Я сидел на пассажирском сиденье своей машины, открыв дверцу. Было восемь утра с минутами. В одной руке я держал чашку кофе с молоком, а в другой — сигарету. Глаза мои были широко раскрыты и сухи, и я уже жалел о том, что закурил. Когда-то я курил, много и долго, потом бросил. Но этой ночью, пока я медленно и бесцельно ехал по неосвещенным дорогам, словно пытаясь найти выход из бесконечного переплетения туннелей, я начал верить, что курение — единственное, что может мне сейчас помочь. Если ты хоть когда-то курил, то в твоей жизни всегда найдутся ситуации, когда покажется, будто тебе чего-то недостает без трубочки с горящими листьями в руке. Без сигареты ты чувствуешь себя глупым и одиноким.

Машина стояла на главной улице Ред-Лоджа, маленького городка милях в ста двадцати к югу от Дайерсбурга. А сидел я в ней потому, что магазинчик, где я купил кофе, — аккуратное, чистенькое заведение, персонал которого носил фартуки и мило улыбался, — отличался ярко выраженным неприятием курения. В наше время качество кофе, продаваемого в том или ином заведении, находится в обратной пропорции к вероятности того, что вам позволят выкурить сигарету, пока вы будете его пить. Здешний кофе оказался превосходным, соответственным было и отношение к курильщикам — я бы не удивился, увидев на стене парочку их голов. Пришлось забрать кофе с собой, что отнюдь не прибавило мне хорошего расположения духа, и теперь я сидел, наблюдая через ветровое стекло, как Ред-Лодж постепенно оживает. На улицах появились люди, открылись магазины с товарами, которые обычно покупают, чтобы подтвердить свое пребывание в отпуске. Приехали несколько парней с ведрами краски и начали придавать более живописный вид дому на противоположной стороне улицы. Я заметил нескольких туристов, упакованных в лыжные костюмы так, что они казались почти шарообразными.

Докурив до половины вторую сигарету, я поморщился и выбросил ее. Курение не помогало, лишь усиливало чувство вины перед самим собой. К тому же я понимал, что делаю себе только хуже. Зная, что моя сила воли почти столь же слаба, как свет самой далекой звезды в пасмурную ночь, я схватил пачку с приборной панели и швырнул ее в направлении мусорной урны, прибитой к стоявшему неподалеку столбу и украшенной призывами беречь окружающую среду. Пачка влетела в урну, даже не коснувшись ее края. Рядом не было никого, кто мог бы это заметить, — как это обычно всегда и бывает. Что ж, наверное, это несколько странно — быть профессиональным баскетболистом.

Из отеля я не выписывался, просто забрал кассету из видеомагнитофона и вышел из номера. Кажется, я подумал, не пойти ли в бар, но на этот раз даже мои основательно увядшие моральные принципы сочли подобный вариант неподходящим. В итоге я обнаружил, что иду к машине, сажусь в нее и уезжаю. Я медленно проехал по Дайерсбургу, дважды побывав в том месте, где погибли мои родители. Кассета лежала на сиденье рядом со мной. Во второй раз проезжая через перекресток, я бросил на нее взгляд, словно это могло хоть чем-то помочь. Естественно, не помогло, лишь заставило меня слегка содрогнуться — впрочем, вряд ли это мог увидеть кто-то еще.

Постепенно я набрал скорость и выехал из города. В карту я не заглядывал — просто ехал по дорогам, сворачивая, когда это почему-то приходило мне в голову.

В конце концов, когда начало светлеть, я оказался на шоссе I-90. Я понял, что мне нужно выпить кофе или чего-нибудь в этом роде, и свернул на дорогу, приведшую меня в Ред-Лодж как раз к тому времени, когда начали открываться магазины.

Я ощущал пустоту в голове и, возможно, еще и в желудке, хотя в последнем вовсе не был уверен. Мысли работали с трудом, как будто в моем несчастном мозгу давно не смазывали шестеренки.

В том, что в двух фрагментах на видеоленте показаны мои родители, не было никакого сомнения. Мало причин было сомневаться и в том, что первую, наиболее позднюю часть снимал мой отец. Все три сцены, либо по отдельности, либо вместе, явно должны были что-то означать. Зачем иначе было записывать их на кассету? Я обнаружил, что мне тяжело даже думать о последней сцене, той, в которой был показан ребенок, брошенный посреди городской улицы.

