32
Я нажимаю на кнопку «отправить» и пытаюсь больше не думать об этом, но на пути в школу меня пробивает нервная дрожь. И даже Sufjan Stevens на полной громкости не помогает (наверное, именно поэтому никто обычно и не слушает его на полной громкости). Мой желудок скрутило и не отпускает.
Сначала я надеваю костюм задом наперед, потом минут десять ищу линзы, пока не понимаю, что уже их надел. Я стал таким же дерганым, как Мартин, отчего Брианна до смешного долго мучается, подводя мне глаза. И все это время, посреди всеобщей суматохи, подбадриваний и все громче звучащей увертюры, я думаю только о Блю, Блю, Блю.
Не знаю даже, как я пережил выступление. Серьезно, я уже почти ничего не помню.
После спектакля на сцене все начинают обниматься, благодарить зрителей, музыкантов и тех, кто помогал в постановке. Всем двенадцатиклассникам дарят розы, Кэлу достается целый букет, а уж букет мисс Олбрайт — вообще вне конкуренции. Папа называет происходящее воскресным фестивалем утренних слез и жалуется, что из-за него пропустит гольф, и я ему искренне сочувствую.
Но потом вспоминаю, сколько усилий приложила мисс Олбрайт, чтобы отстранить от занятий тех парней с тупыми плакатами про «попки». И какой взбешенной и решительной она выглядела, когда швырнула Книгу Правил на стул за кулисами.
Я начинаю жалеть, что не вручил ей еще один букет, или открытку, или диадему какую. Не знаю что. Главное — что-нибудь лично от меня.
Мы снова переодеваемся и убираем декорации. Время тянется бесконечно медленно. Я не ношу часы, поэтому то и дело достаю из кармана телефон, чтобы проверить время: 17:24, 17:31, 17:40. Я чувствую, как все внутри скручивается, подпрыгивает и кричит от нетерпения и предвкушения.
В шесть я ухожу. Просто открываю дверь и выхожу из зала. На улице удивительно тепло. Ну, для января. Мне хочется немного успокоиться, потому что кто знает, о чем думает Блю, и кто знает, на что я подписался. Но я ничего не могу поделать. У меня хорошее предчувствие.
Я постоянно вспоминаю папины слова: «Ты очень храбрый».
Может, так и есть.
Все игравшие в спектакле прямо из школы едут к торговому центру — отмечать премьеру на ярмарке с аттракционами. Все, кроме меня. На светофоре я сворачиваю налево и еду домой. И пофиг, что сейчас январь: мне нужна моя футболка.
Я достаю ее из-под подушки: мягкая, белая, аккуратно сложенная, с изображением стены, красных и черных завитушек и самого Эллиотта на переднем плане. Он весь черно-белый, не считая руки. Я быстро надеваю футболку и накидываю поверх кардиган. Пора выдвигаться, чтобы успеть к торговому центру к половине седьмого.
Но я вдруг чувствую, как что-то жесткое колет мне спину между лопатками, как раз там, где всегда очень трудно почесать. Я подсовываю руку под футболку. К ткани со внутренней стороны прикреплен кусочек бумаги. Ухватившись за него, я тяну.
Это еще одна записка на сине-зеленом картоне, и начинается она с постскриптума. Я читаю ее, и пальцы мои дрожат.
«P.S. Я люблю, когда ты улыбаешься, будто сам того не замечаешь.
Люблю твои вечно растрепанные волосы. Люблю твой долгий взгляд. И лунносерые глаза. Так что если ты, Саймон, решил, что я не считаю тебя привлекательным, то сошел с ума».
А чуть ниже он оставил свой номер телефона.
Внизу живота у меня, покалывая, расползается тепло — мучительное, прекрасное и почти невыносимое. Никогда еще я не слышал биение собственного сердца так отчетливо.
Блю — его почерк без наклона и слово «люблю», повторяющееся снова и снова…
Я могу позвонить ему прямо сейчас и узнать, кто он. Но, пожалуй, не стану. Пока. Потому что, вероятнее всего, он уже меня ждет. Сам Блю. В реальном мире. А значит, мне пора в торговый центр.
* * *
Добираюсь я туда к семи и ругаю себя за то, что опоздал. На улице стемнело, но ярмарка в самом разгаре: все шумят, веселятся и отлично проводят время. Обожаю эти временные ярмарки. Так круто: на улице январь, а парковка напоминает Кони-Айленд летом.
Заметив в очереди за билетами Кэла, Брианну и еще нескольких двенадцатиклассниц, я направляюсь к ним.
Я переживаю, что уже слишком темно. А еще, конечно, что Блю мог прийти и уйти. Но я не знаю этого наверняка, потому что не знаю, кого искать.
Мы с ребятами покупаем кучу билетов — на все аттракционы. Здесь и колесо обозрения, и карусели, и машинки, и качели. Мы забираемся даже в детский паровозик, в котором еле умещаются ноги. А потом покупаем горячий шоколад и пьем его, сидя на обочине у палатки с закусками.
