В оставшейся после Шальмо воронке тишины я сидела на полу и смотрела, не видя ничего, в окно – сквозь свет дня, сквозь деревья и беспорядочно толпившиеся в небе облака. Когда стихает громовая музыка, она забирает с собой все звуки, с затмением солнца разом умирают все краски, а есть, оказывается, такие касания, которые, увянув, забирают с собою и то место на теле, на котором отметились. Шальмо не нравился мне люто – потому что дразнил и презирал меня, потому что при нем я сама была нехороша и потому что он выставлял меня на посмешище перед теми, кто мне, напротив, нравился. Но хуже другое – он не нравился мне тем, что нравился.

За ужином я не знала, куда деть глаза. Мне казалось, что отпечатки рук Шальмо горят на мне даже через одежду. Но никто из учеников не выказал подозрительного любопытства, вамейн же вел себя как ни в чем не бывало, и я немного успокоилась. Сразу после ужина я поспешила к себе, более всего желая двумя или даже тремя разными способами записать этот день. Где-то в голове даже барахтался стишок.

Но стоило открыть дневник, как все слова ускакали по подоконнику во тьму. Я лежала навзничь, плескаясь в дремотных волнах каминного пламени, и прошедший день выгорал, грозясь оставить меня без всякой отчетливой памяти о себе. И уже паря над густой пустотой сна, я вдруг резко вернула себе себя. Каждая ворсинка ковра под пальцами, каждая складка платья, самый воздух, в меня и из меня, и свет, и тишина опознаны были, узнаны. И вкус сушеных слив, угощенье в конце ужина, опять возник в трубе гортани. И запахи краски и клея, которые умерли вместе с этим уже догоревшим днем, но их вспомнили ноздри.

Я совершенно проснулась, и карнавал притих, отдалился, но шум барабанов и ликование толпы всё неслись ко мне, и я праздновала этот день в цветах и запахах – и наяву запоминала его именно так, впервые. Почему раньше имела смыслы лишь хроника времени? Как вышло, что со мной до сих пор случалось что угодно, кроме того, что происходит сей миг? Как получилось, что лишь теперь меня ослепило пониманием: у жизни нет и не может быть иного счисления, кроме мгновений ока?

Стук в дверь я услышала, кажется, еще до того, как он раздался, но не в силах была сразу подняться с пола, а смогла только негромко крикнуть «Войдите!» В комнату ворвался юркий сквозняк из коридора, и рядом со мной сгустилась тень Ануджны. Легкая горячая ладонь легла мне на живот, и вновь пришла уже знакомая теперь волна жара.

– Вы так быстро ушли с ужина, меда Ирма. Я было решила, что вам нездоровится. Вот зашла проверить, все ли в порядке.

У Ануджны был интересный терпкий выговор, ее всегда было странновато, но приятно слушать, а сей миг, когда она вдруг оказалась так близко, так по-горячему рядом, я впивала ее голос не только на слух, но и животом – ее рука все еще задумчиво описывала петли по синему атласу моего платья. Я растерянно принимала эту нежданную ласку, не зная, как на нее ответить, как и о чем говорить. Мы молчали, я – собираясь с мыслями, она – мягко разглядывая меня, будто и взглядом гладила, будто все обыденно.

– Меда Ануджна, пожалуйста, расскажите мне что-нибудь о море.

– О море… – Ануджна улыбнулась и на мгновение зажмурилась, как сытая рысь. – Это не просто «много воды». Море – это больше, чем простая сумма волн, рыб, медуз, водорослей, гальки и песка. Как стихи, понимаете? Больше, чем сумма слов и знаков препинания, сложенных в некотором ритме. Любовники – больше, чем сумма один и один.

– Боюсь, не совсем понимаю.

– Ничего страшного. И ничего удивительного.

Я давно перестала обижаться. Да и за разговор с Ануджной я готова была многое отдать. Сложить с себя собственную мнительность – и подавно.

– Большинство из настоящего в этом мире, нельзя вот так взять и понять. Его можно только пожить.

