Глава 4
Последняя кровь
…И вот тут-то еще более и прежнего крови прольется, но это кровь будет последняя, очистительная кровь.
Шерстистый крокодил
— Такое возможно только в национал-большевизме…
Этой фразой меня Алексей тогда здорово развлек. Он почти закончил зачистку на чьей уж, дай бог памяти, квартире и повернулся ко мне от раковины. Я стервозно восседала за столом.
— Вот так приехать — и встретить абсолютно ф… правую девочку…
Ага… За «девочку» — спасибо. «А пива вот этого я в доме чтобы больше не видела!» (цитата)…
Хотя я ведь и сама его про себя так же обзывала. И, спрашивается, за что? За его страсть к порядку — и за то, что реализует он эту свою страсть весьма жестко.
Да что ж у нас за менталитет такой дурацкий? Человека, хоть однажды стукнувшего ладонью по столу, не спешащего сдавать позиции и не в каждый момент своей жизни болтающегося как гусь в проруби, обзывать то фашистом, то сумасшедшим… Это другой нацбольский деятель Соловей два месяца спустя после описываемых событий начнет орать и обзывать меня сумасшедшей. В благодарность за мое хорошее к нему отношение… Как он ни пытался это отношение испортить… А хорошее отношение было вызвано всего лишь тем, что у меня просто такой стиль общения. Ничего личного… Мне так удобно. И я не собираюсь себя менять по заказу какого-то там… Я давно заметила: продолжай вести себя ровно, не спеши потерять свою колею, и людей вокруг начнет трясти, коробить и выворачивать наизнанку. Тебя просто не поймут.
— «Праворадикальная сволочь»! — глумливо подхватила я. — Сейчас побежишь жаловаться Елькину: чего, мол, за змею ты тут пригрел, почему не провел… м-м-м… сейчас сформулирую… идеологическую фильтрацию?!
— Многие девушки вообще не знают слова: «идеология»… Я не девушка. Я шерстистый крокодил…
Святое не трожь!
— СВЯТОЕ НЕ ТРОЖЬ!!!
Вот где все закончилось, не успев начаться. Мы еще даже не успели толком поговорить, а я уже взвилась, как под током.
— Не смей… Не смей даже думать на ТАКУЮ тему… если реально в ней ничего не понимаешь!
«Господи, ну как так можно? — неслось в моей голове. — Как можно… себя вот так… ни за что губить? Да кто они тут все?!»
— И избавь, не говори ничего ПРИ МНЕ. Ты МЕНЯ этим своим базаром в грех вгоняешь!
Наверное, это все звучало странно. Но для меня то, что он совершенно спокойно походя обронил в разговоре, прозвучало чудовищно. А просто он со всей своей основательностью истинного атеиста вдруг — не помню почему, просто слово за слово — принялся рассуждать о таком явлении, как православный святой Серафим Саровский. Въехал в тему, как на танке, неизбежно обдав это имя грязью… У меня внутри все перевернулось. «Подсудное дело, — потом уже, чуть остыв, спокойнее подумала я. — Оскорбление религиозного чувства…» Я и не знала, что это так больно…
Во мне кипела ярость моего вождя. Можно было промолчать. Может быть, даже нужно… Еще неизвестно, чем мне аукнутся эти все мои выступления, когда дойдет до дела. Обычно я и молчу, не так просто заставить меня раскрыться… Но есть моменты, когда понимаешь: пора. Нельзя за просто так сдавать самого себя, за душой всегда должна оставаться неразменная монета. Иначе что ты за человек? Если ты что-то считаешь СВОИМ, это СВОЕ никому отдавать уже нельзя…
Я точно знаю собственное СВОЕ. Для меня русский святой — абсолютная величина. Этот давно умерший человек мне важнее большинства ныне живущих. И я спокойно обменяю их на него…
Как интересно. Это всегда так было? Не мотайся по жизни, хоть сколько-нибудь прочно стой на чем-то одном — и однажды жизнь заставит тебя настаивать на этом непримиримо.
— А чего ты так за Серафима? — слегка озадаченно спросил он меня потом. — Он ведь кто был? Просто такой добрый дедушка, который там любил всех…
Этот «добрый дедушка»… Ой, беда с ним!
