Глава 6
Веди себя правильно
Твою мать! И ВОТ ЭТО МНЕ ПОДСУНУЛИ ПОД ВИДОМ МУЖИКА?! Это еще и вот эту истерику мне сейчас, плюс ко всему прочему, придется разгребать?! Это вот такая манера поведения у нас теперь называется — мужская?! Это вот он — революционер? Это вот это — террорист? Это на него лежит досье в Интерполе? Это вот он устраивал бунты на каких-то там зонах?!
Да пропади ты пропадом! КТО ИЗ НАС ДВОИХ — БАБА?!
Теперь ты можешь впадать в отчаяние
Я жестокая. И несправедливая. Безобразные истерики великовозрастных мужиков я отметаю с ходу. Я их никого не усыновляла… Я знала, в чем я сильнее его. Там, где у него начинался нервный срыв, я превращалась в лед. Потом, когда вся эта история уже закончилась, я только жестко обронила своему другу Жене в Нижнем:
— Общение со слабыми людьми оскорбляет…
У Жени глаза на лоб полезли. Под «слабыми» я подразумевала международного террориста…
Собственно, истерика Соловья — это было как раз то, что мне самой в той ситуации позволило успокоиться мгновенно.
А было отчего впасть в отчаяние…
…Признаю, был момент, когда я отстраненно подумала, что уже вполне могу начинать цитировать «Особенности национальной охоты»: «Теперь ты можешь впадать в отчаяние…» Как говорит «мой любимый циник»: у женщины между легким беспокойством и паникой проходит месяц. К началу описываемых событий я этот путь проделала уже до половины. Было отчего загрустить.
Собственно, к тому моменту — к концу июля — Соловей уже вроде бы сумел окончательно выставить меня из своей жизни. И перевел дух… Я вернулась с охоты с роскошной добычей (я опять про свою гитару). Но что-то подсказывало, что это еще не конец. Как-то уж слишком цивилизованно мы расстались. Я нутром чуяла: здесь еще должен быть мощный финальный аккорд. Цивилизованные отношения — не его стиль…
Мы с Тишиным потихоньку замышляли мое выступление в Бункере. Я, уже злобно выдворенная из Москвы Соловьем, звонила «своему фюреру» из дома. Первый раз я его не застала. Трубку у него на квартире взял кто-то другой. Я в принципе никак не идентифицировала в этом ком-то Соловья. Он был обескуражен: «Ты что, меня уже вообще не узнаешь?» Неделя всего прошла… Расставаясь со мной, он картинно поведал мне, что я, мол, теперь — ах! — очень долго не смогу его забыть… Щас…
Потом я все-таки выцепила Тишина.
— Хочу отыграть в конце июля, на свой день рожденья. Вот только где мне упасть в Москве?
— Так Сергей Михалыч… — не понял меня Тишин. То ли он такой наивный, то ли был плохо информирован о степени нашей взаимной приязни…
— Я, вообще-то, девушка гордая…
Тишин, старый сводник, даже повысил голос:
— Ты — девушка гордая. Он — мальчик гордый. И чего?! И сидите теперь поодиночке каждый в своем углу! Он мне только что звонил: сидит дома совершенно один, скучает…
Я набрала скучающего и безапелляционно поставила его перед фактом, что мне надо быть в Москве тогда-то и затем-то. Как он это переживет — его проблемы… Как он будет втискивать прискорбный факт моего возвращения в хиленькую матрицу своего существования, я плевать хотела. Я могла гарантировать, что скучать ему не придется…
Градус ужаса
Таким я его еще не видела…
Сколько бы он ни пил — он всегда умудрялся при этом нормально выглядеть. Но когда в семь утра, коварно просочившись в неприступный подъезд, я позвонила в его дверь, открывший мне человек Соловья напоминал уже слабо. Вместо головы у него был огромный, сильно измятый шар… Блин, ну нельзя же так с собой обращаться…
Впрочем, проблемы чужого здоровья меня уже вообще не волновали. Я была ощутимо на взводе. И градус ужаса с каждым днем только повышался. «Не может быть… Неужели… О не-ет! Черт… на старости лет — и так глупо попасться? Да нет, это какое-то недоразумение, капризы природы, просто подводит здоровье, все обойдется…»
Эти тоскливые тревожные мысли, иногда настигающие женщин, с бешеной скоростью крутились у меня в голове. Я сразу же заперлась в ванной. Тест надо было проводить с утра — и так получилось, что я дотянула именно до этого утра. Трудно было себе представить степень отрицательности положительного результата. Нам обоим все это было вообще не в дугу…
Руки у меня подрагивали. Такие элементарные — и такие ужасные манипуляции… И взглянуть на результат было жутковато…
Через несколько минут я осторожно высунулась из-за бортика ванны… Все это было разложено на полу подальше от брызг…
Нет. Ничего. Пусто…
Я пожала плечами с робкой неуверенной улыбкой. Значит, действительно ничего серьезного, просто нервы плюс вконец расшатанное здоровье…
Но ни в чем нельзя было быть уверенной до конца…
Тебе пока еще хорошо
Он, похоже, подкарауливал меня, не спал. Я осторожно положила руку ему на распухшую голову.
