Мы поспели в аэнао как раз вовремя и снова встречали рассвет. Пошли вторые сутки без сна, но я не желала забываться, а хотела бодрствовать как можно дольше, пока не стану валиться с ног. Есть граница усталости, на которой иногда случаются невообразимые кульбиты сознания. Главное – не шагнуть за эту границу слишком далеко, там начинаются земли Тикка. Вновь слушала музыку и деррийскую речь, пытаясь запомнить слова молитвы, которая и была ею, и не была.

Утро выдалось сумрачным и слезливым, и Рид смотрел на нас затуманенно, словно грустя. После того, как мы допели Рассветную Песню, ко мне подошла Райва.

– Я буду расписывать сегодня стену в мастерской. Приходите туда после завтрака. Придете?

Мне показалось, что я слушаю щебет птицы у себя на плече. Смысл слов бежал меня.

– Мастерская? Но я не умею рисовать…

– Это вам так кажется. Вы приходите.

– Хорошо, приду.

У оплывающего горячим воском дня без начала и конца вдруг появился стержень – у меня теперь тоже есть дела. Определенность эта меня несказанно обрадовала. Я намеревалась, как только все допьют чай, увязаться за Райвой, но та улизнула из гостиной задолго до окончания трапезы. Однако Сугэн, без труда прочитав мои нехитрые мысли, предложил проводить меня до мастерской.

– Это совсем в другом крыле замка, вы заблудитесь. А Райва строго-настрого велела мне довести вас в целости и сохранности. – Он улыбнулся, и я в который уже раз невольно засмотрелась, как неверный свет его улыбки озаряет изнутри это изрисованное шрамами и оспой, но такое мирное лицо, эти морщины, как изгоняет сумрачные тени из старых непроницаемых глаз.

– Благодарю вас, медар Сугэн. – Надо обязательно улучить момент и поговорить с ним, мелькнуло у меня в голове, может, пустит дальше серого зеркала очей. Невнятным эхом услышался мне шепот брата Алфина: мол, дурно совать нос в чужие дела, грешно не умерять любопытства, – и тут же стих. А Сугэн меж тем не отпускал моего взгляда, и я слушала его шершавый, плотный голос: «Витражи всегда печалятся в дождь… зима стелет нам всем постель, но мы не станем спать… только не ходите босая, меда, простуда – худшая неволя…» Я молча кивала или даже поддакивала, но слова текли отдельно от его взгляда. Тонкая серебристая пелена нетяжкой грусти незримо ткалась в воздухе между нашими лицами.

Мы медленно шли по сырым прохладным переходам и лестницам. Шаги отдавались приглушенным эхом, и невольно хотелось разговаривать шепотом. Мы пересекали круглые залы-перекрестки, где сходилось с полдюжины коридоров, и сумрачный полусвет пробивался иногда сквозь высокие окна. Я вскользь поглядывала на спутника. Этот лоб когда-то очень устал, скулы ожесточились, а волосы поседели, когда меня еще не было на свете. В ту памятную ночь, в лесу, когда разбилась моя повозка, а вместе с ней, похоже, и вся моя прежняя жизнь, я не успела разглядеть его. Помнила только, что он показался мне много старше Анбе. Теперь я видела, что он был заметно моложе моего отца, чуть старше Герцога. Скупо светил день на соль и перец щетины у него на щеках.

– Медар Сугэн, что привело вас в замок?

Сугэн глянул на меня с отеческой усмешкой:

– Совершенная случайность. Что может быть вернее?

Я не нашлась с ответом.

– Уместно ли будет просить рассказать мне вашу историю?

– Уместно, меда Ирма. Вполне уместно. – И я снова обрадовалась: мне удалось разжечь еще одну улыбку на этом облачном лице. – В начале этой истории есть молодой влюбленный, только что женившийся барон, его жена – весенний цветок, их поместье в соснах, челядь, охотничьи псы и лошади. Есть также богатая коллекция доспехов и оружия, потому как барон – страстный любитель одноручных и особенно двуручных мечей, большой мастер сражений на всем тяжелом и обоюдоостром. В конце же истории – лишь безымянный человек, у которого есть только он сам и пыль воспоминаний, а еще возможность видеть, слышать, чувствовать. И узкая полоска времени, которая непрерывно движется, норовя ускользнуть из-под ног. Это время – сей миг.

Слушая его, я изо всех сил старалась не дышать. Чтобы не спугнуть.