— Этот «добрый дедушка» лично тебе в своих предсказаниях такого напророчил, что лучше сразу мельничный жернов на шею — и утопиться! Ты знаешь, что все его пророчества, относящиеся к более раннему времени, уже сбылись? И теперь на очереди — то, что он называл очищением России?
«Когда Земля Русская разделится и одна сторона явно останется с бунтовщиками, другая явно станет за государя и целость России, вот тогда ваше боголюбие, усердие ваше по Боге и ко времени — и Господь поможет правому делу ставших за Государя, и Отечество, и Святую Церковь.
Но не столько и тут крови прольется, сколько тогда, как когда правая, за государя ставшая сторона получит победу и предаст их (бунтовщиков) в руки правосудия.
Тогда уж никого в Сибирь не пошлют, а всех непременно казнят, и вот тут-то еще более и прежнего крови прольется, но это кровь будет последняя, очистительная кровь».
Крик
— МНЕ. ТУДА. НАДО.
Именно такое исчерпывающее объяснение получил мой прихвостень, когда однажды я поставила его перед фактом: мы едем в Дивеево к отцу Серафиму… Было самое начало весны, как раз после моего побега из Бункера, и к этому моменту я уже устала ужасно. Жизнь устроила мне невыносимые качели, однажды в детстве я с таких уже свалилась. Больше не хочу. Пора начинать пытаться остановиться… Осенью на какой-то лихой волне я взлетела неимоверно, зимой рухнула — головой на самое дно, убитая мной, но не умершая любовь добивала меня теперь. Так продолжаться не могло, из этого надо было выбираться…
Я ехала, потому что не могла уже не ехать, выбраться по-другому не получалось, но я ехала… нет, только не просить. Что угодно, только не это. Просить что-то для себя у меня язык не повернется. Клянчить каких-то мелочей у святого — это абсолютно недостойно. Да это и не поможет. Не этим надо править свою жизнь… Но, может быть, я смогу ему чем-то помочь? Ведь есть же на самом деле силы… Меня не оставляет ощущение, что русский человек вполне в состоянии позволить себе однажды открыто взглянуть в глаза небу: «Я с Тобой. Я смогу Тебя защитить, положись на меня…» И других слов молитвы можно уже и вовсе не знать. На твою жизнь и этих хватит…
— Ты поедешь со мной, — заявила я своему «приспешнику» безапелляционно. Мой прихвостень вообще не в состоянии «слушаться маму», на что бы я его ни подбивала, все равно все будет по-моему, но сначала он хотя бы для проформы обязательно устроит разборку и скандал. Но сейчас он только глянул на меня — и безропотно засобирался в дорогу. У него язык не повернулся перечить… Ехать одна в будущую столицу православного мира я никогда не рискну. Если хочу оттуда вернуться. А вот с «подельником» — совсем другое дело. С ним я больше всего похожа на одинокую женщину с ребенком. Никто даже случайно не посмотрит…
Храм… В него невозможно войти просто так. Мы ходим, не замечая, какой вокруг на самом деле разреженный воздух. А там — там «нечто» в воздухе стоит плотной стеной, я вошла, натолкнувшись на невидимую преграду, упрямо продавила ее — и вот я внутри…
Когда мощи Серафима привозили в Саров, выстраивалась неимоверная толпа. Бесноватые… Двадцать километров до Дивеева… Сегодня на всей территории монастыря не было почти никого. Был официально праздничный день, Восьмое марта, а на самом деле — разгар поста. «С праздником, девушки!» — кинулся какой-то дебил к черным монашкам. «А что, праздник какой-то?» — пробормотала одна другой. Во придурок, они — не женщины…
Все, кто добрались в этот день до храма, жиденькой цепочкой переминались возле раки с мощами. Очень большой, темный резной короб со стеклом медленно приближался, все лучше различимый за спинами людей. Я смотрела на коричневое дерево, на его резьбу, оно было все ближе, ближе… И когда я поравнялась с ракой, издали подступавшее ощущение начало перебивать дыхание. Прикоснулась к дереву — и понеслось…
…Я это видела. Сонм людей, густая-густая толпа, где каждый был стиснут телами соседей. И каждый пытался метаться в безвоздушном пространстве, люди извивались, но могли только пошевелить головами. Их лица искажало что-то нечеловеческое, не бывает таких искаженных лиц, таких мучительно-яростно открытых ртов. Как на картине «Крик»… Эти люди кричали. Беззвучно, страшно, дико, нечеловечески кричали…
Я задыхалась от рыданий, я рухнула на камни пола, вцепившись в резное дерево, мне надо было успеть, больше всего в жизни мне надо было успеть взмолиться — дико, страшно: прости нас, защити нас…
Все эти люди — это было как на той картине… Все это было… Я верю в то, что видела сама…
Синдром Буратино
— У нас в партии тоже есть православные… — глухо сопротивлялся Алексей моим нападкам. — Елькин мог бы и по-громче тебя на меня тогда… заорать.
