Роберта и классы-гегемоны. Чтобы получить представление о «Большом Брате», мне кажется, достаточно двух-трех субботних вечеров, когда все тайное становится явным. Что до остального, я попробовал подключиться к программе через интернет и увидел мутную картинку, на которой татуированный господин в трусах жарил яичницу-глазунью. Я немного помучился, а потом нашел себе занятие получше. Однако нет-нет да и сталкиваешься с психологией среднего итальянца, представляющей как минимум интерес для социологов. Взять хотя бы историю с пресловутой Робертой, которая, несмотря на свою бойкость и общительность, была единодушно отвергнута Италией, в результате чего эта квартира превратилась в унылое зрелище.

В своих отчаянных попытках получить всеобщее неодобрение Роберта осмелилась утверждать, что на социальной лестнице она стоит на ступень выше своих товарищей, как правило мясников, потому что часто ходит на ужин с антикварами. В ответ на это не только ее товарищи по несчастью, но и активные телезрители решительно признали ее принадлежащей к классу-гегемону, а посему наказали. Никому и в голову не пришло, что к господствующему классу принадлежит не тот, кто ужинает с антикварами (за исключением разве что президента аукционного дома Christie’s), а те, кто приглашает антиквара домой, чтобы провести экспертизу Рафаэля размером метр на восемьдесят сантиметров или русской иконы XI века.

К этому классу гегемонов принадлежат те, кто запер Роберту и ее друзей на два оборота ключа в убогой квартире, обставленной словно по вкусу инспектора Деррика.

Почему мы лояльны к художникам, подсевшим на наркотики. На прошлой неделе кто-то задал в рубрике, которую Монтанелли ведет в Corriere della Sera, вопрос: почему мы возмущаемся, если велосипедист или футболист употребляют стимулирующие препараты, в то время как всегда мирились с тем, что кто-то из великих художников курит опиум или ищет вдохновение в ЛСД или кокаине? На первый взгляд, вопрос имеет смысл: если мы считаем выигрыш с помощью химических препаратов незаслуженным, с какой стати мы должны восхищаться стихами, которые рождены не гением поэта, а каким-то веществом, возможно вводимым внутривенно?

Однако в разном подходе – суровость в спорте и терпимость в искусстве – скрыта (даже для тех, кто не очень-то разбирается) глубокая истина, и это интуитивное отношение общества сообщает нам гораздо больше любой эстетической теории. В делах спортивных наше восхищение вызывает не то, что мяч влетел в ворота или один велосипед пришел на финиш раньше другого (тут существуют непреложные законы физики). Для нас важно восхищение человеком, который умеет делать это лучше нас. Если бы мячи посылались в ворота из пушки, к футболу пропал бы всякий интерес.

В искусстве же мы восхищаемся прежде всего произведением и лишь затем физическими и психическими характеристиками его автора. Да, мы считаем прекрасными творения, даже если их автор – человек низкой морали; восторгаемся Ахиллом и Одиссеем, хотя не уверены, существовал ли Гомер на самом деле. «Божественная комедия» была бы еще более чудесной, если б нам сказали, что ее случайно напечатала на компьютере обезьяна. Иногда мы считаем произведениями искусства даже то, что сделано природой или появилось по воле случая; на нас производят глубокое впечатление руины, которые не планировались как таковые какой-то выдающейся личностью. Перед магией художественного произведения мы готовы идти на компромисс в вопросе, каким образом художник сделал это.

Так оставим же Бодлеру его искусственный рай, лишь бы он подарил нам «Цветы зла».