Люди — странные создания, такова моя основная мысль. Но не более странные, чем Суейны.

Четырнадцатого августа 1914 года 2-й Батальон легкой пехоты Оксфордшира и Бакингемшира высадился во Франции, в Булони.

Что произошло потом, я иногда представляю себе, когда меня увозят из графства на машине «Скорой помощи». Когда Министр реформировала систему больниц в Ирландии, назвав их Центрами Высоких Стандартов Деятельности, то забыла о графстве Клэр. Такое часто случается. Мы ни то ни се, ни Юг, ни Запад. По внешнему виду мы нечто среднее между скитальцами из графства Керри и широкогрудыми жителями графства Голуэй. И те, и другие щегольски одеваются, красят волосы и выставляются напоказ. Так, если в графстве Клэр у вас Что-то, как у меня, вас надо показать всем.

Тимми и Пэки заезжают за мной. У Тимми огненно-рыжие волосы и жутко сильный энтузиазм к Hurling, и если выказать ему хоть малейшее одобрение, то он позволит вам наслаждаться образцами своего горлового пения. Мать Пэки сделала невозможное, заставив его поверить, что он привлекателен, но оба они, Тимми и Пэки, и в самом деле привлекательны. Мы едем без сирены, но тот запашок, который является изнанкой болезни, все равно заставляет думать о ней. И вот тогда-то я и представляю его, Дедушку Суейна, во Франции.

В том-то и дело, что никто из ныне живущих там не был. Но многие из них находятся на страницах книг. Мой дедушка — в тощей, пахнущей дымом книжке «На западном фронте без перемен» Эриха Марии Ремарка (Книга 672, книга в мягкой обложке издательства Фосетт, Нью-Йорк), на жестких, заскорузлых страницах «Августовских пушек» (Книга 1023, Барбара Такман, Макмиллан, Лондон) и в покоробившемся букинистическом томе «Взгляд в глубины ада: окопная война в Первой мировой войне» (Книга 1024, Джон Эллис, Джонс Хопкинс Юниверсити Пресс, Балтимор). Это книги, которые читал мой отец, пытаясь найти своего отца.

Вот он, высокий и тощий, напряженный Авраам. Он в окопе — холодном крысином ходе с мерзкой, засасывающей и хлюпающей жижей на дне. Воздух пропитан сигаретным дымом и тишиной. Авраам полагает, что здесь он с благой целью, что он призван ради нее. Он на передовой, ждет приказа. Для таких, как Авраам, ожидание хуже всего. В его воспоминаниях существует внутренняя, духовная страна, где он путешествует. Там есть шахты и кратеры, пещеры и тупики в подземельях. В Памяти есть Горы, как сказал Джерард Мэнли Хопкинс (Книга 1555, «Стихи и проза», Пингвин букс, Лондон). Или, скажем иначе, есть некий Джерри Куинн. Он живет под сенью горы Кро-Патрик в графстве Мейо и утверждает, что поднимается на гору почти каждый день. Когда Джерри Куинна спросили на радио, зачем он это делает, то в ответ услышали: «Гора уже стала частью меня». У Мориса Сендака в книге «Ночью в кухне» это звучит как «Я в молоке, а молоко во мне».

И вот там, в окопе, наш Авраам весьма успешно восходит на те духовные горы и спускается с них.

«Что же я должен делать с этой жизнью?» — общеизвестный суейнизм. Он практически неотделим от нас — как рыболовный крючок, вонзившийся вам под кожу, который вы не можете вытащить, ведь иначе станет только хуже. Так вот, Дедушка Авраам бьется над этим вопросом-суейнизмом, — как рыба, старающаяся сорваться с крючка, — и ждет приказа. Наконец звучит команда. В окопе появляется капитан Джон Вейнсли Берк, чистый и аккуратный, как персонаж «Папашиной армии», и говорит: «Парни, сигареты долой. Сегодня я обеспечу вам медали». Теперь Авраам не колеблется ни секунды. Он не думает о том, что немецкое оружие только и ждет, как бы выстрелить в него, Авраама, или что следующий момент может стать последним. Авраам верит, что Настал Тот Самый Миг, O Боже! Верит, что есть благая цель, пусть не основанная на знании и непостижимая, и теперь она влечет Авраама. Он едва может дышать от быстрой подводки, от ощущения, что Великий Ловец поймал на удочку его, Авраама, а еще от чувства свободы просто из-за движения, из-за облегчения. Он переполнен внезапным ярко-красным цветением душевного подъема. Авраам отбрасывает сигарету, громко кричит и выпрыгивает из окопа в воздух, уже пронизанный немецким огнем.

Фью-фью-фью — летят в него пули.

Он видит, что его китель разорван в нескольких местах, и думает: «Это интересно».

Но продолжает идти.