Да, точно, когда я взвилась из-за Серафима, мы же были не одни. Вокруг были еще нацболы. И я при них так прокололась… Но потому что это уже невозможно!
Я кивнула про себя, оборачивая слова Алексея против него самого: «Мог бы… Но ведь не заорал…»
— Мы собираем вместе людей разных уклонов, — продолжал он сопротивляться.
— И что это получается за Вавилон? Даже если в обществе главенствуют две идеи, оно уже надвое разделено. Чтобы всех объединить, должна быть всего одна точка приложения. Приложения всего: помыслов, действий. Для всех.
— У нас широкая позиция.
— Ваша широкая позиция — ваше узкое место. Получается пирамида со срезанной верхушкой, какая-то размытая промежуточная цель. У вас потому тоска эта во всем, что не может вот это быть главным смыслом в жизни. НАШ-то человек вот уж точно рождается для другого. Какой-то самообман, вы как будто сами себе не позволяете увидеть, что цели-то могут быть гораздо выше, что вершина у пирамиды должна быть — и она есть. А у вас — какой-то «синдром Буратино» наоборот: вы живете и не знаете, что за холстом на стене находится дверь, а за дверью… да все, что угодно.
А знающие люди ведь говорили: не будет других на Руси, только те, кто верит. Святой праведный Иоанн Кронштадтский: «Перестали понимать русские люди, что такое Русь: она есть подножие Престола Господня! Русский человек должен понять это и благодарить Бога за то, что он Русский».
— У меня на руках вот такой расклад. А у вас что? Я классика читала, могу цитировать: «Мы должны будем сменить все. И придумать себе Нового Бога, возможно, какой-нибудь тунгусский метеорит или железную планету в холоде Космоса. Нашим Богом будет тот, кто даровал нам смерть. Может, нашим Богом будет Смерть…» Это какая-то попытка провозгласить новое летосчисление, сделать вид, что до тебя тут ничего не было.
Слушайте, ну не в России этим заниматься. Про метеорит говорят людям, которые сами — соль земли. И наворачивать семь верст до небес — это ведь все тоже признак неправды. Потому что правда — проста…
И эти люди — это ведь не нация. А нация — это не эти люди. Чем вы собираетесь нацию скрепить? Как звучит определение нации и на какой стадии жители территории в эту нацию превращаются, я примерно представляю. Это когда все устремления — в одну точку. Как, например, во время войны, когда всем миром надо в войне победить…
А еще умные люди задолго до нас расписали, где точка приложения конкретно для России. Вера. «Русь — подножие Престола»… И если мы, по сути, просто решаем, какую «сказку про будущее» выбрать, во что верить, то я предпочту пророчества авторитетного человека. А придумывать что-то свое и не обращать внимания на то, что уже есть, — это несерьезно…
— И какая твоя сказка?
— Россия не сможет без православного фундаментализма. В этом корень всего.
— Теократическое государство?!
Ого, как он лихо снимает слова у меня с языка! Он вскинулся, в глазах засветилось узнавание, вдруг какое-то из моих слов оказалось полностью созвучным его мыслям:
— Да это самое лучшее, что может быть! И за такую идею… да, ВОТ ЗА ЭТО я пойду сражаться…
Я взглянула на него: сам понял, что сказал? Я-то все поняла.
