Глава двадцать седьмая: Габриэль

Я и правда хочу ее сожрать. Как какое-то бешенное животное, в конец озверевший маньяк.

Как херов дракон положенную ему девственницу!

Вот только Кира не девственница, и наша сказка больше похожа на сюр, в котором мы словно две звезды, то сходимся, то расходимся, и снова схлестываемся, уничтожая все, что существует в пределах наших орбит.

«Я скучал по тебе, дрянь!» — орет в груди скованное цепями сердце.

Мне тошно от себя самого, от того, насколько слабым она меня делает. И не важно, вижу я ее или нет, чувствую ли поблизости ее бесплотный призрак. Каждый день — как война с собой. Бесконечные атаки на мозг, который не устает подбрасывать партизан: а, может, плюнуть на все и просто забрать ее для себя? Или поиметь так, чтобы орала до сорванного горла?

Никогда в жизни меня не интересовало мнение женщины. Не плевать ли, что там думает очередная подстилка? Главное, что она получит свое — я щедрый мудак — и отвалится, как грязь с обуви. Мне не нужна любовь бумажных салфеток, предназначенных для ежедневных физиологических потребностей.

Но мой мозг кипит, стоит вспомнить те ее бесцветные слова: «Ты мне противен».

И только они удерживают меня от поцелуя. Потому что в эту минуту, в этом грязном марте, я хочу просто ее поцеловать. Хочу сделать это так, блядь, нежно, что лучше бы меня выкрутили, как тряпку, выжали из меня всю эту ванильную хрень, потому что я не такой.

— Ты идешь со мной, — приказываю Кире, почти не сомневаясь, что она снова превратится в упрямую ослицу и тогда у меня хотя бы будет повод до нее дотронуться.

Закрою глаза и устрою себе охуенно липовый самообман, в духе: «У меня просто не было другого выхода».

Конечно, грязнуля упрямиться.

Конечно, я тут же стискиваю ее талию двумя руками, как долбаный гигантский краб.

Она такая худая! Такая… маленькая.

— Я тебя снова ударю и больше не буду извиняться, — предупреждает она, занося руку.

И эти криптонитовые глаза вспыхивают так ярко, что хочется зажмуриться, чтобы не ослепнуть. И мой Титаник с беззвучным треском врезается в фатальный Айсберг.

— Ударь, — предлагаю я, как маньяк ждущий от нее хоть чего-нибудь. Все, что угодно, я приму из рук Киры даже пытки и яд, только бы стереть из памяти мертвое безразличие ее голоса. — Покажи, что ты слабачка, Кира, хоть мы оба это знаем. Или перестань корчить целку и делай, что я скажу.

— Ты же сбил оскомину, Эл? — напоминает она.

— А ты так хорошо помнишь мои слова? — ухмыляюсь я. Почему же мне так тупо весело от того, что не я один помню дословно каждый наш разговор?

Кира прикусывает губу, стягивает зубами кусочек кожи и кривится от боли, потому что на крохотной ранке выступает капелька крови.

Ну на хер!

— Иди за мной, грязнуля, и ничего не будет.

— Зачем мне куда-то с тобой идти?

— Затем, что мы можем просто, блядь, погулять! Устраивает тебя такой вариант?

Ну вот, я падаю с собственный кипящий котел, и прошу чертей подложить еще дров.

Просто погулять? Убейте меня.

Я отпускаю грязнулю, спускаюсь вниз и даю знак водителю, чтобы держался рядом.

Кира еще мешкает, но все-таки спускается вниз. Я делаю шаг вперед, она — за мной, хоть и держится на расстоянии. И так — до поворота, где мы выходим на широкий проспект.

— Ты без пальто, — бормочет Кира на удивление спокойно.

— Мне нормально.

Я бы и кожу с себя содрал, лишь бы остыть хоть немного. Похоть медленно поджаривает изнутри, просто удивительно, что одежда до сих пор не дымиться, потому что на ощупь я наверняка горячее, чем закипевший чайник.

Мы идем рядом по совершенно пустой улице, по обе стороны освещенной желтыми огнями фонарей. Медленно — спешить некуда. Мне нужна эта передышка. Кира рядом — и моему подсевшему на нее организму достаточно даже этой дозы. Мысли понемногу успокаиваются, и я уже не хочу пнуть каждую урну на своем пути.

— Не трогай Алекса, он же не виноват, что хорошо воспитан.

Вот зачем она снова про него?

Я так резко останавливаюсь, что Кира не успевает притормозить и налетает на мою спину носом. Чувства такие, словно между лопаток засадили стальное осиное жало размером с руку: острая фантомная боль вспыхивает в том месте, где сквозь ткань свитера я чувствую горячее дыхание, растекается волнами, словно круги по воду, и к горлу подступает что-то такое невыносимо… теплое. Как будто сердце обняли ладонями.

