Так сказали медсестры. Завтра, Рут, мы переведем тебя вниз.

Миссис Мерримен перевели вниз, и к нам наверх она не вернулась. У меня есть мистер МакКи, так что я В Хороших Руках. Мне не нужны ни подробности, ни медицинские термины. Мне не нужны ни венозный доступ, ни Интерфероновая терапия, ни ацетаминофен, ни мышьяка триоксид, ни полностью транс-ретиноевая кислота. Я не хочу видеть их на моих страницах. Я хочу, чтобы они, как первая книга Шекспира, изданная в формате ин-фолио, послужили Великому Разнообразию Читателей от Самого Способного до Такого, Который Может Читать Только По Слогам. (Вы саме знаити, кокой вы четатиль.) Я не хочу, чтобы мою книгу задушила наука. Я хочу, чтобы моя книга дышала, потому что книги — живые существа, у них есть корешки-позвоночники, и запахи, и продолжительность жизни, и по мере того, как идет их жизнь, у них появляются шрамы, морщины и пятна.

Миссис Куинти приехала в Дублин. Когда я уезжала, то попросила ее не делать этого и объяснила, что в этом нет никакой необходимости, и если она верит, что болезнь встречается на каждом шагу, то в последнюю очередь надо посетить больницу. Но эту женщину, хоть она и мала ростом, удержать нельзя. Она вошла в палату, как маленькая толстая птица, в застегнутом пальто, с синей сумочкой в руках и туже обычного уложенными волосами. Мама обняла ее, и миссис Куинти запротестовала: «Не надо, я насквозь промокла», посмотрела на меня, прижала руку к середине груди, туда, где кость, и похлопала так, будто закрывала крышкой то, что было открыто.

— Дорогая Рут, — сказала она и, придя в себя, добавила: — Боже мой. Разве здесь не знают, как надо взбивать подушки?

Миссис Куинти принесла округ с собой. Она принесла карточки и пожелания всего наилучшего, новости о свечах и молитвах и затем, не желая обременять свой визит беспокойством, подробно изложила новости: Дэнни Девлин вытащил свой туалет и выбросил его в садик перед своим домом, чтобы не платить налог на туалет, и сказал, что собьет свою дымовую трубу, если введут налог на дымоходы, и заложит кирпичом окна, прежде чем придут взимать налог на дневной свет. (В стране, понимающей силу художественных образов, память о наших банкирах, как сказала миссис Куинти, должна быть вечно сохраняема в септиках.) Кевин Кеог, хотя у него было почти столько же любви к Мартине Морган, как у маленького ослика, наконец сдался и женился на ней. Правительство, считая себя настроенным на пульс страны, предложило упразднить Сенат, поскольку Сенат, как сказал Мики Люси, собрался упразднить правительство. Шон Коннорс написал из Мельбурна своему отцу, что скучает по времени, проведенном с ним за заготовлением силоса, а Мэтт Коннорс в немом отчаянии завладел этим письмом, поместил его в конверт с прокладкой из пузырьковой пленки и принес Майне Прендергаст, чтобы она отправила это письмо, потому что силос для Коннорсов был тем же, чем запах угольного дыма был для Чарльза Диккенса и гуавы — для Габриэля Гарсиа Маркеса, то есть незабываемым образом дома.

Каждый рай потерянный. Совет, сказала миссис Куинти, испустил дух. Дороги исчезают. Ветряные мельницы появляются. В призрачном поместье, с отвращением от невыполненных обещаний, два латыша построили искусственный рай из наркотиков и алкоголя, да еще и подняли флаг Германии.

Река продолжает подниматься. В Шанноне уже забрала кладбище, оставив вертикально стоящие надгробные плиты, потом подошла по Черч-Стрит к церкви, и Мэри Дэли — она стояла на коленях, молясь, как у Т. С. Элиота, смуглому Богу, — пришлось вывозить на лодке, когда она начала возноситься — или тонуть, разные люди рассказывали по-разному. Наш дом, обитель слишком многих метафор, сам стал метафорическим и нуждался в спасении. Этим занимались МакИнерни.

— Ты все равно услышишь это от других, так что я могу сказать тебе сейчас, — добавила миссис Куинти, поджала губы и села чуть более вертикально, чтобы торжественно объявить: — Мистер Куинти вернулся. — По тону, каким она это сказала, было понятно, что она все еще решает, что с ним сделать. Мы с Мамой не смотрели на нее. — Язва желудка, — с плохо скрываемым удовлетворением пояснила миссис Куинти и больше ничего не сказала.