Ему абсолютно понятно и созвучно оказалось именно то невероятно сложное философствование о традиционализме, «…изме», «…изме», что изначально составляло основу будущей «партии прямого действия». Но я все больше убеждаюсь: он не мог не среагировать и на знамена, полыхнувшие над колонной. Да так, что очень быстро оказался впереди всей колонны… Он воин, ему нужна война и нужен подвиг и — плещущие впереди на ветру знамена. Нужна самая прекрасная цель борьбы… Нацболы яростнее всех размахивали красным флагом — он и пошел на этот красный цвет. И они очень высоко поднимали знамена — так, что почти заслонили небо. Но разве этим небо по-настоящему заслонишь? Небо — это то, что не заслонить ничем. Значит, оно здесь главное. Он-то это чувствует. И он может себе позволить настоящую цель. «Русский народ — меч Бога…» Хочется ведь принадлежать такой цели…
«Вам хочется песен? Их есть у меня…» Я развернула масштабную подрывную деятельность, я сидела перед адептом одной «религии» и яростно проповедовала ему другую. И та и другая — религия бешеных… И в какой-то момент он уже втянулся, уловил знакомые нотки, принял мою логику как свою.
А ведь это — начало очень хорошего разговора… Но я только вдавила палец в кухонную клеенку.
— Запомни… эти свои слова…
Этакое закамуфлированное: «За базар ответишь…»
За и против
— Геополитику надо изучать… — Алексей проговорил это через несколько часов. Вообще-то, он произнес это вместо: «С добрым утром…» Утро резко стало еще и забавным. У него невероятная способность возвращаться к разговору «с той же цифры» спустя долгое время.
— Россия не может просто отделиться. Нам надо, наоборот, объединяться с мусульманским миром и вместе бороться…
— За что?
— Не за что, а против…
Вот здесь-то… Вот здесь-то меня как будто толкнули. Мгновенное ощущение… но я уже знала, что это такое.
Вот она. Я ее теперь где угодно различу, я на ней уже собаку съела. Липким холодом мне в глаза поползла ТА САМАЯ национал-большевистская тоска. Опять это невыносимое против, это разрушающее тебя самого разрушение…
Я еще слишком хорошо помню, в какой ужас меня это все вгоняло. И теперь этот «единственный на свете настоящий мужик», рядом с которым я вырвала для себя у жизни дни невероятного покоя, оказалось, тоже тащил эту тоску за собой…
Этот человек мгновенно утратил для меня всю свою кажущуюся надежность. От него хотелось бежать со всех ног. Настолько все в нем оказалось неправильно, зыбко, опасно: сделай с ним еще хотя бы шаг — и полетишь в трясину, на самое дно.
Если бы это была хата, я бы сказала, что эта хата вдруг оказалась полностью паленой.
О чем он? Не за, а против? Ну да, собственно, что и требовалось доказать. Все-таки это был настоящий, убежденный нацбол…
Бред какой-то…
— Да как такое возможно — просто бороться против чего-то? Что это, «искусство ради искусства»? Борьба ради борьбы? Что за цель такая? Где здесь вообще цель? Если уж борешься, то, по логике, борешься ЗА. А все остальное — детали… У тебя же получается отрицательная цель, разрушение, просто разрушение, даже уже без цели. Не может быть такого. Все, что делает человек, должно быть со знаком плюс. Иначе он не сможет долго этим заниматься. Элементарно психика человеческая не выдержит. Разрушение в корне противоречит самой человеческой природе. Разрушение — абсолютно демоническая сущность… Да и потом, меня было уже не остановить. Пусть меня потом расстреляют, но я договорю… — Цель за — она глобальнее. Она вмещает в себя очень много против…
Это вон как дверь. Ты предлагаешь просто бороться с этой дверью. Кстати, непонятно зачем. Я же знаю, что мне надо попасть вон в ту дальнюю комнату, путь в которую эта дверь преграждает. Может быть, ради выполнения своей задачи мне даже придется пожертвовать дверью. Выбить ее, взломать, просто открыть. Не важно, главное — войти. И пока ты в щепки крошишь ни в чем не повинную дверь, я быстренько проскочила внутрь — и я уже в пятой, в десятой комнате. А ты все возишься с первой дверью…
Как перехитрить самих себя
«Бог — единственное, что может объединить…»
Я себе голову сломала, пытаясь постичь глубину НБ-идеологии. Не постигла. Но я хотя бы научилась формулировать, в чем я с ней не согласна. Вот такой парадокс… И теперь, схлестнувшись в идеологическом споре с НБ-деятелем, я снова оживляла в мозгу собственные тезисы, перебирала карты, которыми буду отбиваться.