– Рид покажет, верно? – с готовностью поддакнула я и тут же осеклась: что ни скажу – все глупость какая-то. Ануджна, впрочем, и бровью не повела.

– Рид? Ну, ваш только если – который в вас.

– Во мне? Как это?

– По-вашему, Рид где-то есть, а где-то его нет? Любопытный получается Всеприсутствующий…

Я уже пробовала ступать на этот тонкий лед – еще той ночью, в разговоре с Анбе, и сей миг решила не высказываться.

– Скажите, меда, как вы встретились с Герцогом?

Уже не впервые задавала я этот вопрос и заранее предвкушала еще одну восхитительную и таинственную историю.

Но Ануджна неожиданно запрокинула голову и коротко, но громко хохотнула.

– Крошка Ирма, вы не летопись ли тайных встреч ведете? Или пишете занимательное будуарное чтиво для дам? А может, вы – лазутчик Святого Братства?

Прямо почувствовала, как пунцовею вся, а не только щеки.

– Как вы можете даже предполагать такое, Ануджна!

– Бросьте дуться. Я шучу, моя меда. А что до истории… Проще не бывает. Я спасла Герцогу жизнь.

Я вытаращила глаза:

– Герцогу? Но как?

– Он чуть не утонул, вообразите. Приехал по кое-каким делам в нашу деревню и сразу пошел купаться, поздней ночью. Ну и нырнул с валуна. Там иногда ставили сети на мелкую рыбу, но он об этом не знал. Прыгнул и запутался.

– Он звал на помощь?

– Нет, пытался выбраться сам. Но недолго. Я была в двух шагах и сразу услышала, что творится неладное.

– Вы были рядом? Но как получилось, что вы глухой ночью оказались у того же камня, с которого он нырял?

– Я следила за ним.

Я опешила.

– Зачем?

Я насчитала с полдюжины своих вздохов, пока Ануджна внимательно рассматривала мое лицо, а потом уставилась в потолок и сказала куда-то вверх:

– Тогда я не знала зачем. Теперь-то понятно. Но во всякое теперь про всякое тогда можно много чего наговорить. Мне нужно было приглашение.

– Куда?

– Тогда я не знала, – повторила она. – Но сей миг, похоже, ответ такой: я знала, что есть какая-то тайна, которая больше, чем море. Море я знала. Хотела тайну. Но тогда он просто был первым человеком «с востока» – первым в моей жизни белокожим и светлоглазым. Интересно было поглядеть, как эти плавают и вообще смотрятся в воде.

– Сколько же вам было тогда лет, Ануджна?

– Двадцать восемь.

– И вы… в такие годы…

– Не была замужем – вы это хотели спросить? – Ануджна лукаво подмигнула мне. – Была, дважды. – Она предупредила мой следующий вопрос. – Мой первый муж, рыбак, ясное дело, утонул в шторм, когда мне было четырнадцать. А второй просто вывел на площадь перед аэнао и прилюдно от меня отказался.

– За что?

– За строптивость. И за ведьмовство, – очень попросту выговорила Ануджна, и тут ее лицо совершенно преобразилось. Рот ощерился, обнажив злые белоснежные клыки, а глаза будто вспыхнули морозной пропастью. Я в ужасе отшатнулась, сердце сигануло к горлу. А Ануджна залилась звонким хохотом:

– Вот видите! А каково было ему, бедному, спать со мной в одной постели?

У меня, кажется, тряслись руки. Я не знала, какой Ануджне верить: этой смеющейся и безобидной или той помешанной гарпии с инеем в глазах?

– Это уж как вы решите, дорогая. Но кровь я не пью, не беспокойтесь: у меня несварение даже от плохо прожаренного мяса. Дальше рассказывать? Или на сегодня с вас хватит?

Я осторожно подвинулась ближе.