Я разглядываю посетителей, и всякий раз, когда кто-то прячет глаза в пол или, наоборот, встречается со мной взглядом, мое сердце принимается стучать как бешеное.
Я замечаю Эбби и Ника: они сидят на лавочке напротив игровых автоматов, держатся за руки и едят попкорн. В ногах у Ника — куча плюшевых зверушек.
— Что-то не верится, что он выиграл для тебя всю эту кучу, — говорю я, обращаясь к Эбби.
Я нервничаю, подходя к ней. Не знаю, станет ли она со мной разговаривать.
Но она улыбается:
— Само собой. Их для него выиграла я.
— В «Хватайке», — добавляет Ник. — Она в ней профи, хотя мне кажется, что без жульничества тут не обошлось. — И пихает Эбби в бок.
— Думай себе дальше, — ухмыляется та.
Я смеюсь, но мне все еще неловко.
— Садись с нами, — предлагает Эбби.
— Уверена?
— Ага. — Она прижимается к Нику, уступая место. А потом кладет голову мне на плечо и шепчет: — Прости меня, Саймон.
— Ты шутишь? Это ты меня прости, — отвечаю я. — Прости, пожалуйста.
— Да ладно. Я все обдумала и пришла к выводу, что раз тебя шантажировали, то можно дать тебе поблажку.
— Что — правда?
— Ага! А еще я не могу на тебя злиться, когда я так безумно счастлива.
Я не вижу лица Ника, но он касается носком своей кроссовки балетки Эбби. А потом они с Эбби сильнее прижимаются друг к другу.
— Вы, ребят, будете одной из этих мерзких парочек, да? — вздыхаю я.
— Скорее всего, — отвечает Ник.
— Это та самая футболка? — косится на меня Эбби.
— Что? — краснея, переспрашиваю я.
— Футболка, за которой мистер Пьяный-В-Стельку заставил меня тащиться через весь город.
— А… — отвечаю я. — Ага.
— Я так понимаю, что неспроста?
Я пожимаю плечами.
— Она как-то связана с парнем, которого ты выискиваешь? — продолжает Эбби. — Это ведь все из-за парня, да?
— С парнем, которого я выискиваю? — с трудом повторяю я.
— Саймон. — Она касается моей руки. — Ты явно кого-то ищешь. У тебя глаза бегают.
— Уф. — Я опускаю голову и закрываю лицо руками.
— Знаешь, быть романтиком не так уж плохо.
— Я не романтик.
— А, ну да, — смеется Эбби. — Совсем забыла. Вы же с Ником ужасные циники.
— Подожди, а я-то в чем виноват? — спрашивает Ник.
Эбби прижимается к нему, но смотрит на меня.
— Слушай, — говорит она, — я надеюсь, ты найдешь его. Ладно?
Ладно.
* * *
Но уже половина девятого, а я его так и не нашел. Или это он меня не нашел. Не знаю, что и подумать.
Я ему нравлюсь. По сути, об этом и говорилось в записке. Но он написал ее две недели назад — это меня убивает. Две недели футболка лежала у меня под подушкой, а я понятия не имел, что в ней спрятано. Знаю, это не новость, но я — грандиозный идиот.
Ну правда, за две недели я мог ему разонравиться.
Ярмарка закрывается через полчаса, и все мои друзья уже разъехались по домам. Мне тоже пора, но у меня есть еще несколько билетов на аттракционы. Большинство из них я трачу на аркадные автоматы, но последний откладываю, чтобы прокатиться на «Ракушках». Тут у меня меньше всего шансов встретить Блю, поэтому их я отложил напоследок.
Очереди на вход нет, и я поднимаюсь по ступенькам. «Ракушки» — это такие железные кабинки со сводчатыми крышами и рулем, который вращает кабинки вокруг своей оси. Сама платформа, на которой они располагаются, тоже движется по кругу, причем довольно быстро. В общем, весь их сакральный смысл в том, чтобы тебя замутило. Хотя, возможно, таким образом они помогают очистить голову.
В кабинке я один, хорошенько затягиваю ремни. В соседнюю забираются две девчонки, и оператор идет затворять калитку. Я откидываюсь на спинку сиденья и закрываю глаза. Тут кто-то садится рядом со мной.
— Можно к тебе? — спрашивает он, и я открываю глаза.
Это Милашка Брэм Гринфелд, с мягким взглядом и накачанными икрами.
Я ослабляю ремень, чтобы он тоже мог пристегнуться, и улыбаюсь ему. Не могу не улыбнуться.
— Классная футболка, — говорит он.
Кажется, нервничает.
— Спасибо, — отвечаю я. — Это Эллиотт Смит.
Оператор подходит к нам и опускает поручень, закрывая нас в кабинке.
— Я знаю, — говорит Брэм.