Миссис Куинти единственная из ныне живущих прочитала «Историю Дождя». Когда стихи были отправлены в Лондон, я попросила ее вспомнить это стихотворение, но она не смогла, ведь из-за спешки и необходимости оставаться необнаруженной ее внимание было поглощено процессом печатания, а не стихами. Она потрогала свои губы, затем положила руку перед собой, будто слова уже были в пути, будто пузырь речи уже формировался, но… Нет, сказала она, она не поступит с моим отцом несправедливо и ничего не скажет мне, потому что не хочет произносить строку, которую не может точно вспомнить.

В белой книге в мягкой обложке «Избранные Стихотворения» Йейтса рядом с «Песней Скитающегося Энгуса» я прочитала две строчки, которые написал мой отец. «Почему Ты взял его?» И «Почему все, что я делаю, кончается неудачей?». Из этих вопросов я поняла, что Вергилий Суейн применил Невозможный Стандарт к Богу.

Не могу сказать, что у моего отца была вера в Бога. Правда в том, что у него было что-то более личное, было ощущение Его, Отца Дождя. Стихи, восторг и отчаяние, о которых я начала думать как о части диалога, были выражением удивления и замешательства, стремления к вознесению и попыткой внести дух надежды в мир сей. Так в моем уме день за днем стихи становились все более величественными, потому что в реальности уже не существовали.

Это было той правдой, за которую я цеплялась, когда пришел отчет о его смерти и нам сказали, что у моего отца была изогнутая, как крюк, опухоль в теменной доле головного мозга. Опухоль была вросшей и развивалась в течение некоторого времени, сказал Доктор. По тону, каким он сказал это, я поняла, — он думал, что она была причиной восторгов и экстазов, в которых рождались стихи. Опухоль объяснила все. Опухоль сама была целым повествованием. И прямо тогда я поняла — это повествование было неправильным, и я должна написать правильное.

Винсент Каннингем необыкновенно замечательный.

Кто еще может сесть в автобус, идущий из Фахи в Эннис — тот грязный, вонючий, грохочущий драндулет Денниса Дармоди, обладающего внешностью и характером штопора, ведущего автобус, как камикадзе, проходя повороты со Слепой Верой? Кто еще может сесть в тот автобус, а затем стоять в ожидании автобуса из Энниса в Дублин, все пассажиры которого — пенсионеры с правом бесплатного проезда, которые ездят туда и обратно не потому, что у них есть дела в Дублине, а потому, что у них есть право бесплатного проезда и маленькие пенсии? Кто еще покупает билет суточного действия, хотя поездка занимает четыре часа в одну сторону, когда у него нет и десяти евро за душой, когда он должен готовиться к экзаменам, а полстраны уже под водой? Кто еще приносит «Quality Street»?

Винсент Каннингем появляется, хлюпая по коридору больницы промокшими кроссовками, и останавливается у двери в палату как в воду опущенный. Если бы я сказала «Уходи», он бы ушел. Опять сел бы в автобус и — это уму непостижимо, но на самом деле так и есть, — даже не обиделся бы на меня.

— Миссис Куинти говорит, что я не умру.

Не лучшее приветствие, но времени мало. Это моя последняя тетрадь Эшлинг. Перед обследованием я не должна есть и к тому же волнуюсь, говорю бессвязно, и мой стиль уже начал распадаться.

Винсент Каннингем сидит возле моей кровати. Мама и миссис Куинти ушли вниз. Через проход от меня лежит Джеки Феннелл. Она смотрит на Винсента, подняв идеально изогнутые и идеально же выщипанные брови, и в далекой от изысканности манере кивает мне.

— Конечно, ты не умрешь, — подтверждает Винсент.

— Я не могу умереть потому, что, как говорит миссис Куинти, в моем литературном творчестве так много жизни.

Я не могу умереть еще и потому, что, как говорит Элис Манро, вся скорбь жизни не должна доводить до изнеможения художественную литературу. В вашем повествовании не может быть так много горя — иначе читатель швырнет книгу в стену.

— Ты не умрешь, — повторяет Винсент, но между бровями у него появляется глубокая борозда, и я понимаю, что это просто слова.

— Но вдруг я умру.

— Ты не умрешь.

— Винсент Каннингем.

Он проглатывает возражение. Он всегда и радуется, и смущается, когда я называю его по имени и фамилии.

— Да?

— Если я умру, две вещи.