– Барон влюбился не на шутку в одну юную особу из рода нищего, но когда-то славного, хоть и затерянного где-то в медвежьем углу Северной Доли. Дева эта стала ему выше всех королев. Ноги мыть, воду пить, говорят. Была серебро, говорят, стала золото – от его любви. Весь мир им стал незачем, двое остались на белом свете – такая любовь была. Но всякий мед горкнет, а вересковый – сразу такой. – Сугэн вдруг обернулся ко мне и прищурился: – Нравится ли вам моя сказка, Ирма?

Я опешила. Слепой сказитель разглядывает своих слушателей.

– Конечно, нравится, медар Сугэн.

Сугэн загадочно хмыкнул.

– Ладно. Взялся барон ревновать свою красавицу к любой коновязи. Поначалу слегка, с шутками да улыбками, а потом-то и с упреками. За каждый третий взгляд, за каждый второй, за каждый первый. Слуги, конюхи, заезжие, горшечники, кузнецы, пекари – любой, кто носил штаны, под подозрением ходить стал. На конюшне принялись сечь не переставая, да и тех, кто сек, секли не реже. Баронессе запретили покидать именье, а затем и женскую половину, ежели без сопровождения. Чуть погодя – и свои покои.

Чем жестче стерег барон свою любовь, тем больнее кровило его сердце: уже не любит она его так, как прежде. Ночи стали без радости, дни скисли, потому что уже стало нельзя носиться привольно верхом по окрестным лесам да купаться в озере: в лесах нет-нет да и попадались дровосеки, а у озера сиживали рыбаки. Ничей глаз не должен был касаться баронессы-королевы, и она не смела дарить своей улыбкой никого, кроме барона.

От месяцев-то одна труха оставалась. Баронесса делалась все тише, говорила с бароном все суше, тонула медленно, как старое дерево, в глубокой непроглядной молчанке. Еще отвечала «люблю» на мужнины нескончаемые расспросы, но сама никаких бесед не заводила, шуткам не смеялась и будто выцвела вся до белого. Сам барон давным-давно позабыл, как спать, осунулся, постарел и забросил фехтование. Многие слуги ушли или сбежали, и только крепостные слонялись тенями по двору, кое-как приглядывая за хозяйством. И вот однажды прекрасная баронесса замолчала совсем, а очень скоро – слегла. Барон обезумел. Со всей округи созвали знахарок и ведьм – а то и притащили силком, чтобы они присоветовали, как врачевать баронессу. И все в один голос повторяли, что баронесса чахнет без любви.

«Как так, „без любви“?! – восклицал барон. – Да я души в ней не чаю! Каждый ее взгляд на вес золота, каждая улыбка!»

Ведуньи только плечами пожимали – и уходили поскорее, не то гнев барона мог стоить им головы. А одна возьми да и скажи: мол, есть один знахарь в деррийских лесах, который от такого недуга враз лечит.

Барон призадумался. Знахарь! Мужеска пола, ясное дело! Да как же я его в башню к драгоценной моей допущу? Уж несколько лет ни одна мужская нога, кроме моей собственной, не ступала даже на двор у ее стен!

Время шло мимо всех – а мимо баронессы оно летело. И вот уж седая старая бабка, что варила для жены «бодрящий чай», сказала барону – встав поодаль, чтоб, неровен аэна, не прибил, – что баронессе жить осталось, по всему видать, считанные деньки. И барон решился.

Как двое суток тенью метался по лесам, не помнил. Не забыл только, что в одной охотничьей сторожке сказали ему обождать, и послали за кем-то. А через пару аэна на пороге возник человек в темно-синем плаще с глухим капюшоном и бросил сухо: «Поехали». И сразу в седло. Барон схватил его за стремя: «Кто ты? Как звать тебя?» – «Поговорим, когда баронессу вернем. Да и тебя тоже». И синий плащ плеснул на ветру да утек за деревья.

Не было у барона времени на церемонии и чинные беседы. Он ринулся вослед странному лекарю. По дороге тот допрашивал: «Выкладывай все. Всю вашу жизнь».

И барон все поведал – и глаза его стыли от встречного ветра.

Или то слезы были?

Вихрем примчались они в имение. Лекарь, не медля ни мига, не дожидаясь провожатых, двинулся на женскую половину. Барон едва поспевал за ним – и содрогался при мысли о том, что сей миг этот человек и его жена друг на дружку глянут. Рид Всесильный, как же это! У самых дверей человек в плаще замер и обернулся к барону:

– Королеву твою могут скоро увидеть очи смерти. Мои – не страшнее. Смерть ослеплять буду. Не смей входить. Войдешь – не будет жены тебе. Да и на твою жизнь я ни гроша не поставлю, – сказал знахарь, зашел в спальню и захлопнул дверь.

Барон скулил побитой собакой и корчился под дверью всю ночь. Каленым железом выжигало его всего, липким потом умывало. Что он там делает с нею? Смотрит на нее?