— Очень плохо?
— Очень…
— Что-нибудь болит?
— Ничего… Все… — страдальчески вымолвил «шар» под моей рукой.
Понятно: значит, опять у него болела совесть. Какие-то фантомные боли… «Что ты так убиваешься? Ведь это только начало». То ли еще будет…
А вскоре его измордованный организм начал отторгать самого себя. Кровавая бойня, которую устроил своему хозяину этот вдребезги отравленный взбунтовавшийся кусок плоти… Больше всего это было похоже на полномасштабное военное сражение с несоизмеримо преобладающими силами противника. Нападающего одновременно со всех сторон… Во второй половине дня я сказала:
— Я доеду до метро, в аптеку. Тебе что-нибудь купить?
Он мученически взглянул на меня то ли с робкой надеждой, то ли с испугом. Может быть, он просто боялся сейчас оставаться один.
— А может… я с тобой смогу поехать…
Он кое-как зашебуршился, зашевелился, потом даже более-менее встал, подал первые сомнительные признаки сомнительной жизни. Позже он сказал мне:
— Если бы не ты, я сегодня не смог бы из дома выйти…
— А в таких случаях как раз нужна чужая политическая воля…
Он оперся своим изможденным организмом на мою «политическую волю». Вот так, практически взвалив на плечо, я довезла его тело до метро. Я по телевизионной рекламе примерно представляла, какими таблетками его надо накормить. В нагрузку, взглянув на его зеленое лицо, аптекарша молча сунула нам несколько пачек активированного угля. Мы очень долго стояли на улице. Прислушиваясь к революции у себя в животе, он ждал, когда все уляжется. И не страшно будет куда-то ехать. Попутно он рассказывал, как однажды в поезде встретился с какой-то гадалкой, и та по его имени поставила ему диагноз: поэт, алкоголик, революционер…
В метро у всех троих прихватило сердце. Благо я знаю одну хорошую точку на руке… Через несколько долгих минут он сказал:
— Ты хочешь вогнать меня в транс…
— Нет, просто успокоить сердце.
…А в транс я еще успею тебя вогнать… Кто понял, тот сейчас повеселился. Я с ним возилась не просто так. Именно в эти дни он был нужен мне живым. Я ни на секунду не могла забыть о нарисовавшейся на нашем общем горизонте проблеме. Он не замечал взглядов, которые я иногда искоса бросала на него… Да, мужик, тебе только кажется, что тебе сейчас плохо. Тебе сейчас пока еще хорошо… Ты не представляешь, как хорошо… И как плохо тебе может стать вскоре…
К Тишину он приехал уже повеселевшим. И принялся хвастаться, как ужасно ему сегодня было и как Рысь его откачивала. Я только мрачно зыркнула из своего угла.
Насколько я не впечатлительная, но это… было выше всяких похвал.
Веселая ярость к жизни
…Оказывается, я способна отработать концерт в любом состоянии физического и психического здоровья. И с любым ворохом неразрешимых проблем в голове. Я знаю, я чудовище. Я вообще не боюсь выходить на сцену. А потом всегда полностью собой и своим выступлением бываю довольна. Стерва… Для сравнения: Соловей мне подробно рассказывал, как играл в каком-то театре и после каждого спектакля устраивал режиссеру чудовищные истерики. Я только пожимала плечами, мне этого не понять. А на хрена тогда вообще лезть на сцену, если ее боишься?
