В последние недели мы стали свидетелями ряда поступков, объяснимых разве что безумием. Сумасшедший, конечно же, немецкий пилот, который потянул за собой на смерть всех вверенных ему пассажиров; сумасшедший, без сомнения, миланский предприниматель, устроивший перестрелку в здании суда. Беспокойство вызывает также пилот, открывший стрельбу у себя дома, – и не важно, что он обвиняется в аварии, причиной которой, возможно, стало повышенное содержание алкоголя в крови, – подобное может случиться со всяким. Если командир экипажа, лично возивший президента республики, садится за руль в пьяном виде, это внушает опасения.

Не сошли ли с ума полицейские, устроившие «мексиканскую бойню» в школе Диас? За минуту до этого они были обычными стражами порядка. Что на них нашло? Какое умопомрачение помешало им понять (умолчим о моральной стороне дела), что в итоге об их действиях обязательно станет известно?

Вспоминается фраза Роберта Оуэна: «Все в этом мире сумасшедшие, кроме тебя и меня. Да и ты тоже, если хорошенько подумать…» Ведь мы уверены, что благоразумие – это норма, а безумцы – исключения, которых в свое время помещали в психиатрические лечебницы. Но так ли это? Что, если нормальное состояние – это как раз безумие, а так называемая норма – состояние временное? Отбросив парадокс, не разумнее ли убедить себя в том, что в каждом человеке имеется некоторая доля безумия? У кого-то она не дает о себе знать вовсе, другими овладевает время от времени и проявляется не в агрессии, а в продуктивных формах – у многих из тех, кого мы считаем гениями, пророками, мечтателями; но есть и такие, чье безумие выражается в действиях явно криминальных.

Если теория верна, то все люди, живущие на нашей планете (а нас целых семь миллиардов), носят в себе семена безумия, которые могут произрасти внезапно пышным цветом или проявляться лишь в отдельные моменты. Не исключено, что и головорезы ИГИЛ в повседневной жизни верные мужья и любящие отцы, и, возможно, в течение дня они тоже смотрят телевизор или отводят детей в мечеть. Но вот они встают в восемь утра, вешают на плечо своего калашникова, жена, возможно, готовит им яичницу и бутерброды, и идут себе, чтобы кого-нибудь обезглавить или расстрелять сотню-другую детей. А впрочем, не такую ли жизнь вел, скажем, Адольф Эйхман? С другой стороны, даже самый лютый убийца, если послушать потом его мать, всегда был образцовым мальчиком, разве что выглядел немного раздраженным или грустным.

Неужели мы должны жить в постоянном страхе, опасаясь, что в любой момент наша жена или наш муж, сын или дочь, сосед, с которым мы здороваемся по утрам на лестнице, или наш лучший друг вдруг схватят топор и размозжат нам череп или добавят мышьяка в суп?

Наша жизнь в таком случае стала бы невыносимой, и, потеряв доверие к окружающим (даже к вокзальному громкоговорителю, объявляющему, что поезд на Рим отправляется с пятого пути, ведь ответственный за объявления служащий, быть может, спятил), мы сделаемся параноиками, держащими непрерывную оборону.

А значит, чтобы выжить, необходимо хоть кому-то доверять. Остается лишь смириться с тем, что абсолютного доверия не существует (хотя и случается иногда на этапах влюбленности), доверие может быть лишь относительным. Если поведение моего лучшего друга на протяжении многих лет внушало доверие, держу пари, что этому человеку можно доверять. Как пари Паскаля: верить в существование вечной жизни гораздо приятнее, чем не верить в нее. Это именно ставка. На которую полагаться, конечно, рискованно, но ставка эта (если не на жизнь вечную, так хоть на друга) очень важна для нашего психического здоровья.

Как когда-то написал, если не ошибаюсь, Сол Беллоу, в эпоху безумия надеяться на то, что безумие тебя минует, – это тоже форма безумия. Следовательно, не принимайте за чистую монету все, что я тут написал.