владик Танцоров. Тане вопреки разуму хотелось ощущать себя рядом с мужчиной — страшным существом иной природы, которое что-то сделает с ней, охватит её собою, наполнит её жизнь содержанием. И неважно, каков будет этот мужчина.

В конце зимы, расставаясь у подъезда, Владик вдруг протянул Тане пластмассовый пенал с дешёвой турецкой косметикой. Подобную косметику на рынок возила мамка Владика: Владик украл пенальчик у неё из баула. Таня приняла подарок в бессловесном изумлении. Она не могла поверить, что ей тоже что-то подарили, и подарили не школьный микрокалькулятор и не шерстяные носки, а что-то девичье, прекрасное, почти любовное.

Танюша носила этот пенал в пакете с учебниками, куда мать и сестра не совались. Конечно, краски Танюша не тронула, но часто открывала пенал и смотрела на себя в зеркальце на крышечке. Неужели у той девочки, у той девушки в зеркальце появится всё-всё-всё — муж, семья, дом, много детей? Владик стал для Танюши каким-то волшебником, уводящим в страну мечты.

— А ты кем будешь после школы? — спросила Таня, пытаясь узнать хоть какие-то приметы волшебной страны. В той стране, конечно, главным станет Владик, но как бы и не он, не такой, а другой Владик, самый лучший.

Отца у Владика не было. Мамка работала на заводе «Затвор», уволилась в перестройку и с другими тётками-челночницами гоняла в Турцию за шубами и ширпотребом. Товар тётки продавали с рук на Шпальном рынке.

— Да бизнес заведу, — ответил Владик с выражением человека, который много раз объяснял, как надо делать, но без толку, и теперь вынужден всё сделать сам. — Мать всякую херню возит. Дура, блин. Кому шубы-то нужны? Они стоят дохера. Я говорил, надо «адидаски» возить, спортивные костюмы, кроссовки разные. Это вообще в улёт уйдёт. Мать, дура, со своими бабами не верит, а я-то знаю, чего говорю. Всегда всё самому, блядь, надо организовать.

— А давай убежим вдвоём? — вдруг предложила Танюша.

Конечно, Таня думала убежать в Ненастье. Иного укрытия она не знала.

Дом в деревне с грустным названием Ненастье принадлежал дяде Толе, маминому брату. Вообще сначала дядя Толя жил в селе в соседней области за пятьсот километров от Батуева. Там он крепко пил. Жена его бросила, детей у него не было. Мать боялась, что брат в запое сожжёт жильё, и перетащила алкаша поближе к Батуеву. Основательную колхозную усадьбу поменяли на теремок в Ненастье — зато от Батуева всего пятнадцать километров.

Ненастье считалось дачным кооперативом, «подсобными хозяйствами». Участки вытянулись вдоль насыпи железной дороги в четыре ряда. Хибарки при огородах, сооружённые неумелыми горожанами, не могли сравниться с добротными сельскими домищами, но дяде Толе повезло: Галина выкружила ему не фанерную коробку под рубероидом, а прочное строение из бруса, к тому же с мансардой. Двускатную крышу покрывал шифер.

Дядя Толя жил в Ненастье круглый год. Зимой он бухал со сторожем кооператива, а летом вкалывал на огороде: всю семью Галина рекрутировала на земледельческие работы. Яр-Саныч и дядя Толя выправили забор, вкопали бочки для полива, вычистили погреб и яму под компост, сколотили парник и сараюшку, оббили грядки досками. Цирроз уложил дядю Толю в 1985 году. Его похоронили на кладбище при станции Ненастье, а дача досталась Куделиным.

Танюша любила приезжать в Ненастье. Ей нравилось, как стучат поезда, нравилось, что из окошка мансарды видны перелески и луга, которые будто бы дышат в просторном передвижении облачных теней. Дом Танюше тоже нравился. Больше всего волновала лестница. В городских квартирах лестниц не было, и Таня сразу придумала, что там их запретили злые ведьмы, потому что на втором этаже — всегда волшебный мир, где вещи понимают речь людей и все желания сбываются, ведь отсюда можно смотреть до края земли.

Танюша не смогла бы объяснить, зачем ей надо с мальчиком убежать из дома от родителей, как она собирается прятаться, что вообще будет делать? Танюшу несло в потоке смутных желаний и странного воодушевления — не бунтарского, а совсем тихого, но неотвратимого, как цветение подснежников.

А Владик Танцоров ничего не понял. Он решил, что Танька зовёт его к себе на дачу, чтобы он её отшпилил. Владик был девственником; он очень хотел и очень стеснялся близости с девочкой, особенно если рядом приятели, которые увидят его неопытность и оборжут. Дача — лучший вариант. И Таня сразу стала для Владика «путёвой соской», хотя раньше была безразлична.

Владик знал, как доехать до Ненастья на электричке. За городом ещё продолжалась зима. По тёмной дороге, хрустя снегом, они дошли от станции до кооператива, где над железными воротами горел фонарь. Таня попросила ключ от своего дома у сторожа, который помнил её со времён дяди Толи.

Таня затопила печь — утробистую чугунную буржуйку, а Владик открыл привезённую бутылку водки и слегонца глотнул — для храбрости и для того, чтобы Таня оценила, какой он мужик. Таня сидела возле печки на маленькой скамеечке и смотрела в огонь расширенными глазами. Она ждала чего-то небывалого, чего-то огромного и опаляющего, что случится само собой.

Владик утащил Таню на старую тахту, принялся раздевать и лапать, а Таня вдруг начала яростно и молча сопротивляться. Нет, это не так должно быть, это всё должно произойти как-то изнутри, раскатываясь волной до самых краёв — р-раз, и всё уже есть, уже окутало, уже всё творится.

Владик немного растерялся: зачем его позвали? Танька отбивалась — но никуда не убегала, когда он останавливался. Она лежала на продавленной замасленной тахте в смятой и задранной одежде, тяжело дышала и смотрела в потолок, на котором играли багровые отсветы из печки. Владик вставал с тахты, выпивал водки, курил, а потом снова лез к Тане, и они опять упрямо боролись, хватая друг друга за руки и не соображая, кому что нужно.

Эта бессмысленная возня продолжалась полночи. Владик потихоньку напился. Ему уже и не хотелось, чтобы дошло до главного: он перегорел.

— Прости меня, пожалуйста, — шептала Таня. — Завтра обязательно…

Владик заставил её трогать себя, и Таня трогала — словно перебирала кишки, выпавшие из распоротого брюха дохлой рыбы. Таня знала, что там имеется у мужчин, — видела по видику, рассказывали девчонки. Знанием этих подробностей Таню дразнила Ирка. Но реальная телесность Тане оказалась неприятна. Для неё в настоящем опыте не было волшебности и любовности.

Пьяный Владик заснул. Таня оделась, сунула полено в печь, сполоснула руки в рукомойнике и ушла наверх. Она села у заиндевелого окна и смотрела на поля, на дальние синие перелески: их плотные вертикальные массивы поблёскивали паутиной изморози. Чёрные тени стереоскопически отделяли деревья от плоскости снежной равнины, бледно-лимонной в лунном свете.

Рано утром Владик поднялся, выпил воды и, не разбудив Таню, ушёл на станцию. Он-то не собирался сбегать от матери или прогуливать уроки. Он еле вытерпел в школе, мучаясь головной болью с похмелья, но ещё хуже ему было от мысли, что вчера он ничего не добился: эта сучка ему не дала, а у него не сработало; он просрал свой шанс, и сейчас он как мудак и импотент.

После уроков Владик выпил пива, дома похавал, и ему стало легче. Он подумал, что всё можно оценить и по-другому. Он — настоящий мужик: он выбрал бухло, а не бабу, баб-то у него ещё будет навалом, подумаешь… Хотя и Танька никуда ведь не делась. Она всё так же торчит на даче в Ненастье. Можно вернуться и переиграть, впердолить девке по самые гланды…

Владик быстро оделся и поехал на вокзал, но последняя электричка до Ненастья уже укатилась. Владик помялся и решил идти в деревню пешком. Часа за три дотопает. Очень хотелось оттрахать девчонку. Все нормальные пацаны в его классе уже кого-то трахали, а он никак не мог замутить с какой-нибудь нормальной девкой — не такой, которая всем подставляет.

Пятнадцать километров Владик шагал по снежной дороге через поля и леса. Когда совсем замерзал, то бежал. Невдалеке за деревьями временами подвывала железная дорога, обмахивала путь быстрым светом поездов. По игольчато-чёрному небу, вращаясь, плыла ноздреватая льдина луны. Владик перелез забор, окружающий дачный кооператив. В доме у Тани горело окно.

Танюша целый день думала о том, что ей нужно как-то преодолеть эту страшную черту. Да и чем она страшна? Ничем. Просто зажмуриться, и всё. Так надо. Так делают все. Потом будет хорошо. Почему она такая дура?..