Трогает? Руки ее голые берет в свои, на грудь травы кладет? Рид Милосердный, а вдруг!.. Пощады, пощады! Голова горела, хиною время травило, волоклось глиною. Мужчина! Рядом с ней! Барон, затаив дыхание, слушал и слушал, что же творится там, в святая святых, в его храме. В аду его.

Столько раз порывался открыть дверь да глянуть, что же там деется, но так и остался на коленях, вцепившись в кованое кольцо. Ревность-то – Тикк и есть, сам. Когда ничего своего совсем, а всё – жалко, что умри, земля, а мне отдай. «Кто этот человек?! Откуда он? Что он задумал? – визжала-надрывалась злобная тварь в бароне, в самом его нутре. – Надули тебя, дурак! Владеет тот знахарь женой твоей, в шаге одном владеет, твое забирает, а ты сиди себе, рога полируй, слюни пускай!»

Впилась эта бестия барону ржавыми зубами в грудь, и взвыл барон в голос. А Тикк-то прямо лицом его в дверь тычет да пихает – открой дверь, убей колдуна, и падаль эту, королевишну, прокляни за все муки свои, пусть сдохнет скорее…

И вот тут-то барон и притих: последние слова вслух выкрикнул – и полумертвый сделался от того, что сам же и сказал. Шатаясь, поднялся на ноги, сделал несколько шагов прочь от проклятой двери, упал и заплакал. Страшно, горько, дико. А потом слезы прошли, и барон забылся.

Очнулся, когда утро уже холмы облизало. Барон сел, потом встал, собрал прошлую ночь из обломков, ад все пальцы до крови исколол. Дверь в спальню жены его нараспашку, тишина такая, что и в снегу с головой не услышишь. Барон вошел в комнату, и так ему легко сделалось, что испугался он. Пустая спальня-то.

Мы подошли к мастерской. Я никогда не нашла бы дорогу назад: Сугэн заговорил меня, еле выплыла из его сказа.

– Медар Сугэн, пожалуйста, расскажите же, куда подевалась баронесса? И что стало с бароном?

Мой вопрос словно вернул Сугэна из далекого далека.

– Барон нашел на подушке письмо. Строчка-другая-третья, баронессою писано, что дескать, волею Рида и с помощью «сущности света, неописуемой, сияющей» она смогла не только встать на ноги и одеться, но и получила от сущности сей наставления, что делать далее. Баронесса отправляется, как велено ей, в уединенный замок где-то в Западной Доле, совсем рядом с морем, где примут ее в гостях у некой герцогини. Имен баронесса не поминала. Быть может, боясь погони, а может, сама и не знала просто. В конце записки коротко: «Прощать не за что, люблю» – и инициалы.

Тикк с ними, с днями да неделями, какие барон провел один на всем белом свете. Скажу только, что прошло сколько-то, и поместье он продал, людей своих распустил. А сам отправился на поиски «сущности света, неописуемой, сияющей».

Много стылых бестелесных месяцев искал барон лекаря в синем, ни имени его не знал, ни званья, а дорогу к той сторожке позабыл тогда же, ночью. И вот, оборванный да хворый, ум весь рассеяв по худым карманам, забрел в одну таверну на перекрестке старых деррийских дорог, «Нищий и еретик». Нехорошее место, не благословенное – так говорили о нем Святые Братья, и местные богобоязненные обходили его стороной. А кабак-то древний, теперь мало таких сыщешь, и мало где играют такую музыку, как здесь, чтоб плясали даже ветхие старики, которые и эль-то свой без чужой помощи допить не могут. Почти засыпая над кружкой темного, филином полуночным скользя над обрывами пьяного сна, барон увидел, как из дальнего угла поднялся и направился к выходу человек в темно-синем плаще.

«А ну стой! – крикнул барон, сорвался с места, полетел через два стула кувырком по полу прямо к ногам знакомого незнакомца. – Ты лекарь будешь? Тот самый? Я тебя везде ищу. – И вдруг странные чужие слова сорвались еле слышно с его губ: – Позови меня к себе. Я пустой теперь». – И голову в опилки уронил и стал ждать, что ему скажут, но уже решил сам, что не отвяжется ни за что. Пусть убьет его, раз так. Или пусть сделает, чтоб барон забыл себя совсем. Но человек присел рядом на корточки и всего пару слов и молвил – тихо, на непонятном барону языке: «Сулаэ фаэтар». И барон тот голос признал сразу.

Я, затаив дыхание, ловила последние крохи преломленного со мной быль-хлеба. Но слепой сказитель молчал. И пока он молчал, я вспоминала, что это значит – «сулаэ фаэтар».