А потом становится еще хуже, потому что Кира вздыхает и обнимает меня за талию, крепким замком переплетает пальцы на животе.

Нет, нет, нет! Прекрати это, грязнуля! Я пустая земля, мертвая пустошь. Хватит поливать меня ванильной дрянью и ждать, что превращусь в васильковую клумбу. Я большое дерьмо, Кира, вероятно, еще большее, чем ты сама обо мне думаешь.

Она тяжело дышит мне в спину, дрожит и всхлипывает.

— Плачешь? — Это и так понятно, глупый вопрос.

Чувствую кивок, потому что нос скользит по спине, словно ушко швейной машинки.

Лучшее, что я могу сейчас сделать, чтобы сохранить остатки себя — послать Киру к чертовой матери, выполоскать из нее все романтическое дерьмо.

Но мне хочется еще немного, еще хоть на один удар сердца, вот так: в тишине, под небом без звезд, с Кирой, которая классно притворяется хорошей девочкой. Настолько мастерски, что я готов поверить всему, что она скажет, принять за чистую монету даже невозможную чушь.

— Эл, хватит воевать, — бормочет она, глотая слезы.

— Готова раздвинуть ноги, грязнуля? — беззлобно отвечаю я.

Она замолкает, разжимает пальцы и медленно отступает. Поворачиваюсь — и перестаю дышать, завороженно разглядывая, как она снимает заколку и волосы пшеничным золотом струятся по плечам. Я хочу вырвать у реальности этот кадр, потому что что-то подсказывает: так, как сейчас, уже никогда не будет. И эта странная улыбка облегчения на ее губах — самое настоящее, что я видел в своей паршивой жизни. Но она вянет, уступая место непроницаемому взгляду и короткому, деловому:

— Поехали к тебе, Крюгер. Закончим с этим. Надоело.

Она никогда не называла меня Крюгером, но лучше бы еще раз полоснула ремнем по лицу, потому что сейчас куда больнее.

Мы резко меняемся ролями: теперь Кира идет впереди, а я — сзади. Плетусь за ней, словно бездомный пес, которого поманили минутной лаской, дали надежду на тепло, коврик у двери и сахарную кость. Это словно прогулка по каменному мосту, который опадает по кирпичу, стоит сделать шаг. Дорога без возврата, пусть в неизвестность в один конец.

Моя машина всего в паре метров, но кажется, что мы с Кирой идем целую вечность.

Может быть потому, что во мне вдруг оживает странная ватная темнота, и она воет, и просит остановиться, не доводить до конца. Это трусость, поэтому я пытаюсь вышвырнуть ее из себя, но она каким-то образом прячется в самые далекие уголки сердца.

Я хотел Киру — я получил Киру.

Через пару часов она будет лежать в моей постели, мокрая и довольная, а я, наконец, избавлюсь от болезненной одержимости. И утром снова стану собой: человеком, которого ничто не трогает и ничего не волнует, громадиной из брони по кличке «Maus», которую не пробить даже прямым попаданием в лоб. Только так может закончиться эта история.

Мы снова в одной машине, и снова сидим так, будто одно, даже случайное прикосновение друг к другу, может нас разрушить. Кира сидит, как отличница перед решающим экзаменом: сумка на коленях, ладони сложены поверх нее, взгляд смотрит точно в затылок водителю. А у меня горят ладони от желания притронуться к ней, получить, наконец, то, чего я хотел до сумасшествия, до сраной трясучки. Но я не могу.

Как будто связали по рукам и ногам, и единственное, что остается: жадно глотать ее запах, упиваться тем, что скоро я перестану дуреть от него, словно подросток.

Но это все равно полная жопа, потому что никогда в жизни я не возил к себе женщин вот так: словно на собеседование или на каторжную работу. Мы же должны сейчас целоваться до искр между зубами, Кира уже должна быть мокрой от того, что я щипаю ее соски через это идиотское платье, которое ей явно велико. Но между нами совсем ничего, ни единого разряда.

Я привожу ее на свою холостяцкую квартиру. Здесь у меня лофт: много окон, мало мебели, все самое необходимое под рукой: бокалы, хорошая выпивка, удобная огромная ванная комната, где при желании можно трахаться и втроем.

Кира заходит внутрь, но даже не дает мне снять с нее пальто: отходит в сторону, как будто одного моего прикосновения достаточно, чтобы ее снова скрутил приступ астмы.

Блядь, если ее так от меня тошнит, то что будет дальше, когда она закончит возиться с сапогами?