…Оказалось, он даже не знал, зачем я вообще опять нарисовалась в Москве. И какое такое мероприятие мы с Тишиным затеваем. А я ему говорила. Один раз. Когда звонила… Я считаю, этого достаточно.
Мы с Тишиным созванивались (я — по мобильнику Соловья), забивали стрелу, чтобы ехать в Бункер. Соловей был уже просто бесплатным приложением ко мне. И средством для покупки недостающей струны на гитаре Борща. Целого комплекта струн… Я смотрела на него с легкой злостью. Ну что? Съел? И как ты теперь поступишь? А на эту «нацбольскую сходку» ты позволишь мне прийти?..
Все то время, что я обитала в Москве, я искренне отказывалась понимать, зачем надо обижать шикарную бабу. А я, черт возьми, себя чувствовала не менее чем шикарной… Я забавлялась, отправляясь гулять по торговому центру. Мне нравилось замедлять шаг возле выстроенных в ряд манекенов. Я была почти в точности такая же. Как они. Противоестественно тощая, длинная, жесткая, жилистая, почти налысо бритая, в идеально сидящей узкой юбке… Чудовище… Совершенство…
На собственном выступлении я была уже в состоянии, максимально приближенном к идеалу. Как я его представляю… Чуть тронь — и взорвется. В Москву я ехала через Нижний. Взглянув на меня на улице со спортивной сумкой, прочно сжатой в руке, Илья Шамазов хмыкнул:
— У тебя из сумки дуло торчит…
Я довольно легко довожу себя до кондиции «русского» из анекдота. Это когда ему дали задание «изнасиловать эскимоску и пожать лапу белой медведице». Через некоторое время русский прибежал, бешено вращая глазами.
— Где здесь та эскимоска, которой нужно лапу пожать?!
Вот и я, подходя к новому Бункеру, уже была готова пожать лапу эскимоске…
О… голубчик… давно не виделись… Только тебя мне и не хватало… «Что-то вы с лица спавши. Вы, случайно, не заболевши?» По лестнице из глубины подвала навстречу мне поднимался Буржуй.
К несчастью, мы уже встречались. В самый первый мой день в Бункере пообщались немного. И на следующий день, когда я притащилась вечером после распихивания по домам предвыборных газет, он нарисовался передо мной с радостной улыбкой.
— А я здесь всем уже рассказал, что Рысь — наркоманка!..
…Я забыла, как дышать. Позади меня раздался выстрел, и пуля уже разорвала мне спину…
Я так никогда и не пойму, зачем, за что, с какой целью ему вдруг понадобилось вот так омерзительно уничтожать совершенно постороннюю еле живую женщину. Я заметила, очень многим невыносимо, что я до сих пор живая…
Я просто стояла оглушенная. Я даже не могла его убить. Еще не время…
И вот теперь он поднимался навстречу по лестнице из глубины подвала. В этом новом подвале была ужасная лестница. Вся оббитая, ступеньки как будто изгрызены. Оступиться на такой на каблуках — как не фиг делать. И, оступившись, самое логичное было — попытаться схватиться за человека перед собой. И нечаянно столкнуть его вниз…
Как бы он красиво летел… Жаль, внизу стояли хорошие люди. Или — невиновных нет?..
…Я окинула взглядом едва отремонтированный зал собраний в новом Бункере и измотанных нацболов перед собой. И осклабилась почти кровожадно: нормально! Работаем! Что, голубчики, попались?! Я из вас душу-то вытрясу…
— На самом деле все очень правильно и логично. На новоселье в дом обычно первой запускают кошку. А Тишин в Бункер притащил Рысь…
Я без труда заполнила голосом зал и весело и зло принялась бросать в людей песню за песней. Веселая ярость к жизни — вот что действительно мое… Люблю я это дело. Как же я это люблю… Стерва… дорвалась…
В глазах — покаянье
задравшей кого-то Весны,
Крестовая сквадра тройняшек
$$$$$$$$$$$$за узким плечом,
Тяжелые капли вина
$$$$$$с рассеченной десны,
И русским по белому — штамп:
$$$$$$«…и к злодеям причтен»…
Под тридцатикратный
оглохший серебряный стук
Насажен на штык
$$$$$$самым белым из черных знамен,
Пропущен «на бис!»
$$$$$$через строй человеческих рук,
Подвешен картонной звездой —
$$$$$$и к злодеям причтен!
