15
Видимо, теперь репетиции Диккенса в «ВаХа» будут нашей фишкой. Сегодня пятница, и Эбби без машины, поэтому идет со мной домой после школы с сумкой ночных вещей. Знаю, жить так далеко — наверняка отстой, но вообще мне нравятся наши ночевки.
Вполне предсказуемо мы приезжаем в кафе раньше Мартина. Сегодня народу тут больше. Мы садимся за столик, но он у входа, поэтому мы как будто в центре внимания. Эбби устраивается напротив меня и тут же начинает нервно строить домик из коробочек джема и пакетиков сахара.
Вскоре в «ВаХа» врывается Мартин, и за шестьдесят секунд успевает дважды передумать насчет заказанного напитка, рыгнуть и, энергично размахивая руками, уничтожить сахарно-джемовый домик Эбби.
— Черт, прости-прости, — говорит он.
Эбби мимолетно мне улыбается.
— И я забыл сценарий. Фигня какая-то.
Да он сегодня в ударе.
— Можем вместе читать с моего, — предлагает Эбби, придвигаясь к нему поближе.
Увидев выражение его лица, я едва сдерживаю смех.
Мы сразу приступаем ко второму акту, и масштабы катастрофы уже не так велики, как неделю назад. По крайней мере, мне не приходится подсказывать им каждую строчку. Мои мысли начинают блуждать.
Я думаю о Блю. Всегда о нем. Мои мысли на самом деле всегда блуждают только в одном направлении. Сегодня утром я получил от него еще одно письмо. В последнее время мы переписываемся почти каждый день, и я до безумия много о нем думаю. Сегодня даже чуть не облажался на лабораторной по химии, потому что в голове отвечал на письмо Блю и забыл, что разливаю азотную кислоту.
И это странно, потому что раньше его письма были отделены от моей офлайн-жизни, но теперь, возможно, они и есть моя жизнь. А все остальное — лишь попытки пробраться сквозь сон.
— О боже, Марти, нет, — просит Эбби. — Не вздумай.
Внезапно Мартин опускается на колени, откидывает голову назад, прижимает руку к груди и начинает петь. Это большой шикарный номер из второго акта. Мартин полностью вошел в образ Фейгина: голос у него низкий и неровный, а в словах проскальзывает британский акцент. Мы его потеряли.
На нас глазеют люди. И у меня нет слов: мы с Эбби просто уставились друг на друга в этой самой ошеломительной неловкой тишине, которая когда-либо повисала в мире.
Мартин допевает песню до конца. Наверное, он репетировал. А потом (я не шучу) он возвращается на место, словно ничего не случилось, и начинает поливать вафли сиропом.
— Даже не знаю, что сказать, — произносит Эбби.
А потом вздыхает и обнимает его.
Клянусь, в эту секунду он похож на гребаного героя из аниме. Из глаз у него почти выскакивают сердечки. Он ловит мой взгляд, и его мультяшный рот прямо-таки расплывается в сияющей улыбке. Ничего не могу поделать — я широко улыбаюсь ему в ответ.
Может, он шантажирует меня. Может, в то же время становится моим другом. Кто, черт подери, знает, возможно ли такое.
* * *
А может, я просто очень взбудоражен. Не знаю, как и объяснить. Сейчас все кажется забавным. Мартин забавный. Мартин, который горланит на весь «Вафл Хаус», целиком и полностью, уму непостижимо, как уморителен.
Через два часа мы прощаемся с ним на парковке, и Эбби забирается ко мне в машину на пассажирское сиденье. Над нами — темное чистое небо. С минуту мы дрожим от холода и ждем, пока в салоне потеплеет. Я выруливаю с парковки и выезжаю на Росвелл-роуд.
— Чья песня? — спрашивает Эбби.
— Rilo Kiley.
— Не знаю их. — Она зевает.
В машине играет тот сборник, который Лиа записала мне на день рождения, в него включены три песни Rilo Kiley с их первых двух альбомов. Лиа вроде как запала на Дженни Льюис, солистку группы. Но на нее невозможно не запасть. Я на двадцать лет младше, стопроцентный гей — и то бы с ней замутил.
— Мартин сегодня… — Эбби качает головой.
— Чудо в перьях.
— Очаровательное чудо в перьях, — поправляет она меня.
Я поворачиваю налево к жилому району. Машина нагрелась, улицы почти пусты, и все вокруг такое тихое, уютное и безопасное.
— Точно, очаровательное, — заключает она. — Хотя, увы, не в моем вкусе.
— И не в моем, — выпаливаю я, и Эбби смеется.
И снова тяжесть в груди. Надо просто рассказать ей.
Блю сегодня признается маме, что он гей, — таков, по крайней мере, план. Они устроят ужин, и он наверняка специально нальет ей вина. А потом соберет волю в кулак и все ей расскажет.
Я волнуюсь за Блю. И, может быть, немного ему завидую.
Это его признание станет для меня в каком-то смысле потерей. Наверное, мне нравилось быть единственным, кто знает его секрет.
— Эбби, можно с тобой кое-чем поделиться?
— Конечно, давай.
Кажется, музыка затихает. Мы останавливаемся на светофоре, я собираюсь повернуть налево и слышу только бешеное тиканье поворотника. Мое сердце словно бьется ему в ритм.
— Только обещай, что никому не скажешь. Никто не знает.
Эбби не отвечает, но я вижу, как она поворачивается ко мне. Она сидит в кресле с ногами. Она ждет.
Я не собирался делать этого сегодня.
— В общем, тут такое дело… Я гей.
Никогда раньше я не произносил эти слова вслух. Я молча опускаю руки на руль в ожидании каких-то необычных чувств. Загорается зеленый.
— Оу, — произносит Эбби, и повисает напряженная пауза.
Сворачиваю налево.
— Саймон, тормози.
Впереди справа стоит маленькая пекарня, и я подъезжаю к ней. Она закрыта на ночь. Я припарковываюсь.
— У тебя руки трясутся, — тихо говорит Эбби.
Она тянет меня за руку, приподнимает рукав и сжимает мою ладонь в своих. Она сидит скрестив ноги, полностью развернувшись ко мне, но я едва ли на нее смотрю.
— Ты впервые признался? — спрашивает Эбби чуть погодя.
Я киваю.
— Ого. — Я слышу, как она делает глубокий вдох. — Саймон, для меня это честь.
Я откидываюсь назад, вздыхаю и поворачиваюсь к ней. Мне мешает ремень безопасности, поэтому я освобождаю руку, чтобы отстегнуть его. Потом обратно протягиваю ладонь, и Эбби переплетает свои пальцы с моими.
— Удивлена?
— Нет.
Она смотрит прямо на меня. Ее глаза блестят в свете уличных фонарей и выглядят как один сплошной зрачок с тонкой карей кромкой.
— Ты знала?
— Нет, вовсе нет.
— Но ты не удивлена.
— А должна быть? — Кажется, она нервничает.
— Не знаю, — говорю я.
Эбби сжимает мою ладонь.
Интересно, как дела у Блю? Порхают ли у него бабочки в животе, как у меня сейчас? Нет, наверняка он испытывает что-нибудь похлеще. Наверняка его так тошнит, что он едва выдавливает слова.
Мой Блю.
Вот так штука: мне почти кажется, что я сделал это для него.
— Что будешь делать? — спрашивает Эбби. — Расскажешь всем?
Я медлю.
— Не знаю. — Я об этом еще не думал. — Ну, рано или поздно расскажу.
— Окей. Люблю тебя, — говорит Эбби.
Она тычет мне пальцем в щеку, и мы едем домой.