— Две вещи.

— Во-первых, ты помнишь, что надо сделать со всеми моими страницами? — Я уже говорила, что у него самые добрые на свете глаза? Он побрился перед поездкой пластиковой синей бритвой «Джиллет», и его щеки гладкие, будто отполированные. Действительно, все, что есть у него, наполнено сиянием. — Помнишь?

— Да.

— Хорошо.

— А что во-вторых?

— Во-вторых на самом деле и есть во-первых. Во-вторых, поцелуй меня.

Должно быть, я воспарила. Ну, у меня было ощущение, что воспарила.

— Если уж мне и суждено умереть… — сказала я, — знаешь, не думаю, что мне суждено умереть до того, как ты меня поцелуешь.

Только посредством повествования мы можем смириться со смертью.

Как еще мы можем простить Бога?

Я попросила отца написать мне стихотворение. Он так этого и не сделал. Но оставил засвидетельствованное Джоном Полом Юстасом рукописное завещание и в нем привел подробности страхования своей жизни, за которое платил, и еще в завещании было: «Оставляю Рут мои книги».

Только это. «Оставляю Рут мои книги».

В тот день, когда я смогла заставить себя пойти и посмотреть на них — на Папину библиотеку, на обгоревшие и залитые водой, но неуничтоженные тома, — я увидела на его столе книгу «Лосось в Ирландии» и сложенный листок, исписанный Папиным почерком, между ее страниц. И на самом верху листка — «Рут Луизе Суейн». И ниже слова и фразы, строки под разными углами, некоторые подчеркнуты, некоторые написаны поверх прежних, и еще были строки перечеркнутые, — как видно, Папа пытался собрать разбросанное.

Вот: Мой отец поднялся в небо.

Вот: вознесся с гаревой дорожки.

Вознесение по-лососьи вымарано, написано снова и опять перечеркнуто.

Справа в нарисованном карандашом круге: Томми окей. Ниже него: Морроу, Икретт, Читли и Пол.

В маленьком прямоугольнике: «Мы идем ловить рыбу».

Вот: Рыбы/Мушка

И через пробел: Вода/Небо

Слева плавно изогнутый вопросительный знак, который мог быть леской, но на самом деле изгиб реки.

И, наконец, едва видимым свинцово-серым цветом Папина рука твердо вдавила слова в страницу: «Я сделаю так, что наша жизнь станет лучше».

И это все. Во фрагментах, оставленных мне, его невозможное стихотворение.

Итак, своим особым способом Папа сдержал обещание.

И вот моим особым способом я сдержу мое.

Если я умру, то пусть мои страницы вместе с Папиной будут вложены в книгу «Лосось в Ирландии», и пусть Винсент Каннингем принесет их к реке Шаннон и бросит в ее воду.

Если я буду жить, то эти строки — моя книга, и мой отец живет теперь в загробном мире, который и есть книга, вещь не неопределенная и не виртуальная, но нечто такое, что вы можете взять в руки, осязать и ощутить запах, потому что, на мой взгляд, Небеса, как и жизнь, должны быть воспринимаемы чувствами, должны быть реальными. И моя книга будет рекой, и Лосось, буквальный и метафорический, будет в ней выпрыгивать из воды, и та книга будет названа «История Дождя», и да будет так, что Папина книга не погибла и не погибнет, и вы будете знать, что моя книга существует благодаря Папе, благодаря его книгам и его стремлению прыгнуть вверх, подняться. Вы будете знать, что я нашла Папу в его книгах, в обложках, — их касались его руки, в страницах, — их они переворачивали, в бумаге и шрифте, но еще и в мирах, которые были в тех книгах, — я побывала там, и вы тоже там побывали. Вы будете знать, что повествование идет от прошлого к настоящему, устремляется в будущее и течет, подобно реке.