Дробить камни в бисер,
$$$$$$висеть на осине крестом,
Скрываться от «Wanted!»
$$$$$$малеванных дегтем икон,
Пойти по воде
$$$$$$на закуску свиням — два в одном! —
Сложив с себя руки с клеймом:
$$$$$$«…и к злодеям причтен»!
Заслужила
Я давно отыграла, мы толклись у двери, собирались уходить, а Соловей все молчал — глухо, как будто проглотил все слова. Я была ему благодарна. Он не обзывал, не оскорблял. Я считала — это большой прорыв… Однажды он рассказал мне, что, даже если ему что-то нравится, он все равно начнет над этим издеваться… Я тогда только кивнула. Все верно, он полностью подтверждал мое мнение на его счет. Дерьмо и ведет себя как дерьмо: «Оденусь во все коричневое, сяду в углу и буду вонять… И испорчу всем праздник…» А здесь — тишина. Такое наслаждение…
Мы очень долго в молчании добирались до дома, у метро он покупал курицу, водку. А я смотрела на него все с большим недоумением. У него был вид мужчины, собравшегося со своей женщиной отметить ее маленькую победу… Не может быть, мой мужик Соловей собрался устроить мне праздник… На это надо посмотреть.
Разлив водку, он повернулся ко мне с каким-то пугающе серьезным видом:
— Катя… Ты меня сегодня… поразила…
Хорошо хоть под руку этого не сказал: захлебнулась бы на фиг…
— Ты действительно… поешь. Не к чему придраться. Когда я давал тебе деньги на гитару, я вообще не знал, что ты делаешь, думал: ну, хочет девочка — пусть… А теперь вижу, что сделал очень правильное вложение. Я это говорю не для того, чтобы польстить… (Ой, да бог с тобой, я бы никогда про тебя не подумала так плохо…) Просто это — действительно так… Я вспоминаю: Тишин однажды поставил запись, сказал: «Это Рысь», но я как сидел, болтал о чем-то, так и продолжал. И все это так на заднем плане и осталось, я ничего не слышал…
Все правильно, так информация и должна распространяться. Я сделала правильную ставку на старшего в этой компании. Но непредсказуемый и неуправляемый Соловей напрочь вывалился из этой простой и хитрой схемы. Смех и грех…
Я только грустно про себя усмехнулась. Вот оно что. Смешно и печально. А я ведь, оказывается, действительно все это время была для него пустым местом.
Я тут уже в лепешку расшиблась со всеми своими литературно-музыкальными проектами — и, кстати, понтами… А до него не долетело ни отголоска. Нормально… Диагноз: «земли не видит»…
А я-то все в толк взять не могла: чем же я заслужила такое отношение? Мягко скажем, никакое… А я, оказывается, ничем не заслужила иного… На самом деле он ни разу не назвал меня Рысь. Я это воспринимала как попытку меня обидеть. Я много сил и времени потратила на то, чтобы заработать себе это имя. Рысь я по гороскопу: Львица в год Кота… Это — моя торговая марка, мой фирменный знак. И, не признавая эту марку, он не признавал и всего, сделанного под ней…
Я все не могла понять, чем вызываю его постоянное презрение. Я что, дала какой-то повод? Может быть, я сама себя не уважаю?
Или я слишком уважаю его? И он принимает это за слабость?
Неужели чье-то человеческое отношение к нему он считает чем-то недостойным, неужели для него это — синоним слабости? А ему не приходило в голову, что в этом нет ничего личного? Что я просто переобщалась с каратистами: там без поклона даже в помещение не входят. Что почтительность отрабатывается точно так же, как удар. Что это не обязательно слабость и безволие: без разбора почтительно обращаться со всеми подряд. Даже с теми, кто сам себя ни в грош не ставит. Даже с теми, кого убиваешь…
Вообще-то, именно такая почтительность — квинтэссенция силы. «Человеческого» в такой почтительности нет уже ничего. Разведчик Виктор Суворов-Резун писал еще конкретнее. Улыбайся человеку, даже если его убиваешь. Особенно если убиваешь… Он что, понимает, только когда над ним начинают измываться? Именно такого отношения он ждет от женщины? Кстати, очень может быть. Я его, конечно, уважаю, но не настолько, чтобы ради него изменять себе…
…А я, может, для того на сцену и выхожу. Чтобы после концерта со мной наконец-то начинали обращаться как с Человеком… И я это получила даже от Соловья. Мы красиво посидели в тот вечер. За меня сдержанно и значительно поднимались тосты, обалдеть, он цитировал прозвучавшие сегодня песни, меня наконец-то слушали — и даже пытались услышать.
