Весной – помню, был понедельник – мне позвонила мама. Ольга в больнице, при смерти, я должен поскорей приехать. Мама сказала, какой-то взрыв, тяжелые ранения, но не стала по телефону вдаваться в подробности, о них, мол, я прочитаю в газете, которую куплю на вокзале.

На первой странице газеты был крупный заголовок. В ночь на воскресенье в городском саду моего родного города совершен подрыв взрывного устройства. Взорвать намеревались памятник Бисмарку, однако памятник не пострадал, жертвой взрыва стала проходившая мимо женщина, чья жизнь теперь в опасности. По-видимому, женщина случайно спугнула злоумышленников, подготавливавших взрыв, но взрыв все-таки произошел. После попыток взорвать памятник Бисмарку в Гамбурге и памятник Вильгельму Второму в Эмсе это третье покушение такого рода. И первое, при котором пострадал человек. Передовица была посвящена вопросу о распространении идей радикализма и терроризма в студенческой среде. Когда уходит уважение к неприкосновенности человеческой жизни, следует опасаться самого худшего, и необходимо применить самые строгие меры, какие имеет в своем распоряжении правовое государство.

Моя первая мысль была: Ольга и Бисмарк! «Железный канцлер», который, как она считала, был в ответе за столь многое, теперь станет виновником ее смерти. В этом был чудовищный комизм, ирония, абсурд, я даже подумал, а не смеется ли Ольга над этой ситуацией, если, конечно, еще может смеяться. А потом я задумался о другом: откуда и куда она шла ночью, – наверное, она, не слыша преступников, не обошла их стороной, а прямо к ним и направилась; я гадал, какого рода ее ранения и мучает ли ее боль, колют ли ей морфин, сможет ли она поговорить со мной. И только тут меня, как удар, поразило сказанное по телефону мамой: Ольга при смерти.

Я ехал в поезде, бежавшем среди весенних полей, под голубым небом, среди свежей весенней зелени леса и бело-розового цветения садов, по земле, где так хорошо путешествовать или гулять. Ольга всегда так радовалась весне. Я собирался навестить ее через три недели.

Я знал, что у нее нет страха смерти. Знал и то, что она состарилась и когда-нибудь, раньше или позже, я ее потеряю и это неизбежно. Старость есть старость. Но ум у нее был живой, любопытный и способный прощать, а ее любовь ко мне была ее радостью, не искала своего, ничего не требовала, – такой любовью меня любили только дед с бабушкой, и, кроме них, никто – ни родители, ни друг, ни возлюбленная. Я терял то, чего никогда больше не найду. Я терял и наши разговоры, и ее лицо, и весь ее образ, и теплые ее руки, и тонкий запах лаванды. Теперь, после смерти Ольги, когда бы я ни приехал в родной город, без нее все будет уже совсем другим.

Мама встретила меня на вокзале, и мы сразу поехали в больницу. Чтобы подготовить меня, мама рассказала: взрывом Ольге разорвало бок и брюшину, внутренние органы получили такие повреждения, что остается лишь давать ей обезболивающее и ждать смерти. Она находится под действием морфина, дремлет, спит, иногда на что-то реагирует, но очень редко, она сознает, что скоро умрет, и принимает это как должное. Она была рада, узнав, что я приеду, но, вероятно, будет спать, когда я приду, и я должен приготовиться к тому, что она, скорее всего, не проснется.