Потом видит, что льется кровь. А это еще почему?

Ведь боли еще нет. Слишком много адреналина и риторики в его крови. Есть много грубоватых абзацев о том, Что это Значит для Короля и Страны. Не говоря уже о Боге. В артериях Авраама все еще пульсируют возвышенные речи, главные и придаточные предложения, прилагательные, обстоятельства, великолепие оборотов латинского языка и разгоряченное дыхание. Это Век Речей. Перед мысленным взором Авраама возникают восклицательные знаки, делающие в танце вертикальный шпагат, и Авраам углубляется в войну на двадцать ярдов.

Фью-фью-фью. Плюх — жижа под ногами, плюх.

Авраам смотрит по сторонам и видит, как Хейнс, Харрисон и Бенчли поворачиваются назад, будто их поймали на крючок, и невидимые лески сбивают парней с ног и уносят в Следующую Жизнь. Это очень по-спилберговски. Только без саундтрека Джона Уильямса.

Дедушка бежит дальше. Когда тетушка Д рассказывает эту историю, то в этот момент всегда говорит «Да сохранит его Господь», будто до сих пор не уверена, что Авраам доберется до конца ее повествования, а потом, в свое время, родимся все мы. Она с таким выражением произносит эти слова, — сидя, словно аршин проглотив, в Уиндермирском доме престарелых, Блэкрок, в комнате при, наверное, тридцати градусах, как любят филиппинские сиделки, — что я каждый раз начинаю сомневаться, что появлюсь на свет.

У Авраама ручьем льется кровь, липкая масса скапливается на его ремне, но он еще бежит и готовится сделать свой Первый Выстрел на Войне. Его винтовка качается — ведь ему не рассказали ту часть, где говорилось, что стрельба на бегу очень отличается от стрельбы стоя, к тому же стрельбе на бегу, когда тебя ранили, по очевидным причинам не учат вообще. Но это знание приходит само; не волнуйтесь, мужчины.

Дедушка не видит немцев. Немцы есть немцы, у них практический подход к делу — они пригибают головы и поднимают винтовки. Это скорее технический прием, а не доблестный британский принцип — бежать навстречу пулям.

Итак, когда Авраам собирается стрелять куда-то туда, где могут быть немцы, фьють! — мундир опять разорван, на этот раз чуть ниже сердца. И сразу же Авраам тяжело падает.

Для Дедушки больше ничего нет.

Но есть Брешь.

Белое пространство, в которое он ушел от мира сего.

Я тоже знаю, на что это похоже, когда последнее, что вы чувствуете, — кто-то ущипнул вас за руку, что может быть немного, ну самую малость, больно, и вы проваливаетесь туда, где все зависит только от силы вашего воображения. В библиотеке моего отца есть особый раздел как раз для таких случаев. Например, Томас Траэрн (1637–1674 гг.), поэт, мистик, входящий в Рай (Книга 1569, «Фаберовская Книга Утопий», Джон Кэри, Фабер и Фабер, Лондон), написал: «Зерно было восточной и бессмертной пшеницей, которую никогда нельзя было ни пожинать, ни даже сеять… пыль и камни на улицах были такими же драгоценными, как золото. Сначала Врата казались мне концом мира сего. Зеленые деревья, когда я впервые увидел их через Врата, привели меня в восторг, и я пришел в восхищение… Человеки! O, какими достопочтенными и благочестивыми созданиями кажутся старцы! Бессмертные Херувимы! И юноши, блестящие и искрящиеся ангелы; и девы, странные и серафические части жизни и красоты! Мальчики и девочки, кувыркающиеся и играющие на улице, похожи на живые бриллианты».

В Раю есть настоящие врата?

Спасибо, Томас. Но мы возвращаемся к повествованию: Дедушка умер в яме.

Это воронка от бомбы. Парни-артиллеристы развлекаются тем, что взрывами делают воронки во Франции, и некоторые, например, та, где лежит Дедушка, очень глубоки. Он лежит на боку, и его душа занята последними приготовлениями к Загробной жизни. А наверху атака уже захлебнулась, англичане отступают, немцы переходят в наступление.

Похоже на Танец у Джейн Остин: Движение Вперед — Движение Назад, только с оружием и в грязи. Атакующие немцы продвигаются вперед мимо Дедушкиной Воронки.

Один из немцев замечает, что Дедушка шевелится, и прыгает вниз. Да, прыгает. Прыгает вниз — в воронку. И выхватывает штык-нож.

Он чистый, потому что тонкие маленькие ножны защищают его от грязи. Дедушка видит блеск металла и хочет вытащить свой револьвер.

Только рука его не работает, и потому вытащить револьвер не удается.