— Ты меня один раз уже поразила — хочешь поразить еще раз?
Да нет, зачем, я не говорю ничего нового для себя. Все то же самое ты мог услышать от меня и гораздо раньше… Если бы разговаривал со мной.
Я считаю, у меня с этим человеком был один этот вечер. Одна ночь. Прожигающая душу тем самым ядом мгновений истинного тепла… И одно мгновение утром. Я выпила рюмку, потребовала себе теплое одеяло — и отключилась до полудня. Сол впервые поднялся раньше меня — и шастал из кухни в комнату и обратно. Я, еще в полусне, чуть приоткрыла глаза. Он с улыбкой, проходя мимо, на секунду сжал мои пальцы.
— Привет…
Единственный раз я заслужила, чтобы он приветствовал меня…
Подкрался незаметно
Опять будет выгонять…
Я учуяла это уже задолго до того, как он проговорил:
— Тебе придется уехать…
Я только тяжело взглянула на него и покачала головой:
— Проблема есть…
Нет… Теперь ты от меня уже не сможешь избавиться так просто… Надежда на благополучный исход моих проблем со здоровьем уже не так сокрушительно, как раньше, но все равно потихоньку еще продолжала таять. Своими сомнениями я не могла с ним не поделиться. Это оказалось не так просто произнести. Но я произнесла…
— …задержка… уже две недели… Так и раньше бывало… Тест ничего не показал. Наверное, просто со здоровьем что-то…
Боже мой… Что с ним было…
…А чего вы ржете? Нет, ну вот чего вы ржете? Где здесь я написала магическое слово «лопата», после которого, по легенде, все дружно должны были захохотать? Это вам смешно. А я думала, у меня сейчас еще и свежий «жмур» на руках будет. Плюс ко всем прочим прелестям…
…В какой-то момент его даже могло стать жалко. Он — щуплая фигура в домашних тапках и спортивных штанах — как-то мгновенно сжался в своем кресле, отклонившись вправо. Как будто отшатнулся от просвистевшего в миллиметре от лица кулака. Но удар все равно его настиг. Господи, когда жизнь оставит этого человека в покое? Сколько всего валится на него со всех сторон — только успевай уворачиваться. Если бы я только могла его защитить… Я же не хочу, не хочу причинять боль этому человеку…
Но я не Господь Бог…
И кто защитит меня?
— У меня своих проблем столько, что я не знаю, что с ними делать! А тут еще ты свои проблемы пытаешься навалить на меня! — взвился он через мгновение.
Орал он с отвращением.
— Решила совершить женский подвиг, приобщить меня к семейной жизни?!
Я буквально заледенела. Я вдруг со всей ясностью увидела, как ничтожны мы сейчас со своими «слишком человеческими» разборками и возней. Какая гадость! Я что, когда с ним связывалась, именно это лицезреть хотела? Проблема, в тот момент вдруг замаячившая на общем горизонте, была из разряда серпом по горлу. И просто закрыть на нее глаза никак бы не получилось. Но я поняла, что сейчас просто встану и просто пойду. И холодно разделаюсь со в сто раз худшей проблемой. Лишь бы не уподобляться ему. Лишь бы прекратить это унижение. Унижение наблюдать, как человек теряет человеческое лицо…
…А ведь он какую-то неизвестную мне женщину сильно любит. Точнее — мучительно из-за нее переживает. Скажем так. И тогда зимой крышу у него снесло — из-за нее. Он мне сам сказал. Уже сейчас, летом. Еще не хотел говорить: мол, тебе лучше ничего не знать, лучше тебе от этого не станет, то, се… А зато мне сразу — какая мощная деталь в характере героя моего романа…
Он как сказал это тогда — я за голову схватилась. Какая любовь?! На хрена тебе такая любовь, которая тебя убивает? Да как же ты не сдох-то до сих пор от таких нервных перегрузок?! Себя-то надо тоже любить и щадить хоть чуть-чуть. Всему есть предел! Взрослый человек строит из себя прожженного негодяя, а в жизни до сих пор — как слепой…
Но я не об этом. А о том, почему я подвергла сомнению слово «любит».