– Во мне, Ирма, обитает… как это получше сказать бы?… белая ярость. Обыкновенно она спит, и ее никто не видит, даже я сама. Но иногда она просыпается. Мать в таких случаях запирала меня в сарае со снастями. Когда просыпается эта бестия, мне ничто не страшно. Я свободна. И бессмертна. А люди не любят, когда их совсем не боятся. Даже смотреть на это им неохота. Потому что они все подписались, не думая, под договором, который мне смешно даже читать.

– Под каким договором?

– Под человеческим. Разговариваем так, а не эдак. Живем, как соседи. Думаем, как соседи. И думаем так, чтобы соседи не подумали, что мы живем и думаем не как они. И страшно-страшно нарушить.

– Но, меда Ануджна, вас же учили, что гнев, невоздержанная радость, необузданная страсть – это все не от Рида…

– Да-да, и противно ему по самой сути его, – закончила она за меня цитату из «Жития». – Как не помнить. Всем детям в деревне велели выучить – за неделю до приезда Святых Братьев на День Растворения. Но правды в этом наставлении немного. – Ануджна хитро подмигнула мне.

– Как же вас не сожгли за святотатство, меда? – смогла я выдавить из себя шепотом, исполненным благоговейного ужаса.

– Мне не свербело, знаете ли, судачить о своих воззреньях с соседскими кумушками. Да и деревня наша видела Святых Отцов раз в год по праздникам.

– Кто же вел у вас службы в аэнао?

– Мой второй муж.

Я снова обомлела.

– Но пастырям нельзя жениться!

– Этот нашел способ обойти правило – все в деревне считали, что так он изгоняет из меня черного духа. На брачном ложе он был особенно тщателен и проникновенен в своих усилиях.

Я зарделась:

– Ануджна, как так можно…

– Простите, крошка Ирма, вы же у нас еще совсем дитя… Ладно, к тикку подробности. Вся эта канитель с мужьями – не моя затея. Но и не моя подпись на договоре, заметьте. Так было проще жить, как мне нравится, – временами играть по их правилам. – Ануджна не поясняла, кто эти «они», потому что и так было ясно. – Старания моего муженька ни к чему не привели, и после одной нашей ночи ему не с руки стало исполнять обязанности моего духовника. – «Не с руки» Ануджна произнесла так, что мне не захотелось уточнять. – Я осталась одна – очень собою довольная. В деревне меня уже давно считали безумной, кое-кто жалел даже как убогую, а я время от времени выбирала место полюднее, чтобы покуражиться и подурить в толпе: пусть покрепче запомнят, что я бесноватая, меньше лезть будут. Но обижать никого не обижала – мне нравится ходить небитой. Семья махнула на меня рукой, я стала еще одним дядькой в доме. Отец брал меня вместе с братьями рыбачить, и только раз в месяц я вспоминала, что тело-то – женское. Мне нечего было ждать от жизни, в свои двадцать восемь я могла бы сказать, что мне уже восемьдесят. Я никогда не буду замужем, у меня не будет детей.

– Простите, Ануджна, мне эту бестактность, но… Но как получилось, что вы, дважды выйдя замуж, ни разу не… ох… не понесли? – Последние слова мне дались тяжким трудом.

– Да все просто – не хотела. Мало кто из женщин понимает, что достаточно просто чего-то хотеть или не хотеть, но по-честному, а не так, чтоб и вашим, и нашим. – Она вдруг притиснула свой лоб к моему, и два ее глаза слились в один циклопий. – Ну вот хотите вы, к примеру, шербет и не хотите розог от отца. Это не то. Есть большое хотение. Оно как юбка такая, книзу чаша. Но ее никто не видит. В ней сила. Но ее надо все время чувствовать.

Видно было, что Ануджна силится показать мне что-то в зазорах между словами. Я решила попытаться услышать. Под ребрами мгновенно нагрелось, плеснуло за пупком, и я увидела, как, незримо, из раскрытого моего нутра туго развертывается матовый шлейф, похожий на жидкое стекло, колышется беззвучным колоколом беззвучно у меня от пояса до пят. Столь же внезапно, как началось, так же и рассеялось это странное мгновенное видение. Вот что, похоже, называется «я это пожила».

