Глава 3
Партия «политических»
Все заслуги перед партией аннулируются в полночь!
«Братцы, черви…»
— Оставь надежду, всяк сюда входящий… — стрельнула я взглядом через плечо на чудесную липовую аллею 2-й Фрунзенской.
И шагнула на ступеньку офиса номер 4 дома номер 7…
…Большая, некогда выбеленная, обшарпанная приемная с черным вытертым полом. Любимое пристанище морозных уличных сквозняков. Совершенно нежилой офис в худшем его смысле. Транзит, ничего человеческого, безостановочный конвейер, гонящий через себя десятки людей. Перекачивающий их заклинившим в положении «открыто» шлюзом, стремительно перемалывающий их в боевые отряды. Не обжитый, а как-то прямо-таки разоренный шинелями, винтовками, вещмешками, сапогами военкомат, откуда эшелоны гонят сразу на войну…
Отсюда в недели перед выборами в Госдуму в ноябре 2003 года отправлялись бригады распространителей агитационной литературы и расклейщиков запрещенных листовок «Гражданин, не ходи на выборы!» со стопками «вещдоков» и бутылями с клеем. Расклейщики кавалерийскими наскоками налетали на пустые утренние вагоны, на стены домов, чтобы стремительно налепить листовку и смыться.
А табор распространителей основательно выгружался со всем скарбом на платформе метро, чтобы потом распределиться по району. Горячими степными ветрами мимо проносились завывающие составы, обдавая грохотом и жаром большое стойбище племени диких кочевников. Людей, еды, воды, жилья, дорог, самих себя и солнечного света эти лютые бродяги не видели уже лет сорок. Или четыреста. Они стояли здесь вечно…
На стене в приемной висел здоровый плакат: Фантомас с револьвером. Женя рассеянно остановился под плакатом. Я попросила его больше так не делать. Одно лицо…
Душа Бункера была не там. Узкий коридор расширялся и отвоевывал у «горной породы» подземелья дома, населенного — как привидениями! — пенсионерами КГБ, немного пространства. Как раз хватило для стола и двух длинных лавок за деревянной «барной» стойкой-загородкой. Нелюдимая официозность белой штукатурки сменилась темным, аутентичнейшим, нашептывающим о винных погребах в королевских замках, буро-красным кирпичом. Небольшая стена, но она была «кирпичная» донельзя. Как еще передать это чувство? На стене черной краской было начертано: «ВСЕ ЗАСЛУГИ ПЕРЕД ПАРТИЕЙ АННУЛИРУЮТСЯ В ПОЛНОЧЬ!» Венец творенья… Дальше в углу за дверью приглушенно и упорно грохотала вода.
Повернув за угол, я каждый раз пугалась: из конца коридора на меня шла спрессованная в плеть черная тень. Особенно неприятно было, когда при почти выключенном ночном свете перемещался лишь силуэт. Фу-ты, всего лишь зеркало.
Налево — коридор с трубами под потолком, здоровый белый зал собраний и анфилада из двух захламленных комнат с кучей посадочных мест. Комнаты вроде как лучшие здесь. Но там точечно воняло как-то прямо даже бомжово, и хоть о чем-нибудь здесь, к чему подошло бы определение «лучший», говорить не приходилось.
«Сто первой» большая «людская» для рядовых была названа с каким-то глубоким смыслом и вроде бы с отсылкой к Кафке, но я красоты замысла оценить не смогла. Петли этой раскуроченной железной двери справа от зеркала скрипели чудовищно, правда недолго. Столовая ложка растительного масла — и вот оно, звериное наслаждение передвигаться бесшумно.
Бесшумность — закон приличия, когда все вокруг спят, разве что сняв и разбросав по полу ботинки, и в полной темноте, попахивающей подвалом, светятся лишь раскуроченные дыры в двери. Их даже сложно сосчитать, этих всех. Слева на узком топчане у окна неизменно спит «пожилой» усатый Миша Соков. Справа — Эдуард Сырников, роскошно-патлатая человеческая глыба бесповоротно за тридцать со скульптурно-неотразимым неуловимо азиатским лицом, горящими глазами, непомерным для азиата ростом — и крайне сомнительным прошлым, настоящим и будущим. Дальше — Шмель (Шмуль, Шмаль) в полосатом коричнево-желтом свитере, 18-летний пацан невесть откуда, на зиму съехавший в Бутырку за неудачный поход в разоряемый нацболами магазин «Крокус». «За чекушку коньяка на три месяца зэка!» Манжос, Громов куда-то бесследно испарились (верный признак готовящейся акции), и я могу тихонько скользнуть хоть на одну широкую тахту посреди комнаты, хоть на другую. Скользнуть — и затихнуть. Все, в домике… Сама удивляюсь, что я так легко растворилась в подвале без осадка брезгливости. Надо стереть себя до нуля, чтобы сливаться с такой средой… В «сто первой» еще жил неприхотливый смирный гроб (коммуно-сатанизм в действии?), но потом куда-то свалил. Или я просто перестала его замечать?.. Утром непонятно из каких пятых углов квадратной комнаты материализуются еще люди, еще и еще. Бункер был бездонным, где там на ночь растворяются десятки людей, я так никогда и не пойму…
Только что вышедший из тюрьмы НБ-герой приехал в родной Бункер — и устроил руководителям разнос. За ту милую сердцу, теплую, свалявшуюся, уютную грязь, которой Бункер, живое существо, трогательно, наивно, но очень давно обживал себя. Укутывал, как мышка кусочками бумажки. Уже горой бумажек… Буквально — сплошняком заклеивал себя изнутри «Лимонкой»! Капля за каплей, пылинка за пылинкой добавляя себе хоть какой-то человечности за невозможностью нормального человеческого уюта… Это будет не последний раз, когда я увижу, как только что откинувшийся зэк начинает истово наводить порядок. По сравнению с зоной здесь все неправильно…
На волне всеобщей повальной зачистки я подняла в грохочущем водой туалете монументально утвердившуюся там древнюю мокрую тряпку. Под тряпкой шевелились черви…
Мой фюрер
— Простите… а вас как зовут?..
Это была удачная шутка. Человека, сидящего на столе в приемной Бункера НБП, аж перекосило. Только что, сканируя взглядом, он внимательно допросил на входе новоприбывших регионалов: кто, откуда. И уже было потерял к нам интерес, когда я подала голос. Человека слегка передернуло, не иначе, его имя было слишком известно, чтобы произносить его вслух. Он бросил как-то странно, в сторону, не глядя на меня:
— Анатолий Сергеевич Тишин.
Ну, вы поняли… Для Штирлица это было полным провалом.
С таким же успехом можно было в Коричневом доме уставиться в колючие глазки Мюллера-гестапо: «Тебе чего, дядя?» И услышать приговор: «Следуйте за мной… товарищ Исаев…»
Но мое не замутненное знаниями сознание прочно опиралось на тренированные мышцы каменно-учтивого лица, что лично мне позволяло сохранять хорошую мину при плохой игре. А у окружающих, наверное, рождало впечатление, что то, куда я села, — это и не лужа вовсе… И кое-как этот Большой Человек мой вопрос пережил…
Это был, слава богу, ЖИВОЙ человек. Ничто не делало его похожим на самого международного предводителя профессиональных мертвецов, ставшего мегапопулярным после 11 сентября. Ни длинная черная борода, ни истонченное лицо стоика и горного отшельника, ни потусторонний испепеляющий взгляд. Именно сердитый взгляд был наш, посюсторонний. Его обладатель пока еще нигде отрешенно не витал. Этого человека лет сорока (?) все еще всерьез доставали его земные проблемы.