А потому что — нет, это я только предположила, — наверное, невозможно с разными людьми общаться кардинально по-разному. То есть… если ты способен уничтожать одну женщину… так ли ты уверен, что… другую действительно вознес на недостижимую высоту? Недостижимую для тебя самого…
На самом деле женщин он необъяснимо и люто ненавидел. Как злейших врагов. Услышав от него сакраментальное: «Бабье!..» — хотелось вынести ему челюсть. Хорошо, он не успел адресовать это лично мне… А что, на твоей планете женщины — каста из-под плинтуса? Как интересно. Люди — так не делятся…
А ЕЩЕ — СО МНОЙ НЕЛЬЗЯ ОБРАЩАТЬСЯ ВОТ ТАК!
Хотелось вмазать кулаком по столу.
Твою мать! И ВОТ ЭТО МНЕ ПОДСУНУЛИ ПОД ВИДОМ МУЖИКА?! Это еще и вот эту истерику мне сейчас, плюс ко всем прочим прелестям, придется разгребать?! Это вот такая манера поведения у нас теперь называется — «мужская»?! Это вот он — революционер? Это вот это — террорист? Это на него лежит досье в Интерполе? Это вот он устраивал бунты на каких-то там зонах?!
И это все теперь досталось мне? Боже мой, как низко я пала…
Да пропади ты пропадом! КТО ИЗ НАС ДВОИХ — БАБА?!
Это было уже за гранью моего понимания.
Мне в жизни не было так противно. Так оглушительно стыдно за другого. Может быть, я просто мало общаюсь с людьми? И именно поэтому они редко вызывают такое чувство? Пришлось с отвращением зубами вцепиться ему в глотку — и ледяными, неподъемными словами громить все его необоснованные претензии лично ко мне.
— НЕ СМЕЙ. НА МЕНЯ. ОРАТЬ… Я перед тобой — чиста. Меня не в чем обвинить. Тебе реально нечего мне предъявить. Никто против тебя ничего не замышляет. Кому ты нужен — против тебя что-то замышлять? Женских подвигов от меня — не дождетесь!
Я выплеснула все, что мгновенно вскипело внутри, и перевела дух уже почти спокойно.
Не в этой жизни
И вдруг поняла, что в какой-то момент даже подзабыла о, собственно, причине разборок. Она отступила на второй план перед необходимостью отразить удар, необходимостью сиюсекундного яростного пресечения безобразного скандала. И это оказалось настоящей передышкой. А сейчас память о ребенке вернулась с удесятеренной силой.
Ребенок…
Наверное, это наваждение длилось не больше секунды. Когда я очень тихо, почти робко, немного настороженно, немного вопросительно вдруг перевела вкрадчивый и внимательный взгляд на мужчину рядом с собой. На своего мужчину… Казалось, я отстраненно изучаю его глубоко изнутри непроницаемого кокона светящегося теплого покоя…
Надо же… Ребенок… Такой маленький, такой хрупкий. Такой живой. Такой родной… Его ребенок… Такой же… Такой же, как его отец… Черноволосый мальчик… Золотой ребенок… Такая теплая жизнь… Пронзительные карие глаза. Слишком дерзкий. Красивый. Гордый. Самый гордый. Нестерпимо гордый. Самый живой. Быстрый подвижный малыш, неспособный усидеть на месте. Самый свободный человек. Человечек… Беги, малыш, беги, играй, смейся, открой свои глазки, смотри, вот эта жизнь — она вся твоя…
Мальчики мои… Мои мальчики… Мои самые любимые, самые единственные мужчины… Две упрямых головы, одинаковые черные волосы под моими губами. В намертво спаянном кольце рук — две пары горячих узких плеч. Только когда мы все трое вот так вместе — только тогда мы имеем смысл… Сережа… Сережа, солнышко… Беги, беги к отцу, скажи, что мы его очень лю…
Как я не зарыдала, не взвыла в голос, рухнув лицом на руки, как не размозжила себе череп об угол стола? Как не пустила ужас за пределы зрачков: «Этого не будет…»? Этого не будет, потому что этого не будет никогда…
Потому что это не для меня — чтобы было… Твою ма-ать… Я же запретила себе об этом думать. Не будет у меня детей… Наверное, таких, как я, легче всего научить танцевать танго со смертью… Человек здесь — чтобы давать жизнь, а если — «не в этой жизни», то не остается ничего, кроме как ее забирать. Ничего уже нигде не дрогнет. После этого — по х… все. Все их ничтожные жизни не стоят той одной настоящей, которой — единственной нужной мне — нет… Солнышко… И за эту несостоявшуюся жизнь я с наслаждением перережу все их поганые глотки. Хоть какое-то реальное дело. Кто сказал, что мертвые не могут убивать? Только это они и могут. Плодить себе подобных…
— Я думаю, нормально все будет… — сказала я устало. — Скорее всего, нет ничего. Просто подводит здоровье… У меня сейчас проблема только одна. У меня нет полиса, и дома я даже не могу сходить к врачу. Мне надо в платную клинику где-то здесь, на Большой земле…
— Денег? Денег я тебе дам. Но разбирайся сама, здесь ты не останешься… Потом приедешь, привезешь справку с диагнозом — и счет. Тогда я его оплачу…
Кто бы сомневался.