Для голодного и усталого Владика Таня торопливо пожарила целую сковородку картошки с солёными грибами из материнских заготовок. Печка шаяла во всю мощь, чтобы Владик отогрелся. На первом этаже было тепло, а в мансарде — жарко. «Значит, проще будет раздеться догола», — подумала Таня.

— Ты подожди здесь, — виноватым шёпотом попросила она. — Мне надо… ну… настроиться… Я тебя позову.

Она оставила Владика внизу и поднялась в мансарду, села на топчан, бельё на котором всегда пахло кислым хлебом. Сквозь проём люка в полу красный печной свет озарял потолочные балки. В железной печной трубе, обмотанной асбестовой тканью, пощёлкивало. Синее ледяное окно казалось полыньёй; луна свешивалась, как петля. Таня разделась до майки и трусов.

— Владик, — позвала она. — Иди.

Владик не шёл.

— Ну, Вла-адик… — умоляюще повторила Танюша.

А Владик заснул на тахте, завалившись в угол. Недосып, похмелье, марафон и плотный ужин срубили его. Танюша постояла над ним, переступая босыми ногами по холодному полу, и вернулась наверх. Она по-турецки уселась на топчан, закуталась в одеяло, а потом угрелась и тоже заснула.

Печка догорела. На шиферной крыше вокруг трубы протаяло тёмное пятно. Транзитные поезда как стрелы неслись строго по прямой линии через снежную равнину мимо маленькой дачной деревни Ненастье. В алмазных и морозных небесных водах, веерами распустив хвосты и плавники, грозно и величественно, словно сквозь какие-то стеклянные сферы, плыли огромные и прозрачные неевклидовы рыбы с яркими лунными глазами.

* * *

Первым собственным транспортом «Коминтерна» был толстощёкий автобус «КАвЗ», изношенный прежними хозяевами на колхозных просёлках. Парни прозвали его «трахомой». Сейчас «трахома» почти упёрлась помятым бампером в ржавые ворота кооператива «Деревня Ненастье». Андрюха Воронцов, водитель, требовательно посигналил, и вскоре дачный сторож с опаской выглянул из калитки. Серёга открыл дверь автобуса.

— Узнал Куделина? — спросил он сторожа и указал на борт «трахомы»: Яр-Саныч сидел в салоне автобуса у окошка. — Кто-то в его доме есть?

— Дак дочь его, — ответил сторож. — Татьяна. Я ключ дал. Здоров, Саныч.

Куделин за стеклом молча качнул головой.

— Открывай нам ворота, — приказал Серёга сторожу, убрался в салон и захлопнул дверь. — Она здесь, Саныч. Считай, всё обошлось.

«Трахома», подвывая, покатилась по узкой улице дачного кооператива, с обеих сторон огороженной чем попало — реденьким штакетником, сетками, плотными дощатыми заборами или просто вкопанными автопокрышками.

— Вон мой дом, зелёный, — с места глухо пояснил Воронцову Яр-Саныч.

Воронцов тормознул возле двухэтажного дома, обитого тёсом и некогда покрашенного, а теперь облезлого. На перилах крыльца висел половичок.

— Я один схожу, — сказал Яр-Санычу Серёга.

Вдруг девчонка с каким-нибудь мужиком? У Куделина будет истерика. Впрочем, девчонка и сама может закатить истерику, не желая возвращаться к отцу, от которого сбежала. В любом случае без папаши будет проще.

Серёга щурился от яркого и свежего мартовского солнца. Истоптанная тропинка по-морковному хрустела под ногами. Сугробы уплотнились, осели, плавно изогнулись, как диваны; их выпуклости сверкали зернисто и янтарно. Зима будто бы сняла шапку, опустила воротник и расстегнулась: оголились хребты крыш, перекладины телеграфных столбов, макушки дачных яблонь. С неба пригревало, а в синей тени домика оказалось неожиданно студёно.

В это время в мансарде Владик опять раздевал Танюшу.

Всю ночь он спал так крепко, будто его забетонировали в сон, пропустил все электрички в город и, получается, прогулял школу. Таня, промаявшись полночи, тоже спала до полудня. Владик проснулся первым, сообразил, где он и что случилось, выпил холодного чая и побежал наверх — к Танюше.

Он торопливо разбудил её и принялся стаскивать одежду, которую Таня напялила под утро, когда печка остыла и сделалось холодно. Владик стянул с Тани кофту-олимпийку, толстые носки и тренировочные штаны, а дальше затея опять застопорилась. Вроде бы ночью Таня настроила себя всё сделать так, как делают все, а утром решимость рассыпалась, и Таня снова отдирала и отталкивала от себя руки Владика. Она плакала от того, что боится, что всё происходит не так, что она — дрянь, дрянь, пустышка, не способная ни на что.

А Владику на третью попытку уже не хватало даже вежливости.

— Ты чо, с-сука! Ты чо, с-сука! — вскрикивал он, точно получал удары.

Они ворочались на топчане, сдвинули его с места и взрыли всё бельё. Владик порвал на Тане майку, а Таня расцарапала Владику запястья. И вдруг на первом этаже крякнула пружиной дверь, и кто-то вошёл в комнату.

Это был Серёга. Он оглядывался, готовый ко всему. На первом этаже — ничего особенного. Печь прогорела, занавески задёрнуты, на тахте — одеяло, на столе, покрытом клеёнкой, — два стакана с заваркой на дне и сковородка.

Серёга услышал сдавленные голоса и скрип топчана в мансарде и сразу ринулся вверх по лестнице. Он вынырнул из люка на втором этаже и увидел сидящую на топчане полураздетую девчонку — дочь Яр-Саныча, а вокруг на одной ноге испуганно прыгал, натягивая брюки, длинный и костлявый юнец.

Серёга опасался, что застанет с куделинской девчонкой какого-нибудь кавказца с кинжалом или быка со шпалером, а этот малолетний дрочила — да тьфу, херня. А Владик Танцоров обмер, узнав самого Сергея Лихолетова — могущественного командира «афганцев». У Лихолетова была хищная рожа, прозрачные глаза и растопорщенные щетинистые усишки.

— Ах ты фраер! — с облегчением сказал Серёга и двинул Владику в скулу.

Владик отлетел и с дробным грохотом ссыпался в угол.

Серёге стало радостно, что победа далась так легко: беглянка сразу же нашлась на даче, а её похититель — просто утырок членистоногий. Серёга провёл ладонью по лицу, словно стирая выражение озверелости, и посмотрел на куделинскую дочку повнимательнее.

Там, в спортзале, она была серой мышкой, а тут — от испуга, наверное, — словно ожила: лицо как вымыто слезами, глазёнки вытаращены, губы алые и надутые, волосы торчат вздыбленными космами, будто девочка полыхнула в разные стороны. Серёга сам себе удивился — так ему понравилась эта кощ-щёнка. А точнее, он сам рядом с ней был богатырь, спаситель и герой.

— Собирайся, красавица, — сказал Серёга. — Тебя все обыскались.

— Кто? — глупо спросила ошалевшая Танюша. Она даже не застеснялась, что сидит перед мужчиной в рваной майке и приспущенных трусах.

— Папандер твой, кто же ещё? — снисходительно сказал Серёга. — Он на улице в автобусе ждёт. Да не бойся, он тебя не обидит, я прикрою.

Андрей Воронцов за рулём «трахомы», наверное, и не понял, как много переживаний укрывалось за внешне бесстрастной поездкой в Ненастье. На обратной дороге Таня молчала, Серёга молчал, и Яр-Саныч тоже молчал, ни на кого не глядя. Его злость на то, что беда с Танюшей сломает ему жизнь, сменилась озлоблением против Тани: сколько нервов сожгла ему эта дура!

«Трахома» заехала во двор «Юбиля». Яр-Саныч что-то буркнул Серёге в благодарность и повёл дочь в спортзал, толкнул в тренерскую, вошёл сам и запер за собой дверь. Танюша, сжавшись, в тоске смотрела на отца, согласная принять любое наказание. Ей казалось, что в последние дни её жизнь катится через какую-то бесконечную галерею ужасов — вроде той, которую Танюша в детстве посетила в гастролирующем Луна-парке в ЦПКиО города Батуева.

Яр-Саныч странно шевелил руками, будто осьминог. Он не знал, как ему наказать дочь. К этому он тоже не был готов. Не пороть же её ремнём или скакалкой — девчонка уже взрослая… Яр-Саныч повернул Танюшу спиной к себе, схватил руками за плечи и принялся по-пацански пинать Тане под зад, нелепо задирая колени. Так иной раз наказывали мальчишек на тренировках. Таня выгибалась и дёргалась, но даже не плакала — настолько это было глупо.

Яр-Саныч не сумел сохранить тайну и рассказал всё Галине.