Нет, было видно, что прорваться наружу своему раздражению он не позволит. Но он также ничем не мог уже скрыть тот факт, что внутри у него от всей этой х…ой жизни царит уже просто полномасштабная изжога. Глубокая вертикальная морщина между сведенными бровями и очень жестко прорезанные носогубные складки — от этого он не избавится уже никогда. Так и хотелось ему сказать: ну зачем ты так, брось, плюнь, забей, пожалей себя, ну не ешь ты больше лимонов…
В крайней степени задумчивости он нехотя отделился от стола и побрел в угол, в маленькую каморку. Именно побрел. Как-то кривовато, согнувшись и желчно морщась всем своим подвижным лицом от этой своей «изжоги». Да что там, морщась всем своим поджарым существом… Побрел нога за ногу, медленно переставляя громоздкие зимние сапоги. Они-то вот точно казались на нем какими-то лишними, веригами цеплялись к ногам и мешали. Ему было бы куда логичнее и легче демоном нестись, не касаясь земли, со свистом рассекая воздух блистательно развернутыми плечами. Нечто, плотным слоем окружавшее его, его искрящаяся энергетика, эта почти материальная в его случае субстанция, почти вслух кричала об этом…
Но, видимо, вся его жизнь сейчас была сродни подвалу, в котором протекала. Не полетаешь. Необходимость сидеть неподвижно в своей конуре за какой-то бумажно-компьютерной работой его явно смертельно тяготила… Точно, он и побрел-то как привязанный волкодав, с отвращением волоча за собой невидимую тяжеленную цепь…
И если черная борода только подчеркивала беспредельный аристократизм бледного, мертвенно-белого лица, то черный свитер навыпуск — это было совсем не то, что надо было носить на этой стремительной, жесткой, но сейчас вдруг почему-то согнувшейся, поддавшейся фигуре…
«На поверхности» он преображался, в своем плотном монументальном пальто он был похож то ли на памятник Дзержинскому, то ли — самому себе. Это был Очень Большой Человек. Пока Лимонов был в «санатории», в лавке оставался именно он…
Я зову Тишина «мой фюрер».
Всадники Апокалипсиса
Прямо мизансцена: один, самый главный, отошел — и на первый план выступили другие…
«У-у-у, как здесь все запущено…» — не подумала, а прямо-таки со всей полнотой ощутила я. Надежд на то, что все в этой жизни еще может измениться в лучшую сторону, открывшийся пейзаж уже не оставлял. Но зрелище было хорошо тем, что сразу же давало полный расклад относительно того, куда же я все-таки попала…
У стола сгрудились несколько черных туч. В глаза бросилась общая дремучесть этой группы мужиков — и какая-то катастрофическая взрослость. Здесь все было как-то уж слишком по-взрослому. Это когда лучше уже не станет. Они были очень похожи. На предыдущего — и друг на друга. Без вариантов. Всадники Апокалипсиса: Брань, Глад, Мор и Смерть. «…и ад следовал за ним…»
Это не была униформа. Это был образ жизни. Джинсы, какие-то одинаковые, военные, кажется, свитера с накладками из ткани на плечах, что-то еще, такое же поношенное… Одежда — прослойка между людьми и этим подвалом, и все три составляющих давно уже пришли к общему знаменателю. К знаменателю подвала.
Высокие, худые мужики. Почему-то общее отсутствие выправки — и сразу какая-то запущенность. Что-то в их жизни одинаково — сильно — на них на всех давит, заставляя спины сгибаться. Вид не просто одичавший. Вид замшелый. Казалось, на поверхность из этого подвала, куда едва проникал тусклый зимний свет, они не выбирались уже много лет. Все они уже давно и прочно обитают здесь вот, в подвале, срослись с этим подвалом и подвальным же образом жизни. «Жизнь наложила отпечаток…» Да жизнь под этим отпечатком их уже полностью погребла!..
«Мой» немного не офицер Евгений Александрович со своей выправкой на этом фоне выглядел просто неприлично блестяще.
О, моя информационная незамутненность… Любой из них, никак не идентифицированных мной, мог произнести: «А вас, Штирлиц, я попрошу остаться…» Теми людьми в приемной Бункера были Роман Попков, Скрипка, Эдуард Сырников и Абель. Уже можно начинать скандировать: «Слава партии!»…
Первый ангел
Нет, дремучесть в той группе у стола исходила явно не от него.
— Н-да… Все вместе мы вообще ни на кого не похожи… — с сомнением блеснет чуть позже очками блистательный Роман, выволокши однажды сразу всех «бункерских бомжей» на божий свет и пытаясь пристроить их к революционной борьбе.
Меловая бледность, черные, регулярно сбриваемые волосы, очень высокий рост, невыносимая худоба. По-скиновски закатанные камуфляжные штаны не доставали до края высоких ботинок, и было страшно смотреть, как зимой он с выглядывающей из-под штанин полоской голых ног выходит на мороз. Острой и колючей была каждая его грань, а он весь состоял из граней. Блестя очками как цейсовской оптикой, он в своем черном бомбере нависал над человеком неумолимым знаком вопроса: «А что ты сделал во имя партии?!» Коброй нависал, уже начавшей чуть расправлять капюшон… И это был отнюдь не риторический вопрос.
Все, что делало его Романом Попковым, было сосредоточено в его голосе и в его взгляде.
Слишком часто начинало казаться, что страшнее этого голоса нет ничего. Когда именно он среди ночи взрывал обморочный сон: «ПОДНИМАЙТЕСЬ…» Поднявшись, я понимала, что опять не запомнила дословно каждый раз произносимый Романом Попковым текст: «ТОВАРИЩИ НАЦИОНАЛБОЛЬШЕВИКИ! Поднимайтесь клеить листовки…» В оглушенной памяти оставался только ГОЛОС. «…и слышал позади себя громкий голос, как бы трубный, который говорил: Я есмь Альфа и Омега, первый и последний; То, что видишь, напиши в книгу…»
Я и не знала, что взгляд смерти иногда может быть даже меланхоличным. Наверное, это была уже пресытившаяся смерть… Недавно пообедавший удав. Или просто прицеливающийся. На что вообще нельзя вестись, так это на его кажущееся спокойствие. Никому ничего хорошего оно еще не принесло. Взгляд преображается мгновенно, и этим взглядом сквозь очки он любого пригвоздит к полу — и пошлет на смерть. Чтобы выдержать мощь Романа, надо было самому быть таким же. А это сложно…
Во всем его жестком, отточенном — и в то же время диссонирующем с этими определениями — облике сквозила неумолимость. Как и в его действиях. Все делалось стремительно и сильно. Своим присутствием он накрывал все вокруг как плащом. И всех, кто попал в поле действия этого плаща, рыболовного невода, сносило следом. Очень редко выдавался момент, чтобы Роман тайфуном прошелся по Бункеру — и никто никуда, ни на какой огневой рубеж не был брошен… «Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю…»
Большого Человека чуешь сразу. Вокруг него, вместе с ним движется НЕЧТО, что заставляет тебя почтительно отступать в сторону. Метров на пять… Вокруг московского гаулейтера это НЕЧТО клубилось, создавая завихрения, и явственно слышались громовые раскаты. Ему приходилось ежедневно, без просветов, ворочать большой массой людей, проблем и событий. Ладно бы это были дела праведные…
Не-ет. Каждый раз, открывая железную входную дверь, надо было проламываться сквозь глыбу льда реальной опасности, заведомой стопроцентной палёности всех твоих действий. «А ну-ка, парень, подними повыше ворот, подними повыше ворот и держись…» И действительно, сразу именно этот жест: воротник — повыше вверх, голову — поглубже в плечи. Позвоночник сжимался как гармошка. Распрямить его теперь могло только вдруг свалившееся с неба сознание своей полной безоговорочной правоты и легальности… Не в этой жизни.