А я говорю — будешь!
Меня это все вымотало смертельно. Мыслей в голове было уже мало… Сдохнуть — но сделать это достойно. Сдохнуть — но заставить этого человека… в паре со мной… остаться людьми. Подробно объяснить ему. Что, как бы ни было хреново, вести себя надо… правильно…
— Я тебя обидел… Ты меня теперь будешь ненавидеть… — по каким-то своим странным понятиям выстроив логическую цепочку, проговорил он.
Я осклабилась.
— НЕ ДОЖДЕШЬСЯ!
Ах, вот оно что! Вот чего он хочет. Чтобы меня тоже выбило из колеи. Чтобы меня пробило на эмоции. Чтобы я зеркально отобразила его истерику. Чтобы у нас тут клочья полетели. Чтобы я в какой-то гадкой пошлой низости разругалась с ним, хлебнув без меры унижений. Чтобы я потеряла лицо и полностью уподобилась ему самому. Рядом со мной, такой ничтожной, несправедливо обиженной, униженной и раздавленной, он бы не чувствовал себя так хреново! Он не мог выстроить — и разрушить — отношения с женщиной иначе, кроме как растоптав ее.
А вот хрен тебе. Обломись. Не дождешься. Я, во-первых, не позволю себя оскорбить. А еще я вытрясу из тебя душу — но я тебя заставлю остаться прекрасными друзьями! Прикинь, облом?! Вот такая у меня прихоть. И я тебя под себя обломаю!.. Я понимаю, он себя ни в грош не ставит. Но я, по-моему, ни разу не дала повода подумать обо мне как о ничтожной истеричке. Или он судит обо всех по себе?
— А вот теперь послушай меня… — проговорила я совершенно бесцветно.
И ему действительно придется меня слушать. Потому что он меня достал. Все, я взвилась на дыбы. Пусть даже и говорю с ледяным спокойствием, невидяще глядя куда-то в пол. И слова падают, как ледяные глыбы…
— Я ничего плохого не сделала тебе… Ты ничего плохого не сделал мне… Нам нечего друг другу предъявить… Поэтому мы — друзья. Хорошие друзья. И мы останемся — друзьями. И, встречаясь снова, мы будем радоваться друг другу, как радуются — друзья… И ты будешь радостно кидаться мне навстречу и расспрашивать, как дела. А я говорю — БУДЕШЬ! А я буду очень подробно рассказывать. Потому что мне всегда будет о чем рассказать. И так же подробно я буду расспрашивать тебя. Потому что отношения у нас с тобой — прекрасные. И общаться со мной как-то по-другому — я тебе не позволю!
Я наконец-то взглянула на него.
— Михалыч, я тебе благодарна… Я просила тебя позволить мне греться рядом с тобой. Ты позволил…
— Я понял. — Взгляд его прояснился, и он безнадежно уставился им в пространство перед собой. — Я понял. Ты сумасшедшая…
Я смотрела на него с нескрываемой скукой. Что и требовалось доказать. Вот и все его понимание. Вот и весь его спектр цветов. Он различает только оттенки коричневого. Его уровень понимания — уровень канализации… «…а кто скажет: «безумный», подлежит геенне огненной…»
— Ни хрена ты не понял… — Какая тоска — объясняться с таким человеком… — Я — единственная нормальная.
