Порой меня охватывает подозрение, что многие из проблем, которые усложняют нашу жизнь, – кризис ценностей, капитуляция перед соблазнами рекламы, потребность видеть себя по телевизору, потеря исторической и личной памяти – одним словом, все, что нередко ругают в похожих рубриках, связано с неудачной формулировкой Декларации независимости США, которую подписали 4 июля 1776 года и авторы которой, с масонской верой в «грядущее светлое, прогрессивное», признали за всеми людьми право «на жизнь, свободу и стремление к счастью».

Нередко говорят, что это первое в истории основных государственных законов закрепление права на счастье, а не обязанности повиновения и прочих строгих ограничений. На первый взгляд подобное заявление действительно выглядит революционным. Однако по причинам, которые я осмелюсь назвать семиотическими, оно породило целый ряд недоразумений.

Литература о счастье огромна, она ведет отсчет с Эпикура, если не раньше, однако, руководствуясь здравым смыслом, нужно признать, что никто из нас не способен дать определение счастью. Если счастье – постоянное состояние, человек, который счастлив всю жизнь и который не знает сомнений, бед, кризисов, живет жизнью идиота или, в лучшем случае, жизнью того, кто находится в изоляции от мира и лелеет надежду, что в его существовании не будет резких перемен, – на ум приходят Филемон и Бавкида. Впрочем, и они, если оставить в стороне поэзию, тоже должны были пережить несколько тревожных мгновений, по крайней мере вызванных простудой или больными зубами.

Дело в том, что счастье как абсолютная полнота, почти опьянение, ощущение, что до неба можно достать рукой, – преходящее, эпизодическое и весьма недолговечное состояние: радость из-за рождения ребенка, из-за того, что любимый или любимая ответили на наши чувства, восторг, вызванный выигрышем в лотерею, достижением важного рубежа (премия «Оскар», победа в чемпионате), и даже счастливое мгновение во время поездки за город – все это преходяще, подобные мгновения сменяются страхом, трепетом, тревогой, горем или как минимум беспокойством.

Кроме того, мысль о счастье непременно связана с представлением о нашем личном счастье, редко – о счастье человечества. Скажу больше: стремясь к собственному счастью, мы редко заботимся о счастье других. Даже счастье в любви зачастую совпадает с несчастьем другого, отвергнутого человека, о котором мы почти не думаем, наслаждаясь собственным завоеванием.

Подобное представление о счастье распространено в мире рекламы и потребления, где всякое предложение подается как призыв к счастливой жизни: разглаживающий морщины крем; жидкость, которая наконец-то выведет все пятна; диван за полцены; настойка, которую приятно выпить в непогоду; мясные консервы, вокруг которых объединяется счастливое семейство; красивый и экономичный автомобиль; гигиеническая прокладка, с которой вы сможете зайти в лифт, не опасаясь за обоняние соседа.

Мы редко вспоминаем о счастье, когда голосуем или отправляем ребенка в школу, зато помним о нем, покупая ненужные вещи и думая, что таким образом реализуем свое право на достижение счастья.

Когда же, не будучи бессердечными животными, мы все-таки беспокоимся о чужом счастье? Когда средства массовой коммуникации показывают нам чужое несчастье, когда мы видим умирающих от голода, облепленных мухами чернокожих детишек, видим безнадежно больных или народы, пострадавшие от цунами. Тогда мы готовы дать подаяние, перечислив деньги на счет, в лучшем случае – направить на благое дело часть налогов, которые платим.

В Декларации независимости должны были написать, что за всеми людьми признается право и обязанность снижать долю несчастья в мире, включая собственное несчастье. Тогда бы многие американцы поняли, что не стоит выступать против бесплатного медицинского обслуживания, а они выступают против: им кажется, будто это дикое предложение ущемляет их личное право на личное налоговое счастье.