Из Бункера выходили с желанием проскочить под нависшим дамокловым мечом. Каждый раз выходили как на бой. Тело с живущим в нем воспоминанием, что когда-то оно было ящером, начинало жить своей жизнью, наносные человеческие представления о прямохождении сменялись каким-то звериным инстинктом. Я себя не узнавала. Мозги были заняты опасностью, грозящей со всех сторон. И неподконтрольное тело вдруг начало действовать само. Больше ничто не мешало ему вспомнить, кто оно…
Помните, что делает взгляд волка «волчьим»? Вперед и вниз, параллельно земле, опущенная голова. Прямой взгляд тогда получается исподлобья, в упор. Он просто наставляется на объект, как впечатанный в лоб ствол пистолета. Следуя логике этого взгляда, к земле пригибаются шея, плечи… Так и идешь. С нацеленным вперед взглядом-стволом. Сканирующим взглядом-стволом. К людям так не ходят…
Тело перетекало, тело скользило разлитой ртутью, начинающей вдруг гибкими каплями сжиматься в одно озерцо. Когда идешь так, не обязательно касаться земли на каждом шаге… Я помню, как, идя по Бункеру, я вдруг поняла, что стала ртутью.
Больше ничто не мешало упор перенести на взгляд.
Насторожиться, сгруппироваться, припасть к земле, превратиться в комок нервов и жил и основной упор перенести на взгляд, готовый в любой момент спружинить и отбросить тело в сторону. Мне сразу стал понятен секрет многих попадающихся здесь пылающих глаз. Когда грубая реальность начинает нуждаться в постоянном неусыпном контроле, ты как таковой, как полновесное, вальяжно расхаживающее по улице физическое тело, — ты перестаешь существовать. Ты весь превращаешься во взгляд…
Плечи тянет к земле нестерпимо. Лучшее впечатление, которое ты можешь теперь производить, — это вообще не производить никакого впечатления. Раствориться. Сжаться в точку. Слиться с асфальтом. Упрямо уткнуться лицом куда-то в собственные ботинки, и не дай бог поднять голову, чтобы привлечь беду прямым, горящим, впечатанным в нее взглядом.
Ты просто стираешь себя и весь превращаешься в напряженный, внимательный, скользящий, прожигающий все на метр — и ускользающий взгляд. Как эхолокатором ты ощупываешь им окружающую тебя действительность. Рыщущая плеть. Но зато теперь вот в таком — очень нехорошем — шарящем взгляде, идущем откуда-то снизу, исподлобья, мне сразу слышится такая масса всего, до боли родного! И с его обладателем мне все навсегда становится ясно… Я смогла опять выпрямить спину и взглянуть миру в лицо только через несколько месяцев, когда оттаяла мозгами и подзабыла всю эту романтику… А потом уже — ходила «под пулями», не пригибаясь. Ничто так не выматывает душу, как постоянная опасность, и если именно так ее закалять…
Я теперь имею совершенно особое мнение на предмет того, что такое политическая воля. Я видела тех, кому эту волю приходится исполнять… Как это, наверное, облагораживает: наблюдать приложение этой воли со стороны. А не ощущать на себе.
Гораздо позже перед президентскими выборами тоненький депутат Рыжков говорил по телевизору, что оппозиции пора уже ввязываться в драку и накачивать политические мускулы. Какая прелесть! Я вспоминала нас. Как нас брали среди ночи и выбрасывали на мороз, поднимали и отправляли «на драку». Вчерашние подростки — это и были «политические мускулы оппозиции»…
Не вопрос, любые мускулы можно прокачать. Спроси меня. Я знаю как… А лучше — спроси у Романа. Я сразу же поняла: когда мне приспичит побывать в лагере подготовки экстремистов, я буду искать его где-нибудь в… А чего я там не видела, зачем мне его искать? Потому что здесь я попала сразу же на базу действующих революционеров!
«Мне стало понятно, что России нужна радикальная современная национальная партия. Основывающаяся не на дебильном дремучем отвращении к «жидам» и иностранцам, замешенном на зависти к ним же. Основывающаяся не на этнических эмоциях, визгах дремучих людей. Основывающаяся не на несостоятельном и несовременном мировоззрении православия. Но основывающаяся на понятиях: национальные интересы, а также широко понимающая нацию как добровольное мощное содружество индивидуумов, ощущающих свою безусловную принадлежность к русской цивилизации, русскому языку, русской истории и русской государственности. Готовых пролить свою и чужую кровь ради этих ценностей. Такая партия должна быть молодой и поэтому молодежной, у такой партии должны быть свои святые, свои ритуалы». Эдуард Лимонов. «Моя политическая биография».
Смешное слово
— Нацболы… — бросил однажды Роман в сердцах. — «Фашистов» здесь — одна тысячная часть, остальные — анархисты!
Я только усмехнулась. «Фашисты» — одно из самых смешно звучащих в наше время слов. Настолько оно неактуально.
Читаем, сделав запрос в Интернете:
«Отрицание демократии и прав человека; насаждение режима, основанного на принципах тоталитарно-корпоративной государственности, однопартийности и вождизма; утверждение насилия и террора в целях подавления политического противника и любых форм инакомыслия…»
«Политическое течение, выражающее интересы наиболее реакционных и агрессивных сил империалистической буржуазии. Террористическая диктатура самых реакционных сил монополистического капитала, осуществляемая с целью сохранения капиталистического строя. Важнейшие отличительные черты Ф. — применение крайних форм насилия для подавления рабочего класса и всех трудящихся, воинствующий антикоммунизм, шовинизм, расизм, широкое использование государственно-монополистических методов регулирования экономики, максимальный контроль над всеми проявлениями общественной и личной жизни граждан…»
По всему получается, явление именно под этим названием может быть любимой игрушкой государства, но не его граждан. Как я люблю, когда люди начинают бросаться словами, значения которых не знают. В ответ они получают набор слов, к примеру приведенных выше…
«В противоположность фашизму национал-социализм главной своей задачей ставит построение национального государства на принципах социальной справедливости в интересах всей нации. Национализм не дает никаким классам общества привилегированного положения. И поэтому не устраивает «новых русских». Сегодня главная тактическая задача «новых русских» — оседлать национальный подъем в стране и направить его по пути фашизма. Для этого в умах людей настойчиво смешиваются два несовместимых понятия: национализм (любовь к своей нации, своей Родине) и фашизм, при котором интересы кучки финансовых олигархов ставятся выше интересов нации. Это делается для того, чтобы окончательно запутать людей и под прикрытием псевдонационалистических лозунгов в очередной раз обмануть народ, установив в стране фашистскую диктатуру, закрепить положение России как сырьевого придатка Запада, как это предусмотрено архитекторами «нового мирового порядка»…»
«Националист — это человек (здесь бы я уже поставила точку… — Е. Р.), четко осознающий интересы своей нации, ставящий все свои лучшие качества на службу этим интересам и для которого эти интересы превыше всего. Только национальная идеология ставит во главу угла интересы исторически, естественно сложившейся общности людей — Нации. Националист не стремится унизить другие народы (такой человек называется шовинистом), а лишь желает блага для своего народа, своей нации…»
По всему получалось, что выступления против национализма — выступления против народа.