Дедушка пробует еще раз, мысленно говоря себе: «Вытащи твой револьвер!» Но его тело лишь извивается в грязи, а немец уже близко. Дедушка смотрит на свои руки, приказывая им проснуться, и тут замечает, что вся его грудь покрыта липкой темнотой. Приходит понимание того, что штык — наименьшая из проблем.

Немец стоит над Дедушкой. За спиной немца небо, а в руке нож.

Дедушка видит вспотевшее лицо врага, его умные спокойные глаза. Немец склоняется к Дедушке и делает нечто удивительное — дважды похлопывает Дедушку по плечу и произносит:

— Томми, окей, Томми, окей.

А затем штык-ножом отрезает полосу ткани и быстрыми умелыми движениями перетягивает жгутом руку Дедушки. Потом открывает свой пакет с тем, Что-Надо-Использовать-Если-Вы-Ранены, — такой пакет в немецкой армии есть у каждого солдата, — вынимает что-то из него и прикладывает к ране в груди Дедушки.

После чего окидывает взглядом свою работу — ведь быть немцем значит не оставлять ничего недоделанного — и кивает. Дедушка опять видит его глаза. Их он будет помнить всю свою жизнь.

— Томми, окей.

И немецкий солдат возвращается на войну.

Он взбирается по склону воронки, попадает во Второй Раунд Атаки-Отступления и мгновенно погибает от пули, попавшей точно в середину лба.

Следующее, что Дедушка осознает, — он на носилках. Он не в Раю; никаких золотых улиц, никакой бессмертной пшеницы, ни одного Херувима. Вместо этого толчки и покачивания — я тоже их знаю. Вы привязаны к носилкам, они несут вас вперед, и вы видите лишь небо над собой. Оно движется назад, будто вы плывете вниз по реке и думаете: «Как же это странно — перемещаться по миру, лежа на спине».

В хорошие дни это может быть немного по-микеланджеловски, будто вы выпили Хевен ап. Однажды я сообщила это Тимми. Ему понравилось, и он заметил:

— Да ты поэт, как и твой папа!

В такие вот хорошие дни, когда вас несут на лечебные процедуры, небо над вами синее и глубокое. Вы чувствуете, что никогда не видели его прежде, вы чувствуете, что это не крыша, а дверь, и она на самом деле уже совсем открыта, вам остается только ждать. Во всяком случае, такое мне было откровение. Впрочем, нет никаких ангелов. Я никогда не увлекалась Сикстинскими Фресками.

Перевязанного немцем Дедушку принесли в расположение британских войск. Казалось, на его груди появился набухший красный цветок. По словам Миссис Куинти, это, наверное, опять Преувеличенная Образность, какую я все время использую.

А мне ни холодно ни жарко, могла бы я ей ответить.

Дело в том, что Дедушка не ожидал ничего подобного. То есть сначала — неимоверное изумление: «O, так вот как разворачивается сюжет». Итак, его несут на носилках, и он все время ожидает, что перейдет в мир иной. Что если бы боль стихла, он мог бы просто закрыть глаза и проснуться в стране Томаса Траэрна. Ведь Дедушка на самом деле верит в следующую жизнь, в которой, по его представлениям, всегда голубое небо, и свет льется из-за огромных белых облаков, а святые с длинными вьющимися волосами вроде как стоят на тех облаках и думают, что им следует выглядеть так, будто они совершенно безмятежные супергерои семидесятых годов, и при этом их мантии персиковых или абрикосовых оттенков достаточно удобны для тамошней погоды. Такая себе загробная жизнь. Как бы то ни было, после латинского языка, стояния на коленях и свечей Авраам довольно легко получил паспорт, и вот, покрытый засохшей кровью, он в той стране. Его веки трепещут, как крылья бабочки, на губах у него Kyrie eleison, Christe eleison, и вот уже ангелы протягивают руки, чтобы поднять его.

Только те руки грубоваты.

Потому что те руки вовсе не ангела, но молодого врача по имени Оливер Сиссли. Он весьма ревностно относится к своему делу. Взгляд Оливера пылает, и даже жуткие прыщи на шее не помешали ему приехать на войну, чтобы спасать жизни.

Дедушку доставили к Сиссли, будто на тарелочке с голубой каемочкой, и — бинго! Молодой Оливер принимается за работу, пока Дедушка находится в том месте между Жизнью и Смертью, — между Рыбой и Ловцом, как говорит мой отец. Оливер верит, что именно для таких дел он и прибыл на войну. Он начинает быстро извлекать пули — одну, другую, — да, на самом деле да, там три пули, — и оттаскивает Авраама прочь от Загробного Мира.

Дедушка На Волоске От Смерти.

Веселого в этом мало. Уж мне-то поверьте.

Дело в том, что Дедушка воспринял то, что произошло, как просто Падение Обратно На Землю, в чем нет ничего прекрасного для лосося, прыгающего с шестом, — но есть лишь только ужасное.