Мать била Танюшу уже дома. Таня скорчилась на кухонной табуретке, прикрыв голову ладошками, а толстая мать, держась за угол холодильника, хлестала её полотенцем по темечку и по затылку, больно хватала пальцами за шею и зачем-то нагибала, будто кошку тыкала в её лужу.

— Ах ты тварюга! — орала мать. — Притащила в дом чёрт знает кого! Блядина! А если он обворовал бы нас, ты соображаешь? Что жрать будешь, мерзавка? А если бы поджёг и всю дачу спалил? Сука! Мокрощёлка! Сыкуха неблагодарная! Сопли не подтёрла, а уже ноги раздвинула! Манда!

И отец, и мать понимали, что их младшая дочь входит в ту пору, когда девочки становятся девушками, вырываются из-под опеки, влюбляются, начинают жить своей жизнью, своими чувствами. И родители бессильны остановить это. Но Яр-Саныч и Галина не думали о том, что они стареют: они думали о том, что Таня тоже может привести в семью своего Русланчика. И первый-то зять — ни дать ни взять, а второго приживальщика благополучие Куделиных не выдержит. Короче, Танька не имела права на личную судьбу.

Ирка смотрела на сестру с презрительным сочувствием.

— Это чо, из ваших старших классов Владька Танцоров? — тихо, чтобы родители не слышали, спрашивала она. — Длинный, да? И чо, ты с ним? Ну даёшь, Танюха! У отца полный спортзал «афганцев»: не могла, что ли, парня нормального найти? Такой выбор, а она с каким-то подпиздышем связалась!

Неудачи и промахи Танюши укрепляли Ирку в ощущении собственной женской полноценности. В бабе важна цепкая бабья хватка, а не молодость, не красота. Девочку-красоточку за копейку купишь, а бабу не провести.

Даже Русланчик не остался в стороне. Как-то в кухне, один на один, он, невинно улыбаясь, тихо сказал Танюше:

— Пригласила бы меня пробку выдернуть — никто бы и не шумел.

Танюша испугалась Русланчика больше, чем мать и отца, которые могли побить и наорать. Нажаловаться на Русланчика Танюша уже не посмела: кто ей, проститутке, поверит? Это мать сказала, что теперь она как проститутка.

Танюша понимала, что мать права. Понимала, что сама испортила себе жизнь. Да, Владик ничего у неё не взял, она осталась девственницей, но ведь проститутка — не та, которая потеряла девственность, а та, которая потеряла неприкосновенность. Грубые руки Владика, пинки отца, удары матери, намёк Русланчика — всё это разрушило в Танюше ощущение неприкосновенности.

Она лежала ночью на своём раскладном кресле и думала, что теперь она опозорена и перед всеми виновата, с ней теперь можно делать что угодно. Как ей прожить оставшуюся жизнь? Танюша представляла, что, когда у неё будут дети, она всё равно убежит с ними куда-нибудь вообще далеко-далеко, и там вырастит детей, и они будут её любить и уважать и никогда не узнают про её падение. Только так она снова станет хорошей и любимой.

Через несколько дней после спасения из Ненастья Серёга опять увидел Таню в спортзале. Правда, Яр-Саныч теперь не оставлял дочь в тренерской — как будто вся передряга с побегом случилась из-за того, что Таня находилась в каморке отца без присмотра. Танюша послушно сидела на скамеечке у запертой двери в тренерскую, держала на коленях тетрадь и что-то писала — делала домашнее задание. Раскрытый учебник лежал рядом на скамье.

— Как дела, Ярославна? — весело спросил Серёга.

— Хорошо, — тихо ответила Таня.

Серёга всё понял. Он уже разобрался в характере Яр-Саныча. Он достал из кармана ключ от «мостика» и протянул Танюше:

— Иди в мой кабинет, — сказал он. — Будь там, сколько тебе надо.

Таня робко взяла ключ, прикреплённый к увесистой деревянной груше.

Серёга направился к Куделину, который возился около тренажёра.

— Саныч, ты чего, решил замордовать дочь? — негромко спросил он.

Куделин злобно молчал. Его заколотило, потому что опять его гнули об колено, не давали отвести душу, однако спорить с Лихолетовым он боялся.

— Не трясись, — посоветовал Серёга. — Я твою дочь не украду.

Яр-Саныч Серёге не поверил, но с того разговора Таня проводила вечера на «мостике». Серёга старался не заглядывать туда, чтобы не смущать девочку. Однако ему всё больше и больше нравилась мысль, что у него на «мостике» сидит Танюша. И девочка эта ему тоже нравилась всё больше.

На «мостике» расстояние, которое отделяло Танюшу от постели Серёги, оказалось слишком близким. Серёга, человек прямой и наглый, быстро устал от ограничений, которыми он сам себя повязал. Серёгу тянуло к этой робкой и недозрелой школьнице. Она почему-то волновала Серёгу, словно мальчика.

Тогда, весной 1991 года, «Коминтерн» уверенно набирал силу: объединил бизнесы «афганцев» и навёл свои порядки на городской товарной бирже. Серёга, лидер «Коминтерна», становился в Батуеве авторитетным деятелем. В боевых подругах у Серёги тогда числилась Ленка Лещёва, сестра Митьки Лещёва, «афганца», которого Серёга пристроил в один из кооперативов.

— Серёня, ты чего такой? — обижалась Ленка. — Всё у тебя дела, дела. Мы уже неделю с тобой никуда не ходили — ни в кабак, ни в кино. Так-то, если что, я твоя девушка — напоминаю. Чего я одна-то сижу, как дура?

— Слушай, Лен, некогда, — пояснил Серёга. — Правда: бодаться надо.

— Зажрался ты, я вижу. Я так-то два раза звать не буду, Серик.

— Какой ещё Серик? — рассвирепел Серёга. — Я тебе не тряпичный заяц!

— Офигел, что ли, да? — оскорбилась Ленка. — Давно к Дуньке Кулаковой не посылали? Нормальные-то пацаны так-то себя с девушками не ведут!

— Пошла вон, курица, — холодно ответил Серёга.

Танюша Куделина, конечно, тоже была глупенькая, но не курица. И она смотрела на Серёгу снизу вверх, не пытаясь командовать. Серёга был уверен, что для Танюши он — вообще словно королевич из сказки. А королевич не только спасает царевну от чудища, но потом ещё и женится на ней.

В апреле, вечером, когда за окном уже синело, Серёга со стаканом чая сидел за столом и смотрел, как напротив него Таня с линейкой и циркулем старательно чертит в тетради по геометрии треугольники и окружности.

— Татьяна, оставайся сегодня у меня, — прямо предложил Серёга.

Танюша чертила окружность вторым оборотом, третьим, четвёртым.

— Не слышу ответа.

— Как скажете, Сергей Васильевич.

Танюша давно поняла, что получится именно так. Сергей Васильевич — решительный человек. Он выручил её тогда, в Ненастье, он пустил её здесь к себе в жилище, — значит, думала Танюша, она ему нравится. И он — рано или поздно — протянет к ней руку. А она должна будет на всё согласиться. Это как продолжение наказания за тот побег. Нет, нисколько не обидное. И всё же она об этом не просила и сама всего этого для себя не выбирала.

— Предупрежу твоего отца, — сухо сказал Серёга, встал и вышел.

Эту ночь и Яр-Саныч, и Серёга, и Танюша провели в «Юбиле». Яр-Саныч сидел, запершись, у себя в тренерской, неумело напивался водкой и плакал: почему он — ноль? Ведь он не ворюга, не алкаш, не лентяй, а с ним всё равно никто не считается. А Серёга, лежа на тахте, по-хозяйски обнимал худенькую Танюшу и пребывал в приятном недоумении: у него ещё никогда не бывало такой чистой и нежной близости с женщиной. Конечно, он оставит эту девочку себе — продолжит благодеяния, от которых ему тоже хорошо.

Танюша, не шевелясь, смотрела, как по тёмному потолку от стены к стене перемещается бледный прямоугольник окна, освещённого фарами проезжающих внизу автомобилей. Для Танюши всё прошло быстро и почти без боли. Танюша вспоминала измученного Владика… Серёга действовал точно, технично и умело, но даже не заметил, что Танюша — девственница.

У неё был очень маленький опыт, однако она уже изведала горе, которое приносит близость с мужчиной. А радости не изведала никакой, будто радости и не бывает. Так начинался её путь к Вечной Невесте.

Через несколько дней Серёга подарил Яр-Санычу охотничье ружьё «Зауэр». Понятно было, что это как бы плата за Танюшу. Яр-Саныч мог с негодованием отвергнуть подарок, но уж слишком хорошим и дорогим был тяжёлый импортный карабин-бокфлинт, и Яр-Саныч оставил его себе — повесил на стену поверх ковра над диваном в большой комнате.