А всякая там «фашистская» эстетика — романтизм, элитаризм — это просто игрушки, а не фашизм. Фашизм приходит сверху, от денежных мешков.
— Когда услышишь, что начались репрессии по отношению к людям, борющимся за социальные права, — наставляла я прихвостня, — можешь заикнуться о фашизме…
Потом я слышала, как нацболов с их социальной борьбой клеймили «фашистами». У меня начиналось какое-то нервное веселье…
Тебя пока еще не режут…
Мне пришлось долго убеждать своего прихвостня, что мое новое увлечение — нацболы — не являются фашистами. В смысле, не преследуют и не убивают людей по национальному признаку и позиционируют себя как самых что ни на есть прожженных неформалов.
— В Риге в НБП состоит русский африканец, а фамилия еще одного — авторитетнейшего! — товарища оттуда же, перекочевавшего в Москву, — Линдерман. Отцы-основатели партии — два самых главных российских панка: литературный панк Лимонов и музыкальный панк Летов…
— Да?.. — косился он недоверчиво.
Я прекрасно знала, чего он боялся. Он всерьез боялся за себя. Еще лет за десять до того где-то в Старом Осколе он, весь из себя такой правильный гнилой токсикоман-неформал, попал на кулак парней из РНЕ. «Вот, вот твои фашисты!» — верещал он. Я соглашалась, что соратники поступили неверно. Надо было сразу убивать…
Естественно, человек, ведущий подобную жизнь, очень сильно опасался людей, в которых проснулась хоть капля банального самоуважения. Поэтому его прямой задачей в этой жизни было не допустить появления таких людей. С ними ему абсолютно не по пути. Потому что когда эти — нормальные — люди соберутся числом больше одного, он уже не будет «третьим между ними». Кирдык настанет наркоману. Вот и брызжет слюной наркоман. Спасает свою шкуру. Борется против «фашистов»…
Погоди орать. Тебя пока еще не режут.
Вот такая, собственно, у меня получилась иллюстрация того, КТО у нас, КОГО и ЗА ЧТО пытается заклеймить «фашистом»…
Чисто
— Нацболы… «Фашистов» здесь — одна тысячная часть, остальные — анархисты!
…Целый ворох анархистов. Я говорю: там гроздьями отовсюду свисал целый ворох анархистов. Руководство наверняка неоднократно вешалось само где-нибудь рядом, созерцая, до какой степени «революцию приходится делать с теми, кто есть». Точно, вешалось. И не по разу…
А может быть, и зря. Красочные бурные проявления чересчур ярких личностей, выплескивающих себя наружу от переизбытка себя же. Ну и что такого? Важно другое.
Почему они все мгновенно сделались родными? Почему я вдохнула один с ними воздух — и уже не надо было слов? А там просто некогда было разговаривать. Все было подчинено одному — ДЕЛУ.
И они были ЛЮДЬМИ, когда доходило до дела. Жизнь в постоянной опасности, на которую они себя обрекли, сделала отношения между этими людьми хрустальными. Здесь все было чисто́. И очень прочно. Здесь у тебя появлялся самый настоящий тыл. Да, я согласна с рассуждениями о партии-братстве. Им действительно удалось это создать. Ради одного того, чтобы ощутить это, стоило лезть на рожон. Слишком жестко их мир делился на своих и чужих. Но именно это делало своих своими. Я теперь доподлинно знаю, какими на самом деле должны быть отношения между людьми. Наверное, когда я снова захочу ощутить все это, придется отправиться на войну…
Или я чего-то не понимаю, или все друг в друге — каждый в каждом, каждый во всех и все в каждом — были уверены абсолютно.
Здесь все неслось к цели. И в этой гонке с них сорвало все «человеческое, слишком человеческое» — всю эту будничную шелуху. Люди полировались со свистом взрезаемым воздухом, как выпущенные пули. Там был накручен слишком высокий темп, нельзя уже было просто бежать — в этом беге надо было вырваться, проломиться прочь из себя. Именно так нужно бежать, если у тебя есть цель, если тебе надо обязательно ее достичь, потерять по дороге самого себя, но попасть туда, куда надо…
Чистота душ была уже кристальной, как вымороженный на холоде спирт. Мы там все были уже как дети.
Вот те конкретные люди — это для меня святое.
Они надежны абсолютно. Они пойдут куда надо и сделают что угодно. Не просто попытаются, выказав внешнюю решимость. Они сумеют довести дело до конца. Они, вот те самые оборванцы, разгильдяи… Дети, одной ногой уже шагнувшие в святость…
Я только на короткий миг смогла приблизиться к ним. В моем существовании было на порядок меньше смысла. У меня не было именно этой, их цели…
«Матерям было не понять, что в партии и возле меня ребята ищут того, чего у них нет дома, — прикосновения к Большому делу, к Истории, к политике, выхода из замкнутого пространства семьи. Семья изнуряла и принижала их, партия — возвышала».
Эдуард Лимонов. Моя политическая биография
Запах крови
10 марта 1999 года двое наших в Доме кино забросали яйцами Никиту Михалкова за его публичную поддержку Назарбаева. Никита Михалков не мог не знать, что в назарбаевских лагерях в нечеловеческих условиях содержатся узники совести, боровшиеся за права человека в Казахстане, за права русских… Так началось дело Бахура и Горшкова. Административное нарушение, которое, если бы не касалось злобной звезды российской кинематографии, закончилось бы для ребят штрафом, было расценено как уголовное преступление, а разрешение его затянулось на четыре месяца. Горшков отсидел в Бутырке месяц, а Бахур задержался в самой поганой тюрьме Москвы на четыре месяца и заболел туберкулезом… «Новая газета» раскопала видеозапись сцены задержания ребят в Доме кино, где отчетливо видно, как Михалков бьет Бахура (его держат в это время четверо!) ногой в лицо!»