Первое мое ощущение, что это мой неизвестный брат или сестра того же возраста, никуда не исчезало. Все в поведении матери и в том, как мы были одеты, явно это подразумевало. Либо второй ребенок был моим близнецом, либо они хотели, чтобы я так считал. Последнее казалось несколько странным — но смог ли бы я по-настоящему поверить, что когда-то у меня была сестра или брат и что ее или его где-то бросили? Что мы всей семьей уехали далеко от дома — судя по всему, это было намеренно подчеркнуто кадрами в поезде в начале сцены — и где-то оставили ребенка? И мой отец все это снимал?

Лишь одно объяснение приходило мне в голову: родители знали, что однажды они захотят рассказать мне о случившемся, и ничто, кроме фильма с места события, меня не убедит. В течение ночи я несколько раз мысленно пробежал этот фрагмент в памяти, пытаясь найти в нем какой-то иной смысл — но не смог. Больше всего меня поразила их расчетливость. Они специально искали место, где оставить ребенка, отвергнув одно, а затем, пройдя чуть дальше по улице, выбрали достаточно населенный ее участок, где, судя по количеству контор и домов на другой стороне, ребенок вряд ли долго оставался бы незамеченным. В каком-то смысле из-за этого вся сцена выглядела еще тяжелее — она казалась еще более продуманной, более реальной. Они не собирались убивать ребенка — просто хотели избавиться от него. Они тщательно спланировали, каким именно образом это осуществить, а затем — сделали.

Во второй сцене необычного было куда меньше. Несмотря на то что этот взгляд в прошлое людей, которых, как мне теперь стало ясно, я никогда не понимал по-настоящему, мог показаться несколько странным, по большей части она изображала обычную вечеринку. Никто из других участников сцены не был мне знаком, но это и неудивительно. По мере того как ты становишься старше, круг друзей меняется. Ты изменяешься, переезжаешь с места на место. Люди, когда-то казавшиеся незаменимыми, постепенно становятся менее значимыми, а потом от них остаются лишь имена в списке тех, кого следует поздравить с Рождеством. В конце концов однажды ты вдруг замечаешь, что не видел того-то и того-то уже лет десять, открытки больше не приходят, и от дружбы остаются лишь воспоминания — несколько запомнившихся фраз, горстка полузабытых совместно пережитых событий. Они дремлют в закоулках памяти до самого конца, пока не начинаешь жалеть, что не сохранил прежние связи, чтобы просто услышать голос того, кто знал тебя, когда вы оба были молоды и отлично понимали друг друга.

Главное — они обращались к камере так, как будто знали или верили, что однажды я увижу эту запись. На их месте я выбрал бы тон повеселее. «Привет, сын, как дела? С любовью из прошлого, мама и папа». Слова матери звучали совершенно иначе — с грустью и обреченностью. Последняя фраза отца сильнее всего врезалась мне в память: «Интересно, кем ты стал?» Что он мог под этим подразумевать, обращаясь всего лишь к мальчику лет пяти-шести, спящему в той же комнате? Возможно, нечто подобное тому, из-за чего он ликвидировал «Движимость», — полное недоверие к собственному сыну. Я не особо гордился своей жизнью, но независимо от того, кем я мог или не мог бы стать, все же я не бросал ребенка на городской улице и не снимал это событие для потомства.

Я не помнил, чтобы у отца была любительская кинокамера и что он вообще когда-либо ею пользовался. Что я точно помнил, что подобных фильмов никогда не смотрел. Зачем снимать свою семью, если не собираешься сесть однажды вечером в кружок и посмотреть старый фильм, смеясь над прическами и одеждой и показывая, кто и насколько вырос или потолстел? Если отец когда-то снимал такие фильмы — почему он перестал это делать? И где сами фильмы?