«Нам не нужно придумывать новые религии. У них на каждом шагу это: мы, мол, создаем новую религию. Что за ересь? Где, в России? Да вы что?..
Борьба за социальные блага? Наверное, все понимают, что это — вообще никакая не тема. Кто только может всерьез ею заниматься? Для достижения цели от народа обычно требуется самоотречение…»
А в свете разговора, который состоялся у них буквально накануне…
Я обалдевала весь вечер, слушая разговор Голубовича с Елькиным. Обсуждалось то, что рядовые молодые партийцы даже не догадываются об истинных устремлениях партии и ее левацкую борьбу за социальные какие-то улучшения принимают за чистую монету…
«Все, что вы видите вокруг, совсем не то, чем кажется…»
Ой, какая прелесть. Так, значит, вся ваша кипучая борьба за социальную справедливость — всего лишь ширма? Отвлекающий маневр?! Неплохо. Вы такое наступление развернули по всему этому фронту, столько своих людей пересажали на почве социальной борьбы, что могли уже убедить кого угодно.
Естественно, никто и не думал всерьез, что для политика в России предел мечтаний просто избраться в Думу. Вопрос в том, чего он на самом деле хочет. К чести нацболов, никто никогда об этом не проговорился. Значит, они сами ничего об этом не знают…
Но эта ваша фальшивая священная война — это лихо. Люди, которые гробятся для вас на вашей социальной борьбе, — всего лишь разменные пешки. Ребята, а вы не заигрались? У вас уже армия пешек. А если они поймут, что вся их деятельность, вся их жизнь и все жертвы — отвлекающий маневр? Смотрите, как бы они «обернувшись, не растерзали бы вас…».
— А не боитесь, что сами себя перехитрите? — наобум спросила я потом Алексея. Классический прием из полицейских сериалов: от балды наугад заявить подозреваемому, что знаешь о том, что он замышляет. А он вдруг поверит и начнет говорить с тобой как с человеком, который действительно все знает…
И он действительно ответил мне как человеку, который в курсе их истинных раскладов. Задумчиво протянул:
— Не исключено…
…На полторы сотни, которые Голубович с Лыгиным выдали мне на обратную дорогу (они провожали меня так, будто хотели убедиться, что я действительно из города свалила), я купила в монастырской лавке освященную цепочку взамен подаренной когда-то и, похоже, стала чуть ближе к пониманию термина: «отмывание грязных денег». В продолжение темы по дороге домой я очень быстро, фраза за фразой, вытянула нить стихотворения, адресованного Алексею. Результат меня позабавил…
Суд истории
Мы встретимся снова уже на расстреле,
И это опять будет жаркая ночь.
Две правды однажды слились в одном теле,
Теперь же родителей судит их дочь.
Мы оба — верны, значит, каждый — предатель.
Свой путь каждый дерзко себе выбрал сам.
Судьба нас вела под один знаменатель,
История нас размела к полюсам.
История честно рассудит обоих.
У каждого выжить есть шанс небольшой:
Твой разум задушат, лишь сняв с головою,
Мое сердце вырвут лишь вместе с душой.
Любой ход Истории будет смертелен.
Окажется прав тот, кто первым успел,
Когда ты меня будешь ждать на расстреле,
Когда я тебя поведу на расстрел.
Не дрогнет рука, дело каждого — право,
В металл приговора не врежется плач.
Судьба и История — злая подстава!
Из нас каждый — жертва и каждый — палач.
Палач с жертвой разом падут на колени,
К губам покаянно губами припав.
История нам не простит промедленья,
И пуля обоим снесет черепа…