– Одаренный ребенок, толковый, – блеснула глазами моя наставница. – Вот так оно все, меда Ирма. А что до Герцога… Я нырнула за ним. При мне был рыбацкий нож. Считайте, вырезала его из сетей, выволокла на берег. Высосала всю лишнюю воду, – она ухмыльнулась, – а воды он набрал немало. Он быстро очухался, мы поболтали. До рассвета. Я рассказала ему кое-что о всяких своих… чудесах внутри. А к вечеру он договорился, о чем хотел, с нашими рыбарями, и мы уехали вместе.

Я будто с разбега налетела на стену.

– А как же ваши родители?

– Герцог сказал моему отцу, что решил на мне жениться – я ж его спасла, вот он-де так отблагодарить хочет. Да и нравлюсь я ему, сказал родителям моим. Отец чуть не умер от счастья: его дочку, ведьму-перестарка, кто-то все еще хочет в жены! Он немедля благословил нас и даже сам торопил с отъездом, чтобы никакие соседские доброхоты не наговорили наивному чужестранцу, с кем он связался. И мы убрались с побережья.

– Так вы… Герцог… Ануджна, я и не догадывалась…

– Вы что же, решили, что мы жена с мужем? – Я уже боялась Ануджниных приступов смеха. – Вот умора! Ни он, ни я и не собирались. На кой он мне мужем-то? И я ему женой? Он позвал меня, и надо было уйти быстро: не хватало еще накликать свору Святых Братьев, они ж как собаки – чуют живое и бросаются вслед, чуть что.

Мы помолчали. И вот с тех пор она…

– Да, с тех пор я здесь.

Облекшись в личину наивной простоты, я спросила, как бы между прочим:

– Ну, вы, разумеется, выезжаете на этюды, верно?

Ануджна поворотила голову, как морское чудовище, что-то молча оценила и вновь мечтательно уставилась в потолок.

– Да, выезжаю. Но что вам с того, маленькая лиса? Как не знали про это ничего, так и не узнаете пока.

Уловка не удалась. Придется смириться, что ходить мне в детках еще сколько-то. Сколько? Эх.

Мы просидели уже полночи, а у меня еще оставалась гора вопросов. Я решила оставить Ануджнину историю на потом – сразу и запишу, и осмыслю. А пока можно выманивать этих редких птиц из камышей, и я вновь набрала воздуха в легкие и дунула в свой манок:

– Скажите, меда Ануджна, а чем вы заняты целыми днями здесь, в замке?

– Каждый – своим. – Я слышала, как Ануджна улыбается. – За те несколько дней, что вы с нами, вам запросто могло показаться, что ученики Герцога только бездельничают и праздно слоняются по замку, верно?

Я помедлила, не зная, как тут ответить.

– Видите ли, те несколько дней, что я провела здесь, с вами, не было ни мгновения, чтобы толком задуматься. Разобраться. Я едва успеваю запоминать, просто складывать в памяти, чтобы когда-нибудь потом все расставить по местам… – И шепотом добавила: – Если получится. Пока же я вообще ничего не понимаю про время и про здесь. Один сплошной странный сон. Но, кажется, я уже могу и хочу понимать.

Ануджна плавно потянулась и села поближе к камину. Позолота засыпающего пламени лизнула смуглые щеки и лоб. Черты разгладились, я рассматривала ее вечно меняющееся, всегда новое лицо.

– Как вы могли заметить, бóльшую часть времени каждый из нас предоставлен себе и занят своими делами. – Ануджна как-то особенно выделила последнее слово. – Дела Райвы вы знаете – это цветы и цвета. Райва – художник. И это лишь малая толика ее мастерства. Она знает цвета, ей любой оттенок – живой зверок… Понимаете?

Я была почти уверена, что нет.

– Кажется, понимаю…

– Если не понимаете, ничего страшного. Это невозможно понять головой. Просто вслушивайтесь внимательно. Если оно позовет вас, еле слышно – сразу ступайте в мастерскую или в цветник, найдите Райву и будьте рядом. Кто знает, быть может, вам повезет. А если Райва будет в настроении поболтать – вытяните из нее историю. Вы же собираете байки, Ирма?