— Вот-вот. Что я и говорил… Не-е… — как-то сразу обессилев, протянул он. — Все, на фиг, хватит… Ни с одной ЖЕНЩИНОЙ я больше не свяжусь… НЕ ЖЕНЩИНЕ — ей заплатил, и точно знаешь, что в назначенный час она уйдет…
Меня передернуло от отвращения. О господи… Какая гадость!
— Я такая ужасная? — проговорила холодно.
— Хуже… Ты оказалась хорошей… — Для него это было невыносимо. Потом он еще долго ходил какой-то дерганый и нервный. И на мою вздернутую бровь только в сердцах отмахнулся.
— Да я не на тебя злюсь. Я на себя злюсь…
Уровень канализации
…Нет, в рамки его «понятий» меня никто никогда не загонит. Это надо придумать: «…ей заплатил… она уйдет…» Твою ма-ать… Ты что, думаешь, ты какая-то особенная куча добра? И можешь всех вокруг тоже вот этим вот замазать? Извини, друг: ко мне не липнет. Все свое — забирай-ка назад.
Во где действительно прокрустово ложе… Эта изысканная манера интеллигентного, культурного, образованного человека низводить общение с людьми до своего уровня понимания. До уровня канализации. Низводить до себя… Я не могла уйти, напоследок всю эту конструкцию не разломав. Я существую в других рамках…
У меня дурная привычка уважать людей. По крайней мере, никогда не думала, что придется учить человека старше себя вести себя правильно. Общаясь с ним, я не сразу поняла, чё за фигня. Я всю жизнь была человеком. И вдруг оказалась рядом с тем, для кого это — вовсе не аксиома. Мне стало по-настоящему любопытно, как он вообще может так. К людям невыгодно относиться так плохо…
…Это вот он-то, прославившийся своей борьбой за человеческое достоинство! А, ну да, женщина для него — не человек… Любители пугать фашизмом. Вот вам настоящий расизм-шовинизм. И он повсюду. На самом деле все просто. У каждого в этом мире — свой персональный фашизм…
Я видела: мы живем в каких-то разных плоскостях, говорим на разных языках. Я могу, конечно, некоторое время потерпеть «чужие уставы». Но потом реально задолбает отдача. Потому что своего я все равно ни крошки не отдам. Он слишком опрометчиво общался с женщиной так, как ему было удобно и понятно. Не учитывая тот факт, что общается, вообще-то, с человеком, с посторонним человеком. С близким человеком…
Я некоторое время смотрела на это с недоумением. Потом пришлось устроить ему «ускоренные курсы человеческого языка». На халяву со мной ни один его номер не прошел. Я не ждала от него ничего, а оказалось, что требовала слишком много. Просто до конца во всем быть человеком и по-человечески обращаться с людьми — это было выше его сил. Он не знал, что существует уровень, ниже которого человек вполне может себе позволить не опускаться…
Да, господа большевики, что-то мы с вами совсем общего языка не находим…
Я вдруг поняла, что знаю, с каким поганым ощущением на губах выталкивается наружу фраза: «Отойдите от Меня все, делающие беззаконие…»
Потом вскоре я посмотрела русский фильм «24». Или «24 часа»? Там киллер — актер Максим Суханов — печально, почти безнадежно ходил по жизни. И перед тем, как застрелить очередного неправильно поступающего человека, печально, почти безнадежно произносил одну и ту же фразу: «Веди себя… правильно…».
Какой жизненный фильм…
Он позвонил мне через неделю. И просто спросил, как дела. — Михалыч, нормально все. Все ровно, Михалыч… — Я уже очень прочно усвоила этот его лексикон.
И только договорив, поняла, что же сейчас на самом деле произошло.
— МИХАЛЫЧ… — Я вжалась губами в мембрану, схватив трубку двумя руками. Мне было крайне необходимо, чтобы он меня услышал. — МИХАЛЫЧ… СПАСИБО… СПАСИБО, ЧТО ПОЗВОНИЛ, МИХАЛЫЧ…
Он позвонил. Он не бросил меня. Не оставил одну разгребать проблемы…
Весь тот лед, задавивший меня, — он вдруг разом с меня свалился. Слава богу, все опять встало на свои места. Это была невероятная легкость…
Он справился. Человек повел себя правильно. Я не думала, что для меня это так важно…