* * *

В апреле 1992 года Серёгу Лихолетова на лестнице в «Юбиле» подкараулил Володя Канунников — хороший парень, в Джелалабаде он командовал отделением мотострелков. Сейчас Володя учился на третьем курсе в политехе, был женат, имел двоих детей, жил с семьёй в общаге в комнатёнке три на пять метров и стоял в очереди на квартиру. Володя сказал, что его свекровь работает в горисполкоме, и там она узнала, что Глеб Палыч Лямичев, председатель горисполкома, распорядился готовить документы по двум высоткам на улице Сцепщиков для продажи их банку «Батуев-инвест». В этих зданиях даже лифты включили, чтобы банк был сговорчивей.

Два одиннадцатиэтажных дома «на Сцепе» — так говорили в городе — строились уже пять лет. Три года назад, едва советские войска вышли из Афганистана, Серёга добился от горсовета постановления, что все квартиры в этих высотках отдадут только что учреждённому «Коминтерну». «Афганцы» распределили жильё между собой, и каждый, кому повезло, знал, куда он заедет. Но горсовет в пух и прах рассорился с горисполкомом, и Лямичев отменил постановления депутатов: «афганцы» пока потерпят, они молодые, а город задыхается без денег, вся инфраструктура сыплется.

— Вот ведь, бля, Кидай-город! — разозлился Серёга.

Не поднимая шума, Серёга созвал штаб «Коминтерна»: Игоря Лодягина, секретаря, Саню Завражного, который отвечал за взаимодействие с властями, Колодкина и Капитонова, которые занимались социалкой, Гайдаржи (он координировал бизнесы «афганцев»), Быченко, ещё кое-кого — Лоцманова, Чеконя, Билла Нескорова, всего человек пятнадцать. Штаб несколько раз собирался у Серёги на «мостике», пил водку и вырабатывал стратегию.

Решили, что дома «на Сцепе» надо захватить — то есть заселиться внезапно и всем вместе. Неважно, что помещения без отделки, а ордера не выписаны, всё можно довести до ума потом. Главное сейчас — физически не упустить здания, не дать горисполкому или банку «Батуев-инвест» выставить охрану и напихать в квартиры «Коминтерна» других жильцов. Штаб решил держать план захвата в тайне. Но захват следовало подготовить.

Быченко шуганул прорабов стройки «на Сцепе» и подсадил в вахтовку к сторожам своих наблюдателей. Завражный нашёл юристов, сразу пятерых, и Серёга принял их по договору на работу, заставив Семёна Исаича Заубера уступить им свою приёмную с югославским гарнитуром, напольными часами двойного боя и распальцованной монстерой в бочке. Юристы должны были сделать так, чтобы заселение «афганцев» выглядело максимально законно.

В конце апреля Серёга как-то впроброс сказал Герману:

— Слушай, будет время — заскочи ко мне на «мостик», надо перетереть.

Герман зашёл на следующее утро. На «мостике» вкусно пахло кофе — Серёгиным солдатским завтраком. Лихолетов демонстрировал аскетизм, хотя Герман, человек близкий, знал, что джинсы у Серёги штатовские и дорогие, и английские ботинки — тоже дорогие, и немецкий парфюм очень недешёвый.

Серёга сидел во вращающемся кресле перед полированным Т-образным столом и листал цветной «Плейбой». На тахте на боку лицом к стене лежала Танюша. Голову и плечи она закутала одеялом, и Герман видел только её попу и ноги, обтянутые светло-серыми шерстяными колготками в рубчик.

— Я не вовремя? — в двери спросил Герман, глазами указывая на Таню.

— Да заходи, Немец, — Серёга, не вставая, повернулся креслом, потянулся и постучал Танюше по бедру журналом, скрученным в трубку.

Танюша недовольно отлягнулась.

— Она стихи зубрит, в учаге задали, — ухмыльнулся Серёга. — Я приказал ей все домашние задания делать. Не смущайся. Приятно же посмотреть.

Герман присел с торца стола. Ему всё равно было неловко, что Танюша лежит вот так на тахте. Конечно, он знал, что Таня — любовница Серёги, но не мог представить её в постели. Она была какая-то неразбуженная, а потому бесчувственная, как безвкусная талая вода. Герман уже не думал, что Таня — надменная и бесстыжая; она просто ещё не выросла, не перешла из детства в девичество, хотя и спит с мужчиной. Лишь Серёге хватало тепла её отогреть. Впрочем, близость с ней казалась Герману невозможной и неправильной.

Серёга с интересом наблюдал за Немцем, обычно сдержанным. Серёге нравилось, что люди вынуждены принимать его вызывающие отношения с Таней: таким образом они как бы признавали Серёгину исключительность.

Танюша откинула одеяло, села на тахте — и увидела, что в комнате гость. Она бледно покраснела и сразу перетянула одеяло на бёдра.

— Ничего-ничего, — успокоил её Серёга. — Читай вслух, что выучила.

— «На озарённый потолок ложились тени, скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья», — негромко прочитала Таня.

— Есть контакт, — удовлетворённо сказал Серёга. — Долдонь дальше.

Герман против воли смотрел на Таню. Она была вся какая-то узенькая, как пёрышко, — с тоненькой шейкой, с тоненькой косичкой. В большой Серёгиной рубашке она казалась засунутой в конверт. На тахте страницами вниз лежала раскрытая книга. Возле тахты стоял яркий девчачий пакет с учебниками, тетрадями и контурными картами.

— Ау-у, юноша, ты что-то не по уставу размечтался, — Серёга вернул Германа к действительности. — Я вообще-то тебя по делу позвал.

— Да слышу, слышу, — виновато проворчал Герман, отводя глаза.

— Хочешь, квартиру дам «на Сцепе»? — запросто спросил Серёга.

Герман даже не удивился. Это же Лихолетов. С ним всё возможно.

Таня, которая совсем было улеглась обратно, замерла, слушая разговор.

Герман и Серёга смотрели друг на друга, Герман — недоверчиво, а Серёга — испытующе. Ему интересно было поиграть с Немцем.

— Квартира, конечно, хорошо, — осторожно ответил Герман, — только я ведь ещё и года у тебя не работаю. Я не заработал квартиру, Серёга.

Глупо было отказываться от жилья, но Герман не хотел ощущать себя прислугой. Ему нравилось командование Серёги, он видел смысл и результат в действиях Лихолетова, но презенты с барского плеча принимают только лакеи. А солдат — не лакей. Серёга понял сомнения Немца.

— Татьяна, брысь под одеяло, — приказал он. — У тебя своё дело.

Танюша сразу легла и закинулась одеялом с головой.

— Квартира — удача, а не подачка, — снисходительно пояснил Серёга. — На неё был записан Витя Шестаков, но в январе он уехал в Кемерово, насовсем. А парни будут не против, если я перепишу хату на тебя, Немец.

Герман уже понял, что Серёга Лихолетов как-то вот не умеет любить людей, не заточен под это, — но ему очень нравится осчастливливать.

— Только поначалу в той хате жить будет хреново.

— Почему?

— Потому что всех нас из домов «на Сцепе» попытаются вышвырнуть менты. Нам надо будет держать наблюдательный пост. И лучшее место для него — у тебя на балконе. Въезд во двор оттуда под контролем, и третий этаж — высоко: не прихлопнут незаметно, караульные успеют поднять тревогу. Но парни будут околачиваться у тебя в квартире день и ночь.

— Долго?

— Не знаю. Пока горисполком не выдаст ордера.

— Нифига себе ты развоевался, Серёга, — уважительно сказал Герман. — За такие фокусы мы всей компанией поедем рукавицы шить.

— А всё по-настоящему, Немец, — самодовольно ответил Лихолетов.

Танюша снова вылезла из-под одеяла. Она разрумянилась от духоты, и Герман отвернулся, едва взглянув на неё.

— Давай, Татьяна, — благодушно кивнул Серёга. Его наглая физиономия с щёткой усов стала совсем воровской, будто он что-то украл у Танюши.

— «И падали два башмачка со стуком на пол. И воск слезами с ночника на платье капал», — послушно прочитала Таня. — «На свечку дуло из угла, и жар соблазна вздымал, как ангел, два крыла крестообразно».

Герману даже стало не по себе от этих нездешних и неуместных слов. Он увидел у двери под вешалкой Танюшины демисезонные сапожки.

— Я худею, какие они теперь стишки учат, Немец! — При Тане Серёга старался не материться. — А ты понимаешь, Татьяна, про что психотворенье?

— Понимаю, Сергей Васильевич, — тихо ответила Таня.

— Догадливые все стали, — Серёга развалился в своём кресле и выложил на полированный стол ноги в разношенных тапках. — Смотри, Татьяна, вот умник, который боится квартиру получать. Может, тебе эту хатку отдать?