Оставалась лишь первая сцена, снятая уже видеокамерой и намного позже. Из-за своей краткости и кажущегося отсутствия какого-либо смысла, скорее всего, именно она и содержала ключ к разгадке. Записав все три сцены на одну видеокассету, отец явно не без причины поставил первой именно ее. В конце сцены он что-то сказал, произнес короткую фразу, которую заглушил ветер. Мне нужно было знать, что он сказал. Возможно, именно таким образом стало бы понятно назначение видеокассеты. А возможно, и нет. Но, по крайней мере, тогда у меня в руках были бы все факты.

Закрыв дверцу машины, я достал телефон. Мне нужна была помощь, и я позвонил Бобби.

Пять часов спустя я снова был в гостинице. За это время я успел побывать в Биллингсе, одном из немногих достаточно крупных городов в Монтане. В соответствии с данным мне советом и вопреки моим ожиданиям там действительно оказалась копировальная студия, где я получил то, что требовалось. В итоге у меня в кармане лежал новенький DVD-диск.

Проходя через холл, я вспомнил, что забронировал номер лишь на два дня после похорон, и подошел к стойке, чтобы продлить проживание. Девушка за стойкой рассеянно кивнула, не отрывая взгляда от телевизора, настроенного на новостной канал. Ведущий излагал скудные подробности, имевшиеся на данный момент о массовом убийстве в Англии, которые я уже слышал по радио, возвращаясь из Биллингса. Похоже, ничего нового пока выяснить не удалось — все повторяли одно и то же, словно некий ритуал, постепенно превращающийся в миф. Преступник где-то забаррикадировался на несколько часов, а потом покончил с собой. Вероятно, именно в это время полицейские переворачивали вверх ногами его дом, пытаясь найти хоть какое-то объяснение им содеянному.

— Ужасно, — сказал я, в основном для того, чтобы убедиться, что девушка-портье меня заметила.

Судя по объявлениям в холле, в течение недели в отеле должны были проводиться несколько корпоративных мероприятий, и мне вовсе не хотелось неожиданно лишиться номера.

Девушка отреагировала не сразу, и я уже собирался попытаться еще раз, когда заметил, что она плачет. Глаза ее были полны слез, и одна почти невидимая слезинка скатилась по щеке.

— Что с вами? — удивленно спросил я. — Все в порядке?

Она повернула голову ко мне, словно во сне, и медленно кивнула.

— Еще два дня. Комната триста четыре. Все в порядке, сэр.

— Отлично. Но что с вами?

Она быстро вытерла щеку тыльной стороной ладони.

— Ничего, — ответила она. — Просто грустно.

Затем она снова повернулась к телевизору.

Я наблюдал за ней, стоя в лифте, пока не закрылись двери. В холле было пусто. Она все так же неподвижно смотрела в экран, словно глядя в окно. Ее настолько захватило это событие — случившееся в тысячах миль отсюда, в стране, где она, вероятно, даже никогда не бывала, — словно из-за него она потеряла кого-то из своих близких. Я был бы рад сказать, что сочувствую его жертвам так же, как она, но это неправда. Дело не в том, что мне было все равно, просто я не испытывал потрясения до глубины души. Все было совсем иначе 11 сентября, когда нечто зловещее и шокирующее произошло в нашей стране, коснувшись людей, которые в детстве копили монетки в той же самой валюте. Разумом я понимал, что разницы нет, но мне так казалось — возможно, потому, что тех людей я не знал.

В номере я вынул из шкафа ноутбук, поставил его на стол и включил. Ожидая загрузки, я достал DVD-диск из кармана. Отцовская видеокассета была спрятана в багажнике взятого напрокат автомобиля, на диске же находилась ее оцифрованная копия. Когда ноутбук наконец окончательно проснулся — можно было подумать, что ему требовалось принять душ, глотнуть кофе и просмотреть свежую газету, — я вставил диск в дисковод. На рабочем столе появилась иконка. Видео было сохранено в виде четырех очень больших MPEG-файлов. Оно было слишком длинным для того, чтобы оцифровать его в полном разрешении и поместить на один диск; поэтому, сидя за компьютером в копировальном центре Биллингса, когда никто не заглядывал мне через плечо я записал первую и последнюю части в высоком разрешении, вместе с фрагментом второй части, действие которого происходило в доме родителей. Длинную сцену в баре я сохранил в более низком разрешении, но тем не менее на это потребовалось некоторое время. Все вместе едва влезло на восемнадцатигигабайтный диск.