Поскольку вот что я знаю: дождь становится рекой, которая идет к морю и становится дождем, который становится рекой. Каждая книга есть сумма всех других, какие прочитал писатель. Чарльз Диккенс был писателем, потому что у его отца была небольшая библиотека и потому что одиночество не было безлюдным, ведь в нем были Робинзон Крузо и Дон Кихот. Любая книга, которую пишет писатель, заключает в себе все остальные, потому и существует и всегда будет существовать библиотека, подобная реке. Моя книга содержит в себе все книги, прочитанные моим отцом, и потому его душа всегда будет жива, и моя тоже. Существует тесное духовное общение между читателями и писателями, пусть оно и кажется невозможным, и хотя писатели пишут и терпят неудачу, опять пишут и опять терпят неудачу, одни лишь неудачи принимаются во внимание — они означают, что была попытка плыть против течения и совершить прыжок. Прыжок моего отца и мой невозможным способом переносят Папу на землю нашего луга, и Папа идет к сверкающей реке, и ему навстречу идет человек с развевающимися волосами и яркими, живыми глазами. РЛС приветствует Папу поднятой рукой и с радушным выражением и самым мягким акцентом произносит имя Вергилий. РЛС обладает согревающей улыбкой и остроумием, а наготове у него уже сто рассказов. Земля покрыта новой травой, воздух почти нежен, потому что в загробной жизни воздух существует и он так сладок, что когда мой отец вдыхает его, то не может поверить ни в это место, ни в это общество, — ведь и то, и другое стали лучше благодаря тому, что невозможны. Невозможны также яркость солнца, ртутный блеск и сияние Реки Шаннон. Невозможны птицы, столь многочисленные и столь радостные. Невозможно небо, становящееся теперь все более и более синим, и невозможны бабочки, появившиеся, пока эти мужчины идут вдоль берега реки. Невозможно, что теперь и РЛС рокочет, бормоча еще-не-строку еще-не-стихотворения. Невозможно, что мой отец делает то же самое, и что РЛС глядит на него сияющими темными глазами, и что в них есть такое одобрение и радость, что они оба теперь идут и рокочут, издают звук между птичьим и человечьим, потусторонний в чем-то одном, но естественный в другом. Невозможно еще и то, что мой отец смотрит вниз на берег и видит, что местность вокруг и изгиб реки стали знакомыми, и его дыхание учащается, а сердце начинает биться быстрее, потому что вот идет Дядя Ноели в своем хорошем костюме и выглядит лучше, чем когда-либо выглядел в жизни сей, и у него все-Ирландский вид победителя, и он машет рукой, потому что узнал Папу, и показывает назад вдоль берега, где мой отец видит светловолосого мальчика, и Папа должен сделать прыжок и поверить в невозможное прямо сейчас, потому что, хотя он моргает и трет ладонью лоб, мальчик не исчезает, и очертания Энея становятся все более ясными, но он не смотрит на Папу, но умиротворенно и терпеливо ловит рыбу в реке, текущей в загробной жизни. РЛС останавливается и обращается к Папе:

— Я же говорил! — РЛС произносит эти слова с самым мягким шотландским акцентом, одной рукой откидывает волосы с одной стороны и улыбается, и вся его манера вести себя исходит лучами света из крестика, отмечающего на карте место найденного сокровища. — Вот, смотри, твой сын.

И, хоть это и невозможно, мой отец видит, что так и есть. Эней поворачивается и тоже видит Папу, кладет удилище и бежит так, как бегал всегда, своим особым способом, который кажется естественным выражением человеческого изящества. Эней приближается к Папе, который бежит навстречу, обнимает сына и опускает голову в его золотистые волосы, и они держат друг друга в объятиях невозможно долго, долго, еще дольше, и в их объятии заключено все наше повествование, прошлое, настоящее и будущее, и мы знаем, что у Мамы все будет хорошо и, хотя ей будет одиноко и грустно, она утешится у свечей в церкви Фахи, где однажды будет сидеть с ясной и абсолютной уверенностью, что ее муж встретился с их сыном, и в том объятии есть еще и уверенность, что я наконец войду в Ремиссию, начну поправляться и вернусь домой; что, невозможно, я, Рут, напишу эту книгу; что миссис Куинти напечатает на машинке мои страницы; что вы прочитаете их; что Винсент Каннингем нанесет визит для разговора и немногих соленых поцелуев; и что однажды, невозможно, он поведет меня на прогулку в мой первый раз из парадной двери, и я пойду с ним на реку и не буду бояться ни воды, ни неба, не буду бояться неудачи или гибели, потому что каким-то образом я буду точно знать, что мы выпутаемся, и наше повествование о том, как выдерживать испытания и дерзать, и что достаточно не терять надежду и рассказывать повести друг другу и друг о друге, сотрудничая в тщательно разработанной нашей истории так, чтобы мы существовали в повествованиях, зная, что в наше время в мире сем вся наша победа заключена в том, что надо выносить испытания, но все равно это победа, и я, Рут Суейн, буду знать, что любовь настоящая, а прощение полное, потому что — это невообразимо, неправдоподобно, невозможно — дождь, наконец, прекратился.