Танюша робко смотрела на Серёгу. У него появилось то преувеличенно-серьёзное выражение лица, с которым он решался на самые рискованные поступки. Танюша знала, насколько в жизни важен вопрос квартиры; её ведь саму родители завели ради жилплощади. Танюша вдруг поверила, что Серёга и вправду подарит ей квартиру. Сергей Васильевич всегда так добр к ней…

— Я старенький, а ты молодая, — рассуждал Серёга. — Я должен тебя как-то обеспечить. Будешь жить в своей хатке и вспоминать дядю Серёжу…

Конечно, Лихолетов кривлялся и балагурил. Хотя вообще-то он вполне был способен подарить Танюше квартиру — но не так и не сейчас.

— Вы же наврали, Сергей Васильевич, — грустно сказала Танюша.

— А чего мы такие печальные сразу сделались? — тотчас спросил Серёга. Он продолжал играть. — Без подарков настроения нет?

Герман понял: Таня спокойно проживёт и без широких лихолетовских благодеяний, но не следует шутить с теми вещами, от которых ей больно. Однако проницательный Серёга почему-то не улавливал таких тонкостей.

Танюша легла на тахту и закинулась одеялом с головой.

— Ну вот, Немец, всегда-то я её обижаю, — озадаченно сказал Лихолетов.

— Ладно, я пойду, Серёга, — Герман решительно встал.

— Ну, двигай. Только про хату, Немец, реальный базар. Нечего думать.

В первый же выходной Герман поехал в квартиру «на Сцепе». Выходной попал на первое мая. День выдался просторный и тихий, словно бы всё лишнее в мире раздвинули или убрали. В гладких лужах от лёгкого ветерка нервно вздрагивали чёткие отражения проводов. В пустых кронах деревьев чуткое боковое зрение улавливало что-то призрачно-зелёное. Тени высоток пересекали проспект Железнодорожников, и трамвай, в котором сидел Герман, то вдруг бодро освещался изнутри, когда катился через солнечную дистанцию, то дремотно угасал. Вагон покачивался. Герман смотрел в окно.

На длинной и неухоженной набережной городского пруда трамвай начал обгонять каких-то людей, идущих то поодиночке, то небольшими толпами. Оказывается, это была первомайская демонстрация. Мимо Германа на фоне водного простора в окне проплывали знамёна, провисающие красные полотнища с лозунгами, портреты Ленина, макеты советских орденов. Сквозь перестук колёс Герман обрывками слышал то нестройное женское пение, то гулкие голоса усилителей, то мощные оркестровки маршей в записи.

Герману как-то странно было смотреть на это шествие. Разбитое войско, которое изображает триумф. Красочная атрибутика была бессмысленна, как помпезные аксельбанты, альбомы и значки дембелей. Болоньевые плащи, потёртые куртки, немодные шляпы, усталые немолодые лица. Демонстранты никого уже не смогли бы напугать, да и вышли они от обиды, от злости, из упрямства, а вовсе не в порыве праздничного воодушевления.

Нелепая первомайская колонна напомнила Герману о матери, хотя мать никогда не обращала внимания на советскую агитацию. Просто под этими транспарантами шагала её эпоха. Мама согласна была хоть на что, лишь бы ей дали отдельное жильё, а он вот уже едет смотреть себе квартиру… Потому что у мамы был СССР, а у него — афганский друг Серёга с его дерзостью и малолетней любовницей. И ему, Немцу, всего-то двадцать шесть лет.

Он вышел на своей остановке, на размашистом перекрёстке рядом с неухоженными громадами новостроек. Солнце светило свежо и ярко, звонко чирикали воробьи. Хотелось чего-то одуряющего — напиться, бросить всё и улететь на море, иметь девчонку прямо на лестнице в подъезде. К домам вела дорога, разъезженная панелевозами; Герман по доске перебрался через лужу.

У отворота во двор стоял вагончик-вахтовка, за решётками его открытых окошек играла музыка и звучал женский смех. На стук Германа выглянул Джон Борисов — парень из отряда Бычегора. Джон и Чича — Саня Чичеванов — сегодня караулили дома «на Сцепе». Они отпустили сторожей, а сами взяли бухла и позвали девок, всё равно нерабочий день. Джон предложил Немцу присоединиться, а потом, после отказа, пояснил, в каком подъезде находится квартира номер сто сорок семь.

Дорожки во дворе «афганских» домов уже закатали асфальтом, но бурые газоны оставались пока без чернозёма, зато на одном из них торчала рощица тоненьких берёзок, чудом уцелевших при строительстве. Дома были повёрнуты друг к другу боком и ограничивали квадратный двор с двух сторон. С третьей стороны тянулась бетонная ограда гастронома, а с четвёртой стороны зиял заброшенный котлован со сваями.

В пустом дворе Герман почувствовал себя на дне какой-то гигантской геометрии: плоскости стен, прямые линии углов и дорожек, а в воздухе — ровно очерченные объёмы теней от высоток. Космически идеальное небо и маленький шарик солнца в пересечении невидимых орбитальных парабол.

Он вошёл в нужный подъезд, поднялся на третий этаж и открыл дверь квартиры. Бетонные потолки, мусор на полу, некрашеные оконные рамы… Он озирался, пытаясь представить, как тут всё будет. Это его дом. Возможно, единственный в жизни. Сюда он приведёт свою жену. Будет здесь раздевать её и любить. Сюда будут приходить его друзья. Здесь будут расти его дети. Из этих окон этот вид он будет наблюдать много лет. Этот свой дом он должен будет защищать до последнего дыхания. Возможно, здесь он и умрёт. Герман примерял себя к своему будущему. Его всё устраивало.

* * *

Информационный стенд «Коминтерна» был сколочен из реек, покрытых олифой, и находился в фойе Дворца культуры рядом с витриной, за стеклом которой жухли и коробились ватманы с графиками работы кружков и секций. Эти графики, красиво написанные плакатными перьями, остались от времён СССР. А стенд «Коминтерна» был завешан объявлениями, настуканными пишмашинкой на тетрадных листах. На двух кнопках тут неделю болтался призыв ко всем, кто стоит в очереди на жильё, прийти на собрание в кинозал.

Собрание Серёга назначил на 6 июня 1992 года.

Серёга выбрался на сцену через боковой вход. В зале было темно, а на уходящем к потолку экране мелькали тени: двигались огромные руки и ноги, появлялись лица размером с ворота гаража. Шумно, как два паровоза, в динамиках дышали мужчина и женщина. Ожидая собрания, парни смотрели порнуху. Споткнувшись обо что-то, Серёга чертыхнулся и вышел к рампе, отбросив на экран яркую тень. В сумрачном зале светлело множество лиц.

— Бакалым, вырубай! — крикнул Серёга горящим окошкам кинобудки. Кино в «Юбиле» всегда крутил Лёха Бакалым, киномеханик и телемастер.

Под потолком вспыхнули жёлтые лампы. Большой ступенчатый зал был заполнен на две трети. Парни сидели как попало, даже на спинках кресел, будто на лавочках бульвара: пили пиво, курили, пересмеивались. Перед экраном сцену по краям загромождала какая-то мебель в полиэтиленовых упаковках — шкафы, диваны, поставленные стоймя пружинные матрасы. На одном из диванов поверх упаковки развалились Пашка Зюмбилов и Колян Гудынин. Они решили, что смотреть порнуху со сцены будет прикольнее.

— Семён Исаич, что это за склад? — безадресно обратился Серёга в зал.

Он был уверен, что пронырливый Семён Исаич непременно сидит где-то здесь же, хотя ему тут делать нечего, он же не «афганец»-очередник.

— Некуда ставить было, Сергей Васильевич, — из рядов ответил Заубер. — Это Готыняна партия. Гайдаржи сказал, что вы временно разрешили.

— Я вас застрелю, — устало пообещал Серёга.

— Я совершенно ни при чём. Распоряжение вашего заместителя.

— Бойцы, вопрос такой, — начал Серёга. — Дело серьёзное, и про него в городе никто раньше времени знать не должен. Это в наших интересах.

— Не базар! — крикнули из зала.

— Вы расписаны по квартирам двух домов на Сцепщиков. Дома почти готовы к сдаче, — напомнил Серёга. — Но горисполкому нужны деньги, и он продаёт наши дома банку «Батуев-инвест», а вам, бойцы, ни говна, ни ложки.

Зал взревел от возмущенья:

— Да порвать их всех!

— Охерели!

— Меня моя же баба зарежет!

— С-суки! — истерично и по-блатному заорал Гудынин с дивана на сцене.

Серёга покосился на Гудыню, немного подождал и махнул рукой.

— Тихо, бойцы, — продолжил он. — Короче, мы со Штабом уже месяц над этой ситуёвиной работаем. Подготовили бумаги. Осталось главное. Надо всем вместе разом заселиться в дома. Захватить. Это сделаем в воскресенье четырнадцатого. За день мы должны въехать полностью во все квартиры.

— Да я хоть щас! — закричали из зала.

— А кто перевозить будет?

