Иногда мы ездили в Оденвальд или в Хардтвальд, бродили пешком. У фройляйн Ринке были туристские карты, и она заранее намечала наш маршрут – до какого места ехать на машине и куда идти пешком.

Я всегда воспринимал совместную прогулку как повод для долгой беседы. Отец два раза в год брал нас, детей, на воскресные прогулки, именно чтобы расспросить, как мы учимся, чем занимаемся, о чем думаем и что читаем. Моя мама, для которой любое событие начинало по-настоящему существовать лишь после того, как она его с кем-нибудь обсудила, никогда не имела возможности всласть наговориться с нашим отцом-молчуном, и при любой оказии – идя с нами в магазин, в гости, в церковь – она заводила разговор с нами, детьми. И на прогулках с друзьями и подругами главным были наши беседы. Но с фройляйн Ринке мы не могли поговорить на прогулке. Чтобы понимать меня, ей надо было видеть мое лицо, я должен был находиться напротив, так как она читала слова по губам.

Вот и шагали мы в молчании, она иногда тихонько напевала. Я не сразу привык к такому общению. Потом я полюбил эти молчаливые прогулки. Сколько можно увидеть и услышать вокруг, если не отвлекаешься на разговоры! Травы и цветы, жуки, пение птиц, шум ветра в ветвистых кронах… А еще был смолистый аромат свежей древесины на вырубках, прелый дух долго пролежавшего на земле дерева и осенью запах грибов и палой листвы. И было о чем поразмышлять, так как мы с фройляйн Ринке все же вели разговоры, на наш особый лад. Мы садились на скамейку не отдохнуть, чувствуя усталость, и не перекусить, а для того, чтобы сказать что-то друг другу, и случалось, мы так и переходили от скамейки к скамейке, ни одной не пропуская. Фройляйн Ринке садилась на скамейке бочком, как всадница в дамском седле, а я верхом по-мужски, лицом к ней, и мы продолжали разговор с того места, на котором остановились, когда сидели на предыдущей скамейке.

Если самочувствие не позволяло ей отправиться на дальнюю прогулку, я отвозил ее на гору Кенигштуль, которая возвышается над городом, – там много ровных дорожек, без крутых подъемов, и отовсюду открывается широкий вид на запад. Хорошо видны города по обоим берегам Рейна, дымящие фабричные трубы и градирни Баденской фабрики анилина и соды, и вдали над равниной – горы. В те времена на равнине было еще много плодовых садов, и по весне земля одевалась в бело-розовый наряд. Осенью радовала глаз яркая пестрота листвы, зимой – белизна снега. Однажды вечером равнину заволокло туманом, скрывшим города и фабрику, так что не осталось ничего, кроме горы, на которой мы стояли, а туман сплошной пеленой стлался до далеких гор, и там садилось солнце, мягким багрянцем окрасившее туманные дали. Было холодно, – видно, тот вечер был поздней осенью или в начале зимы, мы озябли, но не могли расстаться с представшей нашим глазам картиной, пока она не померкла.