Эдуард Лимонов. Моя политическая биография
Я сказала, что выдержать Романа Попкова мог человек, равный ему по силе. Так вот, такой человек был. Попков и Бахур. Бахур и Попков. Они неизменно ходили вместе, явно что-то замышляя на ходу и, не исключено, просто страхуя друг друга. История покажет, что для верности им надо было еще сковаться наручниками…
Хаотично перемещающийся локальный ядерный взрыв — вот что такое Дмитрий Бахур. Каким яростным он может быть, знает Никита Михалков. Когда Бахуру в челюсть летит ботинок, надо бояться за ботинок. Белая кость черной ярости… Элита…
А вот когда совершенно неразличимый за спинами товарищей Дмитрий добродушно философствовал «в перерыве между боями», в нем появлялась мягкость пластита. Расслабленно прислонившись к деревянному столбу загородки кухни, он своим украинским говорком иезуитски лил в уши присутствующих медоточивый яд диковиннейшего сплетения слов. Яд этот вытекал из него рекой, как из змеюки, у змея-искусителя в Раю точно был вот такой же украинский говор.
— В воздухе висит вопрос: что еще нужно, чего не хватает в России сегодня для революции? Россия беременна революцией, Россия на сносях. Этот факт ни у кого из нас не вызывает сомнений, и для воплощения революции в реальность не хватает только одной малости — запаха крови. Русская нация несет в себе стремление к войне, к тотальным переменам, Россия — храм революции. Русские — это нация кшатриев. Мы созданы для битвы, для того, чтобы воевать, таково наше предназначение. Поэтому когда на окраинах Империи появляется запах крови, начинается брожение нации. Нация просыпается…
Нам выпала честь прорубить дорогу для русской нации. На наши плечи легла задача не дать ее погубить, затолкать обратно. Это уже будет не берлога, где можно отлежаться и зализать раны, это будет склеп, могила. Мы — последние. Первые и последние. Если мы сегодня не примем роды и не подымем нацию на своих плечах, русской нации уже никогда не будет. Поэтому победа неизбежна — у нас нет иного выбора. Жадно глотайте воздух, внимательно внюхивайтесь, вслушивайтесь. И вы услышите толчки приближающегося плода молодой нации, почувствуете запах крови. А затем во рту появится привкус крови. И тогда бейте врага! Бейте, и вы разобьете любую преграду, потому что ваш кулак будет кулаком всей нации. Молодой и жадной до жизни. А девизом нации будет: да, смерть! Почувствуйте запах крови!..
Без перехода, усевшись за стол, он с большим знанием дела и почти ностальгией принялся проповедовать, что значит это сладкое слово «баланда». А это просто сбалансированное питание… Я не советую записывать рецепт. Теперь, увидев, как отсидевший человек, заприметив варящиеся макароны, с какой-то прямо зомбической запрограммированностью обреченно запихивает туда капусту, я салютую Бахуру…
За вождя
«25 августа 1999 года 15 национал-большевиков поднялись на башню клуба моряков в Севастополе, сумели заварить за собой дверь и люки и на последней площадке вывесили лозунг «Севастополь — русский город!», флаги НБП, после чего стали выбрасывать с высоты 36 метров листовки. Текст оповещал, что это политическая акция, что Украина незаконно владеет городом русской славы. Севастопольская акция на Украине подняла репутацию НБП на недосягаемую высоту. Мы оказались единственной партией, которая за восемь лет независимости Украины сделала в полный голос заявку на Севастополь, с потерей которого смирились все политические партии России».
Эдуард Лимонов. Моя политическая биография
Охранник вождя Михаил Шилин. Меня всегда пугало такое совершенство. (Надо обязательно сказать, что из всей той армии нацбольского народа, с которой я стала неразлучна на пару лет, в тюрьмах пересидели ВСЕ. Каждый. Одних «сева-стопольцев» тогда набилось в башню, по ощущениям, как гастарбайтеров в однокомнатную халупу.) Много позже в другой обстановке мне удалось краем глаза успеть засечь, как мужчина с идеальной внешностью и интеллигентской закалкой с молниеносной быстротой и зловещим профессионализмом здоровенным ножом разделывал кусок мяса. Не дай бог попасть ему под руку…
Тост Михаил признает только один:
— ЗА ВОЖДЯ…
Когда он так говорил — голос запомнился с каким-то едва уловимым хрипом, может быть, он просто был глубоким и низким, — у меня мороз подирал по коже. Я стараюсь не думать, что он сделает — за вождя…
Так говорил Заратустра
Я пришел к тебе с приветом
Рассказать, что Солнце село,
Что Земля и все планеты
Взяты по тому же делу…
Говорит тот, кто знает…
Владимир Линдерман, Абель, вернувшись из двухнедельной экскурсии в следственный изолятор ФСБ, жил в Бункере темным духом сразу двух подземелий, изредка арендуемым ими друг у друга. Такая человеческая глыба везде будет одинаковой. Революционер — родной брат Соловецкого камня… Слишком молод для седовласого мудреца? Для мудреца с иссиня-черными волосами — идеален. Что-то мелковат для него оказался застенок, в котором его ненадолго приютили. Это только добавляло ему печали: измельчал народ, измельчала эпоха… Но с кем ему в этом мире той печалью поделиться?.. А в глубине его глаз — как это часто бывает, — таилась библейская скорбь всего израильского народа…
У него была бесшумная поступь серого кардинала. Он один перевешивал здесь всех. Я, может быть, даже не была способна постичь, насколько «всех». Кто-то же должен был плести паутину всей этой их борьбы. Он рассказывал, что, когда его арестовали по рижскому делу, полицейский сделал ему даже такую предъяву: «А чего это вы называете себя лучшим поэтом в Латвии?!» Я так думаю, когда Абель гастролировал в Москве, «дружественное» государство, как холодильник, можно было вообще переключать в режим «отпуск»… Какой человек… Если бы я внедрялась по-настоящему, я была обязана влюбиться с первого взгляда именно в него. И такой человек жил в подвале?
— «Настоящий чекист — я, а вы — сотрудник ФСБ!» — вырвалось у меня во время допроса в Лефортове, — рассказывал Абель. — Следователь не обиделся и даже подтвердил: «Да-да, вы даже внешне похожи на чекиста 20-х годов. Но в 30-х вас, скорее всего, расстреляли бы». — «Может, расстреляли бы, а может быть, и нет. Может быть, я сам бы расстреливал. Меня устраивает любой из этих вариантов судьбы».
В расплодившихся в последнее время книгах про ЧКНКВД (на одну хорошую приходится тонна макулатуры) я больше всего люблю рассматривать старые фотографии. Лица чекистов. Как бы искусственно затемненные — из-за качества фотографии 20-х годов, оттого кажущиеся небритыми, с въевшейся в лица устойчивой смесью серого, они похожи на лица шахтеров. Чернорабочие революционного подземелья, революционного Ада. Конечно, не технические эффекты, но фанатизм, сжигающий человека изнутри, в соединении с недоеданием и недосыпанием дают такое качество лица.
Я испытываю братскую нежность, глядя на эти лица. Это не лица равнодушных палачей. Хотя им приходилось быть и палачами.
Хороший чекист может родиться только из вчерашнего подпольщика. Аккуратный бюрократ, каковыми являются подавляющее большинство сотрудников современных спецслужб в России и на Западе, просто не в силах понять мотивацию, сам ход мысли революционера, и потому всегда остается в проигрыше. Для чиновника ФСБ национал-большевик — это инопланетянин. Как воевать с инопланетянами?
Гремучая смесь таланта и воли, святой веры с дьявольской изобретательностью — портрет чекиста ленинско-дзержинской школы. Этот портрет имеет мало общего с офицером ФСБ, точнее — ничего общего. Революционный дух давно покинул здание на Лубянке, храм стоит пустой.