— У меня мебели нихрена нету!..

— Я четырнадцатого не могу!

Гудыня засвистел на весь кинозал. Серёга злобно посмотрел на него.

— Поломаю улыбаторы, парни, — предупредил он Гудыню и Зюмбилова.

Колян Гудынин был дурак, шут по природе. Его ломало и корчило, едва он попадал в центр внимания, — так пьяного подмывает плясать под любую музыку. А быть на виду Гудыне нравилось, поэтому он и сам начинал паясничать и куражиться, чтобы на него смотрели ещё больше.

— Бойцы, бойцы, ахтунг! — призвал Серёга. — Вам надо собраться по взводам и написать заявки на грузовики, чтобы Штаб знал, сколько машин заказывать и куда гнать. Распределение смотрите у Колодкина, у Лебедухина и у Дисы Капитонова. Микрорайон За Баней — к Исраиделову. И ещё…

— Маневровая общага чья? — кричали из зала.

— А на Токарях кто?

— А мне грузить некому, Серый! Я-то один, Ленка беременная!

— Бойцы, важно! — надрывался Серёга со сцены, ожидая тишины.

В зале среди рядов поднялся Витька Басунов и рявкнул:

— Тихо всем, командир сказал!

— Важное говорю, парни, — спокойно продолжил Серёга. — «На Сцепе» нас наверняка обложат. Ментов поставят, прикажут освободить площади, может, пришлют ОМОН. Будут прессовать. Газеты заорут, что мы в Афгане фашистами работали, что рынок на Шпальном отжали, как бандосы, теперь «на Сцепе» снова рванули себе лучший кусок. Это будет. Но по-другому нам квартиры не получить. Такая у нас жизнь. Кто солдату блядь припас?

— И чего ты предлагаешь, Серёга? — спросили из зала.

— Мы должны заехать с семьями. Слышите? Если мы будем одни, сами по себе, картинка будет — прикиньте какая. Город нас не поддержит, а власти пошлют ОМОН на штурм. А если мы будем с семьями, то все увидят, что мы нормальные, не звери, не бандюганы отмороженные, что у нас маленькие дети, что мы за закон, а не за беспредел. Я понятно объясняю, бойцы?

Зал притих. Это было для многих важно — числиться среди людей, а не среди беспредельщиков. Общество и так считало «афганцев» психопатами, привыкшими к насилию. На митингах про «Коминтерн» порой орали: «Они палачи! Руки по локоть в крови! Они в Афгане убивали женщин и детей!» И вот теперь уже свои женщины и дети… Тащить их «на Сцепу» — значит, реально рисковать ими, ставить под удар. Кто знает, вменяема ли власть? А вдруг и вправду ОМОН получит приказ идти на штурм жилых домов?

— Серёга, детьми прикрываешься? — глумливо завопил Гудыня.

Он ничего особенного не имел в виду, даже и не размышлял, просто кривлялся всем на потеху и крикнул первое, что пришло в голову. Он думал, что зал будет ржать над такой шуткой.

А Серёга не искал, чем ответить Гудыне, просто мгновенно ощутил, что сейчас нужен сильный жест. Он шагнул к Гудыне, сцапал его за грудь и дёрнул к себе. Прямо на сцене перед всем кинозалом Серёга двинул Гудыне в челюсть так, что разболтанная Гудынина физиономия прыгнула вверх, а сам Гудыня отлетел, разбросав руки, и упал на обомлевшего Пашу Зюмбилова.

— Потеряйся, утырок! — рявкнул Серёга.

— Падла ты, Серый! — Гудыня взвыл от оскорбления и рванулся к Серёге, но Паша Зюмбилов обхватил его сзади и не отпустил.

В зале среди рядов несмело и неуверенно хохотнули. Серёга понял, что интуиция его не подвела: он поступил правильно. Дурак Гудыня озвучил общие сомнения, и озвучил, конечно, по-дурацки, но Серёга отреагировал, как надо, и переломил ситуацию. Теперь парни поедут «на Сцепу» сразу с семьями. По женщинам и детям в Батуеве пока ещё не стреляют, а этих парней из Афгана без стрельбы уже никому не победить.

Всю неделю Серёга и штаб «Коминтерна» готовились к захвату домов. Уточняли списки и адреса будущих жильцов, планировали маршруты. Надо было забирать парней из общаг и малосемеек, от мамаш и тёщ, из съёмных квартир и углов. Касса «Коминтерна» ушла на оплату грузовиков, автобусов, грузчиков, на ссуды тем, у кого нет ни стула своего, ни матраса. Людей тоже не хватало, и Серёга решил привлечь баб. Одну «трёшку» он распорядился на день уступить под «ясли», чтобы запихать туда всех детишек, а девчонки, которые освободятся, будут командовать работягами, куда им чего тащить.

Немец получил приказ привезти «афганцев» из общаги завода «Затвор».

В воскресенье в девять он подогнал свою «барбухайку» к скверу возле общаги. Его ждала небольшая толпа: девчонки с детьми сидели на скамейках, а рядом стояли коляски и сумки; парни курили. В листве какая-то птичка чирикала так звонко, словно осталась одна на весь город. Володя Канунников открыл узкую дверку «барбухайки». Девчонки забрались в автобус, а парни передали им детей — и свёртки с младенцами, и карапузов в комбинезонах.

— Не, я в курятнике ехать не хочу, — заглянув в «барбухайку», весело сказал Митька Лещёв. — Я пивасика возьму, пацаны, и на трамвае приеду.

— Давай вали! — ответили ему девчонки. — Резвый, пока трезвый. Царь зверей, блин! Мошонка от петушонка! Пока-пока!

— Запокакали тут, — хохотнул Митька и захлопнул дверку «барбухайки».

Герман вёл автобус по летним утренним улицам города Батуева. Герман крутил широкий, словно объятие, руль «барбухайки» и чувствовал себя очень странно, будто вдруг сказочно разбогател. Почему-то он улыбался. Сзади, в салоне, сидели и болтали вредные, острые на язык молоденькие бабёшки, и у кого-то из них уже захныкал ребёнок. Герман заботливо объезжал выбоины в асфальте, чтобы раздолбанную «барбухайку» не трясло. Он чувствовал себя капитаном, который везёт колонистов на пока что пустынный материк.

День ещё не разгорелся, солнце не жарило вкрутую, и влажные краски мира не загустели до обеденной плотности масла. Всё вокруг было чуть-чуть прозрачным, словно бы сохраняло недавнюю просвеченность насквозь. Панельные высотки казались отлитыми из дымчатого стекла. Впитав рассветный туман, неясное небо выглядело нежным, как парное молоко.

Город начинал воскресенье. В больших витринах магазинов продавцы отмыкали замки на решётках и приоткрывали фрамуги. Возле подъездов мужики в майках мыли свои машины, макая тряпки в вёдра с грязной, искрящейся водой. На пустыре грузовик парковал большую двухколёсную бочку с пивзавода. Бронированные ларьки пережили субботнюю ночь, будто выстояли в бою, и теперь ларёчники снимали с окон железные щиты и меняли ценники с ночных высоких цен на дневные, умеренные. Вокруг ресторана-дебаркадера — логова группировки спортсменов — в замусоренном городском пруду плавали бутылки, словно отстрелянные гильзы.

Герман вырулил на улицу Сцепщиков, докатил до нужного перекрёстка и свернул в проезд «афганских» высоток. Просторный двор был освещён так ярко, будто солнце пикировало в него, как бомбардировщик. «Барбухайка» оказалась первой машиной великого переселения, ковчегом.

— Приехали, — оглянувшись, сказал Герман в салон, заглушил двигатель автобуса и выпрыгнул из кабины.

Возле среднего подъезда левой высотки стояли два сторожа, Серёга и парни из Штаба — Диса Капитонов, Завражный, Билл Нескоров, Бычегор и Колодкин. Парни рассматривали какие-то схемы, сверялись друг с другом, курили. Герман подошёл, поздоровался и замолчал, ожидая указаний.

Он издалека смотрел на свою угловатую «барбухайку», отбрасывающую чёткую тень. Девчонки выбирались из автобуса и осторожно опускали на асфальт карапузов, парни вытаскивали коляски и сумки. Возле «барбухайки» образовалась небольшая толпа. И потом она двинулась к Лихолетову.

И Герман на всю жизнь запомнил, как они тогда шли, хотя вроде бы ничего особенного не было. Квадратное пространство двора. Солнце. Острые косые тени. Высокие стены домов. Старый облезлый автобус, просто рыдван. Пассажиры. Не парни и девчонки, а молодые мужчины и женщины: недавние солдаты со своими молоденькими жёнами, а ещё младенцы, коляски, вещи… Первые люди с первого плота на незнакомом берегу. Всё только начинается.

