Мне уже случалось рассказывать в одной из «картонок» про свои приключения с таксистами. В Нью-Йорке они гораздо интересней, чем где-либо еще, – по трем причинам. Во-первых, там попадаются таксисты всех цветов кожи, со всех концов света и говорящие на всех языках: на бейджике написано имя, и каждый раз с увлечением гадаешь – турок это, малаец, грек, русский еврей или еще кто-нибудь. У многих постоянно включено их национальное радио, которое вещает на их языке и передает их песни, так что порой проехаться из Гринвич-Виллидж в Центральный парк – все равно что съездить в Катманду.

Во-вторых, в Нью-Йорке таксистами не работают всю жизнь, а лишь временно подрабатывают; вот почему за рулем тебе может попасться то студент, то безработный банковский служащий, то свежеприбывший иммигрант. В-третьих, таксисты идут волнами: какое-то время большинство составляют греки, потом сплошь пакистанцы, потом – пуэрториканцы и так далее. Это позволяет делать выводы о волнах миграции и преуспевании различных этносов: когда некая народность перестает встречаться в такси, это значит, что они поднакопили жирок, договорились с нужными людьми и теперь всем скопом входят в бизнес табачных лавок или овощных магазинчиков, перебираются в другой район города, поднялись на ступеньку в социальной иерархии.

Так что, если не брать в расчет индивидуальных психологических различий (встречаются истерики, рубахи-парни, зацикленные на политике, противники чего-то-там), такси – прекрасная среда для социологических наблюдений.

На прошлой неделе мне довелось столкнуться с одним цветным таксистом. По его имени было трудно понять, откуда он родом, но он сказал, что пакистанец. Потом спросил, откуда я приехал (в Нью-Йорк всегда приезжают откуда-то), я ответил, что из Италии, и он накинулся на меня с расспросами. Похоже, его не на шутку интересовала Италия, но я вскоре понял, что это оттого, что он ничего о ней не знал: ни где именно она находится, ни на каком языке там говорят (обычно, если сказать таксисту, что в Италии говорят по-итальянски, он очень удивляется – он-то думал, что теперь везде говорят по-английски).

Я вкратце обрисовал ему полуостров с горами по центру и длиннющей береговой линией вокруг и множеством прекрасных городов. Он спросил, сколько нас, и был поражен, узнав, что нас так мало. Потом спросил, все ли мы белые или разных рас, и я постарался объяснить, что изначально у нас в стране жили только белые, но теперь есть и чернокожие – правда, все равно меньше, чем в Америке. Разумеется, его интересовало, сколько у нас пакистанцев, и он был неприятно удивлен, узнав, что они, пожалуй, встречаются, но реже, чем филиппинцы или африканцы, и, вероятно, задумался, почему эта страна не пользуется популярностью у его народа.

Я совершил непростительную оплошность, сказав, что индийцев тоже мало, и он смерил меня оскорбленным взглядом: как я мог упомянуть при нем этих презренных людишек и вообще сравнивать два таких разных народа.

Наконец он спросил, сколько у нас врагов. И на мое «Простите?!» спокойно пояснил: его интересует, со сколькими народами мы столетиями находимся в состоянии войны из-за спорных территорий, межнациональной розни, бесконечных приграничных стычек и так далее. Я ответил, что мы ни с кем не воюем. Тогда он уточнил, что интересуется нашими историческими противниками, теми, кто убивает нас и кого убиваем мы. Я повторил: у нас нет таких, последняя война закончилась полвека назад, причем никто толком не понимал, кто у нас противники, а кто – союзники. Но его все это не устраивало, и он без обиняков обвинил меня во лжи. Как это возможно, чтобы у какого-то народа не было врагов?

Тем дело и кончилось: выходя из такси, я дал ему два доллара на чай в качестве компенсации за наш раздражающий пацифизм, а потом меня настигло то, что французы называют esprit d’escalier, – это когда, закончив разговор, спускаешься по лестнице и тут вдруг тебя с опозданием осеняет, как следовало ответить.

Это неправда, надо было мне сказать, что у итальянцев нет врагов. У итальянцев нет внешних врагов, и в любом случае они не в состоянии толком определить их, потому что беспрестанно ведут гражданские войны. Они воюют между собой: когда-то город с городом, еретики с правоверными, потом один класс с другим, партия с партией, внутрипартийное течение с другим течением той же партии, потом регион с регионом и, наконец, правительство с судебным ведомством, судебное ведомство с большим бизнесом, государственное телевидение с частным, сторонники коалиции со сторонниками той же самой коалиции, ведомство с ведомством, газета с газетой.

Не знаю, понял бы он или нет, но по крайней мере я не выглядел бы отщепенцем, живущим в стране, у которой нет врагов.