Только фанатики, люди одной цели, волнуют меня в Истории. 20 декабря, в День чекиста, я обязательно выпью за чернорабочих Ада…
В декабре НБП объявила об исключении нескольких своих членов (часть — отсидевшие подельники Лимонова) за то, что во время процесса «дали показания против своих товарищей и тем трусливо предали Партию».
Абель выступил с проповедью:
— Чтобы быть эффективными в поствыборную эпоху, нужно закрепить за предательством статус смертного греха. Не нужно жалеть предателей. На войне как на войне. Не нужно поддерживать с ними дружеские и любовные отношения. Жалость, сострадание к негативным личностям — это тоже часть русского адата. Для меня было шоком узнать, что некоторые заслуженные партийцы поддерживают добрые отношения с людьми, по-крупному предавшими партию.
Еще после саратовского и рижского дел с их запредельными обвинениями и сроками начался исход из НБП людей слабохарактерных, видевших в партии главным образом приятную тусовку. На их место пришли люди из более надежного материала. Этот процесс продолжается: людей с твердыми принципами, фанатиков в партии становится все больше. Будем и дальше раздувать огонь фанатизма, чтобы закалить партию до состояния непобедимости…
Так говорил Заратустра…
Королева помойки
Она вылезла как из помойки…
Я приехала в Бункер 28 ноября, в день рождения партии. Как раз поглазеть на праздник. Но не учла, что для нацболов день рождения партии активируется в полночь. К утру весь праздник уже иссяк, а из углов выползали помятые рожи. Она появилась… сначала «появился» мат, потом — лицо с размазанной краской и рыже-пегие волосы. И что я должна была прочитать по этому лицу? Что это — лицо НБ-изма?.. Именно от нее я слышала это насмешливое: «Мы не устраиваем этот мир? А мы тогда его разрушим…»
Розетка на кухне почти не тянула. После распихивания газет по району я подключилась к самому общественно не опасному из возможных революционных действий: попытке сварить гречневую кашу. И попытка сразу же не задалась. Вода отказывалась закипать.
— Розетка — в зале собраний! — заорала она на меня, увидев зависший чайник.
Где здесь она увидела свою маму?
— Тон убавь! — прогремело над плитой. Первые часы внедрения в чужую банду, нормально…
Она тут в запале чувствовала себя королевой, потому что накануне совершила «подвиг».
На пресс-конференции Анатолия Чубайса запустила в любимца всей России майонезом: «Привет от НБП!»…
В милиции ее безрезультатно пытались воспитывать. С человека, живущего в чужом городе в подвале, взяли подписку о невыезде… Дальше храбрая нацболка всю ночь пела в камере песни и читала стихи. Одна надежда, что не свои…
— Как ты пишешь стихи? — спросила она меня в тот же вечер. Ой, а куда тон делся? Когда она на меня не орет, я ее что-то вообще не могу расслышать… Один этот вопрос — уже диагноз. Если человек его задает, значит, ответ ему не поможет. Это все равно, что спросить: «Как ты дышишь?» А сама не знаешь? Значит, тебе не дано ни писать, ни дышать. Мой-то метод ей точно не подходит. Прежде чем у меня в мозгу забрезжат образы и фразы, я слишком долго гоняю там «Отче наш». Свет, царящий наверху, просто изливается через пальцы на бумагу. Я это должна была рассказать? Ей?..
Сидеть — не мешки ворочать!
Это — Нина Силина. Крошечная женщина без возраста выдавала это с вечной своей дерзкой улыбкой на очень жестко и твердо, абсолютно по-взрослому очерченных губах. И ворочала здоровые черные мешки. Дорвалась, вот что значит человека на волю отпустили! В тюрьме ей давали лет семнадцать, губы, голос и характер тянули на тридцать. Черные мешки — это бесконечные упаковки «Лимонки», которые надо было сначала заматывать скотчем, а потом заставлять нацболов отволочь на вокзалы и сдать проводникам. Именно так газета разъезжалась по России…
Без этого зрелища невозможно представить, какая убийственная рутина на самом деле революционная деятельность. Из года в год, изо дня в день — упаковывать, волочь, впари-вать, опять и опять… Одна отдушина: радостно метнуть в кого-нибудь майонезом, приковаться наручниками, а потом — «не мешки ворочать»!..
Взятая по лимоновскому делу и «положенная, где взяли» в том же июле 2003-го, что и главный фигурант, она конечно же поехала в свой Ковров. Нина потом рассказывала о тамошних демонстрациях против мэра и о своей подельнице по ковровскому депутатству. Этот город во всей этой истории стоит особняком. Кажется, это была территория победившего национал-большевизма…
— Эпицентром акции была Ирина Табацкова. За время моего отсутствия она натурально захватила власть в городе. И нынче газета без новостей о «нацболе и депутате Табацковой» газетой в Коврове просто не считается. Она — везде. Она — круче всех…
Ее высочество
Наталье Черновой было 23 года, она была из Оренбурга. Эта величественно-скромная блондинка вся состояла из какой-то идеальной, наследственной интеллигентности, и этого в ней было так много, что стадию бесцветности Наталья миновала, ни разу на нее не ступив. При всей ее благородной неброскости, она, художница и поэтесса, несла с собой мощную ауру личности, наполненной до краев самым качественным содержимым. К такой женщине не подвалишь развязно с пьяной харей… Она-то что здесь делает?
— Она участвовала в ненасильственном захвате поезда Москва — Калининград, — рассказывал потом Алексей Тонких, — получила сорок суток ареста. Так у нее появилось время привести в порядок свои мысли, все понять до конца. Все нацболы, побывавшие в учреждениях пенитенциарной системы, знают, что там человека покидают последние остатки благодушия и иллюзий, и он выходит из стен тюрьмы «святым с пустыми глазами». Становясь пулей, осознающей себя как средство, чья цель будет поражена, как бы долго ни продолжалось ее преследование. И если выстрел пока не прогремел, то это обязательно случится, рано или поздно…
Золото партии
Сергей Манжос… Я всегда думала, что хохлы — лютые мужики. Но теперь я знаю: есть такой человек — Манжос. Когда кто-то рассказал байку, что Сергей жил в одном подъезде с Чикатило, я тихонько заплакала: «Не того повязали!»
В его глазах плескались цепкий ясный ум, убийственная четкость мысли, мгновенная реакция. Хитрый, умный, дотошный мужик. Он умел быть спокойным, вдумчивым, рассудительным, расчетливым.
Это продолжалось мгновение. Столько требовалось ему на осмысление ситуации. А дальше уже вывезти могли только совсем другие качества. Это я говорю не о ситуациях, когда он в шашки играл. Я не видела его играющим в шашки. Ситуации были совсем иного рода. У него все ситуации были иного рода. Когда требовалась нечеловеческая дерзость и отчаянная решимость, навсегда сроднившаяся с самоотречением. Я как воочию вижу его, готового поджечь на себе бензин. Это чтоб понятно было, что он не только разбрасывал лозунги и скандировал листовки… листасывал разбровки и лозировал скандунги… Листовки разбрасывались не иначе как из окон захваченных госучреждений. «Мы — маньяки, мы докажем!»