И спеленатые младенцы на руках у мужчин были будто автоматы. И карапузы ковыляли, держась за мам, точно после плаванья ещё не научились ступать по твёрдой земле. И беременные женщины шли так уверенно, словно всё в жизни у них уже было решено, — а на самом деле у них были заботы важнее мужской войны. Переваливаясь, как утки, они уже не могли скрыть свою победительную телесность: круглые животы, груди, налитые будущим молоком, одурелую томность лиц и жестов. Солнце, выглядывая из-за угла высотки, проницало подолы, высвечивая фигурные, крепкие женские ноги.

И Герману, и Серёге казалось, что женщины идут к ним, к командирам, но женщины прошли к ним по касательной, мимо — они направлялись к дому, к жилью. А командиры оставались в стороне, как бы в прикрытии. И Герман понял: ему завидно, что среди этих женщин нет его жены с его ребёнком.

Взволнованный, он пошагал к «барбухайке», чтобы запереть двери.

С улицы он заметил, что в автобусе ещё кто-то есть. Герман поднялся в салон и увидел, что здесь Маша Ковылкина, жена Саньки, с которым он делил бокс на станции техобслуживания. Маша сидела на диванчике боком, выставив колени в проход, и кормила грудью младенца. Она была так поглощена кормлением, что не застеснялась Германа, не отвернулась. И в тот момент Герман вдруг остро ощутил свою судьбу: для этой юной женщины он как бы не существует, а значит, ничего такого у него не будет никогда.

А потом за углом начали сигналить, и во двор стали заезжать машины — грузовики с мебелью, фургоны, пассажирские «буханки». Сразу появилось много народу, и все парни были знакомы по «Юбилю». В домах захлопали двери, загудели лифты, в квартирах зазвучали гулкие голоса. Открывались окна, новые жильцы выходили на лоджии и что-то кричали, где-то заиграла музыка. Командиры — члены Штаба «Коминтерна» — собирали свои бригады. Серёга сновал туда-сюда с хмурым и озабоченным лицом. Он чувствовал себя полководцем, который руководит штурмом крепости. Он распоряжался:

— Настёна Флёрова, ты где? Выдай новеньким рукавицы. Макурин, твоя квартира в третьем подъезде! Спасёнкина, эй! Лена! Лена! Продукты прими по накладной, обед в два, пиво до обеда не выдавай! Капитонов, рассчитайся с бухгалтером из автоколонны, вон он бумажками трясёт. Димон Патаркин, гони два «зилка» в общагу на Кирова, возьми бригаду грузчиков Бакалыма.

— Сергей, а мне что делать? — Басунов ходил за Серёгой по пятам.

— Отрегулируй движение с улицы, Виктор. Когда одна машина выходит со двора — тогда одна машина заходит. Иначе тут затор будет.

— Отрегулировать движение, — вдумчиво повторил Басунов.

Солнце слепило, начиналась жара. Парни разделись по пояс, понтуясь мускулатурой, наработанной в качалке «Юбиля», и наколками из Афгана — факелами «ДРА», парашютами, тиграми. Всем было весело, все ржали. В одном из подъездов ушлый Гудыня тайком от командиров в каморке лифтёра устроил забегаловку, где можно было замахнуть рюмаху или поддать пивца.

Нанятые грузчики снимали мебель с машин и с завистью поглядывали на довольных «афганцев». На их шкафах, кроватях и диванах мелом были написаны номера домов, подъездов, этажей и квартир — так придумал Серёга. Картонные бирки с такими же цифрами были на шпагат примотаны к большим узлам с вещами, к тюкам и коробкам. Мебель и прочее имущество «афганцы» уже сами растаскивали со двора по квартирам хозяев.

Здоровенный Егор Быченко вделся под верёвки, которыми был обвязан трёхстворчатый шкаф, стоящий в кузове грузовика, сдёрнул с бритой головы берет десантника и, растопырив руки, со страшным напряжением поднял шкаф на спине. Полосатая майка Егора едва не лопнула на вздутых мышцах.

— Жми, Егорыч! — издалека крикнул Серёга и заржал. — Рекорд в толчке!

— ВДВ! — победно взревел Быченко, стискивая в кулаке берет.

Говорили, что в Афгане Егор Быченко командовал разведвзводом и получил орден Боевого Красного Знамени…

Первую половину дня Герман катался на «барбухайке», но ему хотелось остаться во дворе «на Сцепе», где сейчас все заодно в работе: тут смеются друг над другом, но не ссорятся, тут меряются силой и ловкостью, тут девки смотрят с лоджий, тут общее радостное оживление. Герман попросил Серёгу после обеда заменить его в автобусе другим водителем. Лихолетов заменил.

Обед привезли в бачках из ближайшей столовки. Девчонки во дворе раскладывали макароны с котлетами по плоским алюминиевым тарелкам.

— Подходите за добавкой, подходите за добавкой, — повторяли они.

— Серый, чего такой фигнёй кормишь? — спрашивали парни у Серёги.

— Меню афганское! — не смущаясь, балагурил Лихолетов. Он стоял возле бачка, держал миску в руке и всем напоказ орудовал ложкой. — Макароны джихадские, котлета «Клятва Ахмад Шаха», бром и хлорка по вкусу! Всем приятного гепатита!

Парни смеялись, вспоминая жратву в Афгане, и больше не возмущались: домашнее будет дома, а сейчас они солдаты, поэтому лопай что дают.

Герман сидел на скамейке неподалёку от Серёги, и рядом вдруг подсела красивая грудастая девица с весёлыми и развратными глазами.

— Позови Лихолетова, — негромко попросила она. — У меня дело.

— Ладно, — кивнул Герман. — А ты кто?

— Марина, — со значением сказала девица и улыбнулась. — Моторкина.

Герман понял, что это жена Мопеда, Гоши Моторкина, — мутного типа, который вертелся на подхвате у деловых приятелей Гайдаржи. Хотя вообще-то жена Мопеда была беременна, и сегодня утром её увезли в больницу.

— Ты, что ли, уже родила? — нелепо спросил Герман.

Марина засмеялась, мягко толкаясь грудью Герману в предплечье.

— Я сестра Гошки. А жена у него тоже Марина. Позови Лихолетова.

Оказывается, придурок Гудыня в своей лифтёрской каморке всё-таки нарезался разбодяженным спиртом с Моторкиным, с Лёликом Голендухиным и с Андрюхой Чабановым — такими же болванами, как и сам. Марина пришла нажаловаться на алкашей и попросить, чтобы ей притащили брата домой.

— Вот гады завсегдатые! — в сердцах сказал Серёга. — Сукамулировались всё-таки, мудни!.. Немец, поможешь девушке? Витя Басунов, а ты прикрой лавочку у Гудыни. Можешь табло ему разбить.

— Прикрыть лавочку у Гудыни, — кивнул Басунов.

Пока Марина искала подмогу, Голендухин успел куда-то уползти, а Мопед, Гудыня и Чабанов, пьянущие, валялись в лифтёрской, словно бомжи в коллекторе на теплотрассе. Герман взгромоздил Мопеда на плечо.

По лестнице в подъезде Марина поднималась впереди Немца, и Немец глядел на её круглую, крупно вылепленную задницу. Марина говорила:

— К паразиту этому я приехала помочь вместо жены. Замок поцеловала, и всё. Новая квартира, скоро ребёнок, а Гошка, урод, квасит. Я сама такого же своего бухарика вышибла и осталась мать-одиночка. Ничего им не надо.

Верно. В общаге, где жил Герман, многие парни тоже начинали пить и опускались. Особых на то причин у них не имелось: парни просто не хотели выбивать себе место под солнцем. Герману потому и нравилось в «Коминтерне», что «афганцы» не сдавались. Там, в Афгане, все они воевали за свою жизнь: выходили в рейды на бронемашинах, прыгали с вертолётов, карабкались по горным тропам. А здесь, в Батуеве, Серёга заставлял парней снова сражаться за свою судьбу. И они опять воевали. Боролись. Зачистка Шпального рынка была этапом этой борьбы. Драки с бандюками, на которые «афганцы» приезжали, набившись в «барбухайку» с палками и кастетами, тоже были этапом этой борьбы. И захват домов «на Сцепе» — тоже. И всё благодаря Серёге. Ведь он написал тогда Немцу: «Дембеля не бывает».

Герман свалил Моторкина в квартире на пол.

— Спасибо, — улыбнулась Марина, испытующе глядя на Германа. — Если понадобится жена — обращайся.

— Я понял, — ответил Герман и пошёл обратно.

Обед закончился. Работа продолжалась.

В проезде между левой высоткой и бетонным забором гастронома стоял автокран. Он снимал с платформы тягача прямоугольные бетонные блоки и опускал на асфальт — строил заграждение, чтобы никакой транспорт, даже БТР, не смог бы здесь прорваться. Узенький проём между высотками уже перекрыли грудой из колец шипастой ленты «егоза»; такой же вал из колючей проволоки потом положат поверх бетонных блоков. Попасть во двор можно будет только одним способом: по дороге между торцом правой высотки и котлованом. Но этот путь будет охранять круглосуточный пост. «Коминтерн» решил превратить свои дома в укрепрайон.