Сперва я попытался воспользоваться «Кастинг-агентом», старой программой видеообработки, которая чертовски глючная, но иногда справляется с задачами, на которые другие программы не способны. Однако она вылетела настолько окончательно и бесповоротно, что пришлось перезагружать компьютер. В конце концов я вернулся к стандартному софту и запустил фильм на воспроизведение.

Я пропустил запись вперед до конца первой части, той, которую снимали где-то в горах, и, вырезав последние десять секунд, сохранил их на жестком диске. Затем удалил из файла видео, оставив лишь звуковую дорожку. Я знал, что на нем изображено — группа людей в черных плащах, стоящих рядом друг с другом. Мне же необходимо было знать, что сказал снимавший.

Сохранив полученный файл, я запустил профессиональный набор программ обработки звука и следующие полчаса колдовал над звуковой дорожкой, пытаясь применить разнообразные фильтры и посмотреть, что получится. Если прибавить амплитуду, звук получался хуже, хотя и громче; уменьшение частоты и шумов приводило к тому, что он начинал звучать еще неразборчивее. Самое большее, что я смог понять, — что фраза состояла из двух или трех слов.

Тогда я взялся за дело всерьез и вырезал еще один аудиоклип из фрагмента, непосредственно предшествовавшего диалогу. Проанализировав частоты, составлявшие шум ветра, я сформировал полосовой фильтр и применил его к первому фрагменту, который начал звучать отчетливее. Еще немного — и шумы постепенно начали складываться в слова. Но в какие именно? Сделав все, что было в моих силах, я достал из сумки от ноутбука наушники, надел их, запустил фрагмент по кругу и закрыл глаза.

После примерно сорока повторов я понял. «Соломенные люди».

Я остановил воспроизведение и снял наушники, уверенный, что не ошибся. «Соломенные люди», действительно. Проблема заключалась в том, что слова эти не имели никакого смысла. Они звучали словно название альтернативной рок-группы — хотя я сомневался, что снятые на видео люди зарабатывали себе на жизнь недоделанными кошачьими концертами. Участники рок-групп не живут вместе на лыжных курортах. Они строят себе поместья в псевдотюдоровском стиле в противоположных концах планеты и встречаются только тогда, когда им предварительно платят. Все, что мне удалось, — лишь добавить еще больше необъяснимого к запечатленному на кассете. Я снова просмотрел видео, запустив его с DVD, просто на всякий случай — возможно, другой формат помог бы заметить нечто новое. Но ничего нового я так и не обнаружил.

Я немного посидел в кресле, глядя в никуда и чувствуя, как мною овладевает сон. Время от времени слышались чьи-то шаги в коридоре, снаружи доносился шум машин или отдаленные отголоски разговоров людей, которых я не знаю и никогда не встречу. Впрочем, сейчас мне было совершенно все равно.

Около шести утра зазвонил мобильник, вырвав меня из полудремы. Нашарив телефон, я нажал на кнопку ответа.

— Хей! — послышалось в трубке. Где-то в отдалении раздавались другие голоса и приглушенная музыка. — Уорд, это Бобби.

— Привет, старик, — сказал я, протирая глаза. — Спасибо за совет. В Биллингсе все получилось лучше некуда.

— Здорово, — ответил он. — Но я звоню не из-за этого. Я тут в одном заведении, как там, черт побери, оно называется… «Сакагавея». Что-то типа бара. Вроде того. На главной улице. С охрененной вывеской.

Неожиданно я полностью проснулся.

— Ты в Дайерсбурге?

— Именно. Только что прилетел.

— Зачем, черт бы тебя побрал?

— Ну, понимаешь, после того как ты позвонил, мне вдруг стало немного скучно. Я поразмыслил над тем, про что ты говорил, покопался тут и там…

— Покопался в чем?

— Кое в чем. Уорд, давай поднимай задницу и дуй сюда. Пиво тебя уже ждет. Мне нужно кое-что тебе рассказать, дружище, и не по телефону.

— Почему? — Я уже упаковывал компьютер.

— Потому что тебе может стать страшно.