И есть в его голосе что-то такое… Я медленно поворачиваюсь к нему — и его карие глаза широко открыты.
Мы молча смотрим друг на друга. Я чувствую, как внутри меня все вытягивается в струнку.
— Это ты, — говорю я.
— Знаю, я опоздал, — отвечает он.
Вдруг раздается скрежет, и толчок, и вихрь музыки. Кто-то визжит, потом смеется, и аттракцион оживает.
* * *
Брэм сидит, закрыв глаза и опустив голову. Он молчит, зажав нос и рот ладонями. Я обеими руками держу руль, но он крутится сам собой и вращает кабинку по часовой стрелке. Наша «Ракушка» живет своей жизнью — просто вращается и вращается.
— Прости, — слабо произносит Брэм, когда она наконец останавливается. Глаза его все еще закрыты.
— Ничего, — говорю я. — Ты в порядке?
Он кивает, делает выдох и говорит:
— Да. Скоро приду в себя.
Мы отходим от «Ракушек» и садимся на обочину. Брэм наклоняется вперед, пряча голову между коленей. Я сажусь рядом. Чувствую себя неловко и дрожу, как будто пьян.
— Я только увидел твое письмо, — говорит он. — И был уверен, что ты уже ушел.
— Поверить не могу, что это ты, — говорю я.
— Это я. — Он открывает глаза. — Ты правда не знал?
— Понятия не имел, — отвечаю я.
Я рассматриваю его лицо. Губы едва соприкасаются, и кажется, достаточно легкого прикосновения, чтобы заставить их разомкнуться. Уши чуть великоваты, на щеке пара веснушек. И ресницы — невероятно длинные и черные, чего я никогда раньше не замечал.
Он поворачивается ко мне, и я быстро отвожу взгляд.
— Я думал, все так очевидно, — говорит он.
Я качаю головой.
Он смотрит прямо перед собой.
— Наверное, мне даже хотелось, чтоб ты понял.
— Тогда почему ты просто не сказал?
— Потому что… — начинает он, и голос его слегка дрожит.
Я невыносимо хочу к нему прикоснуться. Если честно, мне еще никогда ничего не хотелось так сильно.
— Потому что, если бы ты хотел, чтоб это был я, ты бы сразу догадался.
Я не знаю, что ответить. Я не знаю, так это или нет.
— Но ты никогда не давал мне подсказок, — наконец говорю я.
— Давал, — улыбается он. — Адрес моей почты.
— Bluegreen118, — протягиваю я.
— Брэм Люис Гринфелд. Блю Грин. И мой день рождения.
— Боже, какой я идиот.
— Неправда, — мягко говорит он.
Но это правда. Я идиот. Я хотел, чтобы Блю оказался Кэлом. А еще я, видимо, решил, что Блю — белый. И от этого мне хочется дать себе пощечину. Цвет кожи не должен по умолчанию быть белым, как ориентация — гетеросексуальной. В людях вообще ничего не должно быть «по умолчанию».
— Прости меня, — говорю я.
— За что?
— За то, что я не догадался.
— Было бы абсолютно несправедливо на это рассчитывать.
— Но ты догадался, кто я.
— Ну да. — Он опускает глаза. — Если честно, я уже довольно давно догадался. Правда, сначала думал, может, я просто вижу то, что мне хочется видеть.
Видит то, что ему хочется видеть.
Кажется, это значит, что Брэм хотел, чтобы Жак оказался мной.
Внутри у меня все сжимается, в голове туман. Прочистив горло, я говорю:
— Зря я болтал про учителя английского.
— Не в том дело.
— Не в том?
Улыбнувшись, он отворачивается.
— Просто ты говоришь точно так же, как и пишешь.
— Ты серьезно?
Я уже вовсю улыбаюсь.
Вдалеке закрываются аттракционы и гаснут огни. И есть что-то прекрасное и жуткое в темном и неподвижном колесе обозрения.
В магазинах за ярмаркой тоже гаснет свет. Я знаю, что родители уже ждут меня дома, но пододвигаюсь к Брэму. Наши руки почти соприкасаются, и я чувствую, как он едва заметно вздрагивает. Наши мизинцы разделяет всего пара сантиметров, и кажется, будто между ними течет ток.
— Но причем тут президент? — спрашиваю я.
— Что?
— Имя — как у одного из президентов США.
— А, — говорит он. — Эйбрахам.
— А-а-а…
С минуту мы молчим.
— Поверить не могу, что ради меня ты прокатился на «Ракушках».
— Похоже, ты мне правда очень нравишься, — тихо смеется Брэм.
И тогда я наклоняюсь к нему, и сердце стучит в горле.
— Я хочу взять тебя за руку, — осторожно говорю я.
Потому что мы в общественном месте. Потому что я не знаю, рассказывал ли он кому-нибудь, что он гей.
И он отвечает:
— Возьми.
И я беру.