Ему до всего было дело, все подряд превращалось в главное дело жизни. Он вцеплялся как клещ, при нем невозможно было спокойно даже нарезать капусту для супа: тут же поднимался вопль, что все надо делать совсем не так. Неуловимым для самой себя движением я тогда только плотнее перехватила нож. Манжос исчез быстрее…
Я чуть не ляпнула: «В глазах плескалось безумие». Как можно! Лихое, яростное море начинало плескаться только на расстоянии аж целого миллиметра от зрачков. Что главное было во всех их бархатнотеррористических действиях? Быстрота и натиск. В их акциях, рассчитанных на стремительность и безоглядность действий и максимально возможный шумный эффект, это было незаменимое оружие массового поражения. Дайте мне одного Манжоса, и я переверну Землю. Двух Манжосов не давайте — они порвут шарик пополам… «Золото партии» хранилось под густыми кудрявыми волосами и зеленой панамкой. Разве что это было золото того рода, которое иногда очень хочется закопать…
В мирной ситуации такой человек начинает с упоением уничтожать сам себя. Нет, с ним самим — ничего, он — молодцом, а вот производимые им разрушения, шум и эффект… Это была петарда, которую один раз подожгли, а дальше она шаровой молнией носилась по коридорам, шипя и разбрасывая снопы разноцветных искр. В такие моменты становилось сложновато помнить о том, что безумие и его зрачок разделяет целый миллиметр. А главное — это разглядеть. И вовремя напомнить себе, что вообще-то это — золото партии… Иногда руководству, которому был нужен еще и порядок в Бункере, хотелось накрыть эту петарду ведром, как файер на футбольном матче. А он просто был таким и другим быть не мог. Дал же господь человеку столько энергии. Какой бы шум он ни производил, заслуги и польза должны были перевесить…
Потому что это был кристально честный человек. Что на войне значит абсолютно надежный товарищ? Да такому простишь что угодно, потому что знаешь, что он никогда не сделает то, что простить нельзя…
Покажите мне героя…
…и я покажу трагедию. Макс Громов. В нем жила глубокая печаль. Не, не представляйте бледного юношу. Тридцатилетний мужик. Значит, все серьезно.
Я видела его вдохновенным и светлым. Я не видела вдохновеннее и светлее…
Первое, что я услышала от него: он рассказывал за столом в Бункере про свою дочь…
Однажды вечером они затеяли петь революционные и военные песни, я сразу же подключилась.
Дымит и кружится планета,
Над нашей Родиною дым,
И значит, нам нужна одна победа,
Одна на всех, мы за ценой не постоим…
Из всех людей, что были в тот момент на кухне, я помню только его. Потому что по сравнению с ним рядом как будто никого и не было вовсе. Человек светился вдохновением. Вы предполагали увидеть в наше время молодого парня, для которого столько значат антикварные гимны ушедших героических эпох? Почему именно это давало ему настоящие силы? Он в это по-настоящему верил? Откуда в нем такая вера, откуда он с такой верой? Знаю, из Чебоксар…
Печаль стояла на дне глаз, залегала глубокими складками возле губ. Он просто слишком хорошо знал. Что было, что будет, долгая дорога, казенный дом… Горькое знание о жизни шло уже впереди него. Знал, а ведь все равно не верил. Пройдет год, и его начнут изничтожать на зоне. «Его там убивают…» — это слова Абеля. Зная Громова, я в этом не сомневалась…
Может быть, у меня получается какой-то апокрифический портрет революционера. Но я все видела именно так. Может быть, подсмотрела не вовремя…
Казалось, иногда его взгляд просил только об одном: закрыть глаза, остаться в одиночестве…
Казалось, ему невыносимо тяжело поднять глаза и взглянуть в глаза своей жизни. Так мучительно поднимать окровавленный взгляд на своего палача.
Иногда казалось, он живет, прижавшись лбом к холодному черному стеклу. Если свет в этот момент зажигался в его взгляде, это был свет новой боли. Его как будто били хлыстом, каждый удар отражался на лице новой мукой, но он так и не произнес ни слова.
Он видел все наперед, просто потому, что просто все уже видел. Но то, что еще ожидало… Оно было огромным, он стоял перед ним, как муравей перед вечностью, которая его раздавит. Перед будущим он был ребенком, которому только предстояло погрузиться в разливанное море боли. Боль уже плескалась у его ног, до слез разъедала глаза, а у него еще было слишком много времени, чтобы задавать и задавать вопрос: «За что?» «За что?» Так вот о чем он думал, прижавшись лбом к холодному черному стеклу своей жизни?..
Он нес в себе свой эшафот.
Гордые, поверженные и несокрушенные революционеры с горьким взглядом в вечность, апофеоз высокой трагедии, канонический образ, какими их принято изображать за минуту до казни… Это ведь ничего не придумано. Они действительно такие.
Ему было мучительно больно поднять глаза. Он и не поднимал. Просто упрямо поднимался сам на лобное место своей казни. И смотрел оттуда с недосягаемой высоты, наконец-то обретя свой пьедестал. И вот теперь-то каждый, у кого хватало мужества, мог заглянуть ему в глаза. В них была абсолютная спокойная ненависть. Моменты, когда ему заламывали руки, но не могли его заставить опустить головы, были моментами его настоящего триумфа. Борьба, ведущая никуда, была абсолютно осознанная, вымученная и выстраданная, глубоко личная. Это была Его Борьба.
Когда-нибудь мы вспомним это,
И не поверится самим,
И значит, нам нужна одна победа,
Одна на всех, мы за ценой не постоим…
Но это был слишком сильный мужик. Он бы не смог дышать, если бы весь состоял только из трагедии, которая лучше всего читается в нем на фотографиях с арестов, где он со скованными руками возвышается в окружении врагов. Человек обычного роста в эти моменты был выше ВСЕХ… Жизнь в нем заново брала верх ежеминутно. Я же говорю: не видела вдохновеннее и светлее. А кроме как над очередным своим арестом в Бункере не над чем было и посмеяться…
— Во-от… И тут я ментам заявляю: все, я объявляю голодовку! И дальше пять суток из своих пятнадцати я ничего не ел!
Он был страшно доволен собой и теперь смотрел на Скрипку с вопросительным любопытством: ну как, ничего? Скрипке, видимо, было мучительно больно оттого, как юнцы опошляют его высокую идею.
— Пять суток… Это не голодовка. Это ты просто не поел…
Говорит тот, кто знает. Ближайший соратник Абеля, тоже приехавший из Риги… В вечно полутемном Бункере очень легко возникало ощущение, что время остановилось. А стоило посмотреть на Скрипку, и сомнений не оставалось: остановилось, точно…
Невероятно худой человек с потусторонним взглядом, остановившим это самое время, перемещавшийся медленно и как-то согбенно. Так бродят по хирургии прооперированные, согнувшись над своим больным животом. Скрипка голодал в камере сорок пять дней.
Ничего человеческого
Российское государство на наших глазах демонстрировало полное неумение отстаивать права русских за рубежом. Мы начали защищать старика партизана Кононова в августе 1998 года, тотчас, как его кинули в тюрьму в Латвии. После освобождения Кононова началась в феврале вторая волна репрессий против стариков ветеранов. Надо было остановить ее.