Серёга ходил по двору, всё видел, был в курсе всех дел.

— Вы нахера на газонах разворачиваетесь? — заорал он на шоферюг, которые курили в ожидании разгрузки. — Устроили нам во дворе свинорой!..

Парни переносили вещи наперегонки, бегали к подъездам напрямик.

— Птуха, с дороги! Подрезаю тебя! На спидометре сотка! Соси трубу! — на скорости вопил Жорка Готынян с длинной плоской упаковкой в руках.

— Жорыч, гамсахурдия ты гадская, разобьёшь мне зеркало — я тебя своими руками убью! — отчаянно ругалась с лоджии хозяйка упаковки.

В открытых окнах «ясельной» квартиры стояли мамашки с детьми на руках, смотрели на суету во дворе, на работу парней, на манёвры грузовиков.

— Миша, Миша, скажи ему! — вдруг закричала одна из мамаш, указывая кому-то во дворе на попятившийся фургон. — Он же нам берёзки задавит!..

Короб фургона и вправду угрожающе приблизился к тонким деревцам. Кто-то из парней подскочил к машине и замолотил кулаком в дверь кабины.

Грузовики постепенно освобождали двор, исчезали груды мебели возле подъездов, прекращалась беготня с тюками, спокойнее гудели лифты. Солнце переместилось по небосводу, и половину двора укрыла вечерняя тень. Возле бетонного забора загорелись костры — там жгли брошенную упаковку, доски и картон. Парни, которые уже отработали, вылезали на козырьки подъездов и рассаживались передохнуть, покурить и выпить пива для разминки.

На газонах и тротуарах новосёлы оставили множество разных столов. Здесь были кухонные столы с ящиками, солидные письменные — с тумбами, широкие и полированные — для гостиных комнат, узкие складные «книжки» и вообще какие-то колченогие уродцы. Так приказал Серёга. После большой общей работы надо устроить во дворе большое общее застолье. От каждой квартиры — по столу, если он есть. Девчонки приготовились к празднику и выходили из подъездов с кастрюлями и разной вместительной посудой.

Разномастные столы застелили клеёнками и газетами и выстроили в два ряда, к ним придвинули стулья или соорудили скамейки. А пировать было, в общем-то, нечем: гречка, рис и рожки, картошка «в мундире», всё те же столовские котлеты «клятва Ахмад Шаха», колбаса, кетчуп, солёная селёдка, пирожки с ливером, рыбные консервы, ликёр «Амаретто» для женщин, много водки для мужчин, и на запивон — растворимые напитки «Юпи».

Лена Спасёнкина притащила огромную лохань с квашеной капустой.

— Угощать не стыдно и выбросить не жалко, — философски изрекла она.

Впрочем, радость заслуженного праздника заменяла угощенье.

— Сядем! — наконец скомандовал Серёга. — Бойцы, время приёма пищи!

Они долго, шумно и суетно разбирались по местам. Получилось человек пятьсот. Это без детишек, без мамаш, которые укладывали младенцев, без парней, которые сдуру уже надрались и рухнули. Два дома по одиннадцать этажей, шесть подъездов, почти четыреста квартир.

— Ну, с новосельем вас, бойцы! С новосельем, девчонки! — торжественно объявил Серёга, стоя со стаканом, и вдруг заорал: — Ура, блядь! Ура! Ура-а!..

— Ура-а! Ура-а! — заорали все парни что было сил, и орали до хрипа, до вывиха челюсти, и девчонки засмеялись, а некоторые вдруг заплакали.

И потом началось застолье.

Ели, выпивали, произносили тосты, наливали друг другу, закусывали друг у друга из тарелок, смеялись даже не от шуток, а просто так, потому что хорошо, тихонько гладили чужих жён по задам, улыбались чужим мужьям, хвастались детьми, хвастались будущими заработками, уговаривались на рыбалку, делились рецептами, выбалтывали чужие тайны, жаловались друг на друга, знакомились, рассказывали анекдоты, просили прощения, учили жизни, врали для красного словца, обещали помочь, мирились, объясняли, как менять масло, как предохраняться, как развести пилу, как лечить зубную боль, как вычёсывать собаку, как выращивать рассаду и по какому телефону звонить, чтобы приехал мастер и починил холодильник.

— За ним как за каменной спиной! — говорила пьяненькая Оля Шахова.

— Смотри, салага, показываю, как пьют водку по-македонски, с двух рук! — роняя стаканы на столе, размахивал длинными лапами Вован Расковалов.

— И он меня спрашивает, зацени: вы такая стройная, на диете сидите? Я, дура, говорю ему, не на диете, а на зарплате…

— Он мне предъявляет: сегодня — сорок, завтра — пятьдесят, послезавтра — шестьдесят. Я ему говорю — ты, сука, чего десятками-то считаешь? Яйцами на рынке, что ли, торгуешь?

— На нём ваще лица нет, расстроился, а я его утешаю в том смысле, что чего ты, это неважно, лучше сорок раз по разу, чем за раз все сорок раз.

— Сколько можно базарить-то как дети? Туда-сюда, природа, я же не мальчик. Мы типа как ищем точки соприкосновения, дак два месяца уже ищем! Нашли уже, поди, я думаю! Пора этими точками соприкасаться!

Стемнело, но никто не расходился. Под бетонным забором догорали костры, и мягкая июньская темнота пахла дымом. На столах блестели стеклянные банки со свечами, и над ними порхали мотыльки. По кронам берёзок сверху вниз пробегал трепет, словно берёзки робко раздевались, как женщины. Луна ярко освещала гладкую белую стену высотки с одинаково-абстрактными чёрными окнами. Над крышами домов в сложных разворотах зависли созвездия, будто какие-то огромные летающие сооружения.

По ходу празднества Германа оттеснили от Серёги. Серёга пил мало, но чокался много, к нему то и дело подходили или подсаживались, товарищески стукали стаканом в стакан, обнимали за плечи. Парням хотелось с ним как-то завязаться, обозначить отношения или напомнить о знакомстве.

Лихолетов был герой: ему всё удалось, он доказал свою силу и правоту, он победил всех врагов и осчастливил всех своих. Он испытывал огромное удовлетворение, ему приятно было представлять себя со стороны. И все ему казались друзьями, отличными мужиками, хотелось сделать ещё что-то очень хорошее — раздать все деньги, жениться, пообещать невозможное.

Слева от Серёги сидела Алевтинка Голендухина — жена Лёлика, который забухал ещё днём у Гудыни, а сейчас уже ничего не соображал. Алевтинка спокойно ждала, когда Лихолетов насытится славой и поведёт её к себе. Она жевала жвачку, и лицо у неё было вызывающе самоуверенное. Она завладела лучшим жеребцом в табуне, и кто ей что скажет? Девки — те завидуют, парни сами её хотят, а муж — алкаш. Серёга, может, и не прихватил бы Алевтинку, но ему был нужен символ победы, а на такое дело Алевтинка — в самый раз.

— Сергей, если надо, я могу проконтролировать Голендухина, — негромко сказал Басунов, который прочно пристроился по правую руку от Серёги.

— Не надо, — поморщился Серёга. Он не любил помощи в личных делах.

— Понял. Не надо.

— Немец, ты куда свинтил? — крикнул Серёга Герману, который сидел уже поодаль. — Иди сюда! Виктор, будь ласков, пусти моего друга.

Басунов молча отодвинулся, и Герман пересел на его место.

— А ты чего один?

— Я не один, — возразил Герман. — Я вон с Лещёвым трепался.

— Да я про девушку, — пояснил Серёга. — Как говорится, через трение — к звёздам! — Серёге хотелось снизойти до Немца, щедро одарить неловкого друга. — Если надо, Алевтина для тебя договорится с подругой. Да ведь, Алевтина? Ты же у нас девушка полноприводная.

— Без проблем, — пожала плечами Алевтинка.

— Не надо, Серёга. Я или найду себе кого, или не найду, но сам.

Герману стало грустно. Ему и вправду некого было позвать, но подумал он почему-то о Танюше. Серёга не взял её сюда. Германа ущемила какая-то обида, что вокруг Серёги не Быченко или Лодягин из Штаба «Коминтерна», а Басунов и Алевтинка. А Серёга ведь хороший, настоящий. Герман помнил понтового прапора в лохматой каске и ледяную гряду Гиндукуша, помнил тот страшный мост и остовы взорванных бронемашин у кишлака Хиндж.

— Немец, у тебя всё нормально? — быстро спросил Серёга.

— Нормально, Серёга, — кивнул Герман. — Сегодня мы опять победили.

Назад: Глава первая

Дальше: Глава третья