Язвите сколько вашей душе угодно, Ануджна. За ваш совет я потерплю и не такое.

– Никто не запрещает болтать, но мы свои дела не обсуждаем. Они даны для того, чтобы их делать, а от болтовни дело делается чужим.

К тикку понимание, хоть запомнить бы всё.

– Фиона Ануджна, простите ли вы мне глупый вопрос?

– Глупых вопросов не бывает, моя маленькая меда, – негромко рассмеялась Ануджна. – Или же все вопросы до единого – глупые. В любом случае нам с вами нечего терять. Если я знаю ответ – отвечу, если не знаю – Рид вам позже нашепчет. Или же вопрос отсохнет. Желаю вам как раз этого. Ну?

– Скажите, а кто раздает вам дела?

Ануджна опять собралась хохотать, но, увидев мое птичье лицо, удержалась. Однако все-таки хмыкнула.

– «Раздает». Раздают булки детям к полднику. Дело звать надо. Слушать в лесу. Вопросы уметь задавать. Здесь, в замке, может, лучшее место для этого. Здесь понимаешь, как задавать вопросы, чтобы возник ответ. А потом его еще и не проморгать бы. Ответы – они скоропортящиеся. Прокисают от следующих вопросов, и грош им цена, одна изжога.

– А мне… найдется дело? – Только задав этот вопрос, я начала понимать его кошмарную важность.

– Найдете – найдется.

– Что же мне нужно для этого? Где начать искать? – Я растерялась.

– Вы уже многое для этого делаете, меда Ирма. Мы все помогаем вам. А вы – нам. Тут все так устроено.

– Тут – это в замке?

Ануджна снова хмыкнула, покачала головой, но ни вслух ничего не сказала, ни подумала так, чтоб я уловила своим заскорузлым слухом. Она уже взялась за дверную ручку, но все же обернулась.

– Кто учил вас все эти дни тому, что вы теперь знаете? Кто дал вам силы делать, видеть, слышать то, о чем вы когда-то и помыслить не могли? – Голос у Ануджны сделался на два тона ниже, губы почти не шевелились. Казалось, он дребезжит по полу и пробирается мне в кости.

– Никто, – помедлив, ответила я, но тут же меня осенило. – Нет, я хотела сказать – все! Сначала Анбе и Сугэн, потом Герцог, его слуги, вы, Райва… Вообще все, каждый. – Я помолчала, собираясь с мыслями: – То есть, получается…

– Теплее, меда Ирма, совсем горячо! Не забудьте вспомнить лошадей, которые понесли, витраж в аэнао, восход солнца, ручей под стенами замка… Не говоря уже о Шальмо и очищенной фиге!

Они все всё знают. Вообще все и всё. Одно тело, один слух, одно знание. Ларец открывался – красиво, без спешки.

– Но вот это как раз – только в замке, вот это один и одно. А мир шире этих стен, моя маленькая меда. Это оранжерея, детка. Некоторые из нас забывают, что вот это «одно» не забыто лишь тут. И что весь остальной белый свет совершенно забыл про это «одно». Есть масса причин, почему людям кажется, что им проще порознь. Вернее, им кажется, что они порознь. Еще точнее: их «порознь» и «вместе» – чушь и игры тикка. Рид – это верные «порознь» и «вместе». Вот вам определение Бога. И вся недолга. Я вас как следует запутала? Или не как следует?

Почему-то мне стало невозможно весело.

– Очень как следует. Очень!

Ануджна опять зажгла по фейерверку в каждом глазу. Но я ее совершенно перестала бояться. И вообще захотела и себе свечей во взгляде.

– Мне кажется, на сегодня довольно. – Ануджна наклонилась ко мне, и я ощутила на губах легкий сладковатый бриз ее дыхания и скользящий поцелуй. – Не засиживайтесь допоздна, маленькая меда! Кто знает, как рано может начаться утро?