Национал-большевики попытались прорваться в Латвию для проведения крупной акции протеста.
Был разработан маршрут. Нацболы садятся на поезд Санкт-Петербург — Калининград, но выходят по пути на одной из стоянок поезда: в Резекне или в Даугавпилсе. Выйти там было нелегко, перрон забит полицией и солдатами, но возможно. Этим поездом пробрались в Латвию Соловей, Журкин и Гафаров. Соловью пришлось тяжелее всех: он выпрыгнул из окна поезда на скорости 70 километров в час. Цель в Риге была уже намечена — предлагалось мирно оккупировать башню собора Святого Петра. Еще один отряд нацболов — четверо — вынужден был выпрыгивать из окон поезда, причем один из них, Илья Шамазов, сломал себе ногу, ударившись о бетонную плиту. Безоружных пацанов удалось задержать только через 16 часов. Случилось это 15 ноября 2000 года.
А 17 ноября Соловей, Журкин и Гафаров вошли на смотровую площадку башни собора Святого Петра. Чтобы очистить площадку от туристов, Соловей опрометчиво использовал муляж гранаты. Ребята закрылись и потребовали освободить четырех нацболов, арестованных при десантировании из поезда Петербург — Калининград, 25 даугавпилских нацболов, задержанных в ту ночь, рижских нацболов, в том числе Абеля и Скрипку, выпустить из латвийских тюрем всех стариков — красных партизан и чекистов — и прекратить уголовные дела против них, обеспечить право голосовать на выборах для 900 тысяч русских, а также потребовали невступления Латвии в НАТО.
Огласив свои требования, разбросав листовки, ребята согласились сойти с башни только после того, как узнали, что к ним поднимется посол России в Латвии. Тогда Журкин, Соловей и Гафаров позволили себя арестовать. Несколько суток их успешно прессовали и били. На голову Сергею Соловью надевали целлофановый мешок и завязывали…
«Это российские спецслужбы дали латвийцам совет судить нацболов по статье «терроризм» вместо статьи «хулиганство»… 30 апреля я услышал по радио чудовищный по жестокости приговор: Соловей и Журкин были приговорены к 15 годам лишения свободы, а малолетка Гафаров получил пять лет… Их участь уже ближе к участи Желябова, или Софьи Перовской, или Бакунина. Это уже высокая трагедия».
Эдуард Лимонов. Моя политическая биография
Я думала, этому прекрасно сохранившемуся мертвецу лет сорок. Выяснилось — тридцать один. В этот момент земля покачнулась у меня под ногами. Слишком безвозвратно он уже давно похоронил себя в этой жизни — внутри себя. И вдруг его вернули…
История освобождения Сергея Соловья уникальна. Статью «терроризм» все-таки сменили на «хулиганство», «тело» вернули на Родину. Но и в России он продолжил сопротивляться. Всему. Да как! Это был поэт, приехавший делать революцию в белом пиджаке. И вдруг… Голодовка за голодовкой, протесты против всего, поднятые на бунт тюрьмы. В итоге он так всех допек, что…
Человека выгнали из тюрьмы за плохое поведение! По стечению обстоятельств сильным мира сего еще и удалось как-то хитро надавить друг на друга, депутат наехал на прокурора, и через три года после ареста, в конце ноября 2003 года, Соловей был на свободе. Это вместо пятнадцати! Исправительная система призналась, что исправить его она не может. Пусть живет так. Чем меньше на него давят, тем меньше он сопротивляется. Тем меньше от него вреда…
Аминазин не пробовали? Не пробовали… А ящер, живущий внутри человека, его дух, — он ведь питается умерщвляемой плотью. Этот «террорист» не мог не молиться в холодном карцере, неделями «отрицая» пищу. Вы сами хулиганам помогаете превращаться в святых. А это страшные, как я погляжу, люди…
И вот теперь Его Криминальное Совершенство черной кошкой просочилось в Бункер. Революция должна была почувствовать прилив крови самой редкой группы?..
Тюрьма довела Соловья до абсолюта. Голодовка за голодовкой… Он был острый как лезвие и блестящий как сталь. Все сильное, что тлело в характере, лишениями, достойными мучеников, оказалось возведено в недосягаемую степень. Но человеческого там не осталось уже ничего…
— Завидую тем, кто не видит этого паноптикума, и не желаю никому обостренного годами тюрьмы зрения. Способный ученик Данте, я заглядывал в ад и знаю, что он мало отличается от нынешнего цивилизованного общества…
Именно в адрес Соловья я единственный раз в жизни слышала определение: «Человек, похоже, пересидел…»
— Говоря, что тюрьмы — оазисы истинной России, я не знал, насколько был прав. Порядочные камеры и нацбольские штаб-квартиры — единственные оазисы человеческого мира, а в окне и телеящике копошится нечисть…
…Улыбка у «ничего человеческого» была такая, что от нее должны были дохнуть змеи. От передоза яда. Сладким ядом, сочащимся с губ, он загипнотизирует любого и разорит его, как мангуст — змеиное гнездо, оставив без денег и души… Я потом видела подобное иезуитское выражение на лице ласкового извращенца, предвкушающего свой дьявольский кайф, уже об-вившегося кольцами вокруг своей новой жертвы…
Кто вспомнит, против чего он протестовал, когда его повязали? А посадив обычного человека за терроризм, тюрьму для него превратили в идеальную базу подготовки террориста. Он выкристаллизовался в олицетворение абсолютной ненависти. Вот что затачивает человека как клинок. Только одна мысль звенела внутри его. В нем звенела его цель. К такой цели можно нестись над жизнью, не касаясь земли…
Вторая Россия
«Национал-большевистская партия была избрана объектом разработки ФСБ с последующим обезглавливанием и уничтожением ее как организации. Контора поняла буквально теорию «Вторая Россия», опубликованную в качестве предполагаемого. Теория представляла собой теоретическое рассуждение о том, что если бы существовала достаточно радикальная политическая партия, то она могла бы заявить о себе, организовав партизанскую борьбу на территории Республики Казахстан, то есть на территории со значительным русским населением. С целью отторжения северной территории от Республики Казахстан и создания сепаратистского русского государства — Второй России…
Они взяли нас в семь утра. Своим я сказал: «Национал-большевистская партия по-настоящему родилась сегодня, ребята. Запомните этот день — 7 апреля 2001 года».
Эдуард Лимонов. Моя политическая биография
В мае 2003 года Эдуард Лимонов и пять его подельников получили гораздо меньшие сроки по сравнению с маячившими изначально. «Организация приготовления к терроризму» не прокатила за отсутствием события преступления. По прошествии двух лет после ареста суд пришел к выводу об отсутствии в теории «Вторая Россия» призывов к насильственному захвату власти и насильственному изменению конституционного строя РФ. Тоже не прокатило. В июле 2003 года Эдуард Лимонов вышел на свободу.
И теперь, пока «бункерские бомжи» вели свою муравьино-революционную борьбу, вождь был где-то там, а партия состояла именно из этих людей. «Террорист-международник» Соловей однажды скажет:
— Создают, придумывают партию одни люди, а по-настоящему делают ее, наполняют все эти идеи жизнью и несут их в реальную жизнь — совсем другие…
Ему так казалось.
