Мне нравился Коротышка Бобс, но я не собирался сидеть в машине с драчливым маленьким хорьком, который винил меня в том, чего я не делал. Водитель такси оставил меня на раскаленной улице из одно- и двухэтажных деревянных хибарок, которые прятали свою торговлю под глубокой кромкой веранд. Брум был для меня чужой землей. Тротуаром служила красная земля, здания были серебряными, истертыми вековой солью и песком. Магазины, и склады, и бакалейные лавочки тревожно взгромоздились на трехфутовые столбы, ожидая королевских приливов, скрепленные вместе, чтобы защититься от циклонов. Именно здесь я оставил карту «Редекса».

Такси исчезло за дальним поворотом, и я услышал клаксон грузовика – нет, то был павлин. Он спрыгнул с веранды и отправился вниз по улице, вереща, а перед гостиницей «Косулий загон» раскрыл перья в дикой приапической дрожи.

Эта гостиница – длинная и низкая с глубокой верандой, своего рода романтический загородный паб, который можно увидеть на полотнах Дрисдейла, – напомнила мне неприятный случай в баре «Ларапинта». Я ощутил на себе тяжелый взгляд скрывавшихся там пьяниц. «Нет, – подумал я, – вы не спросите у меня собачью лицензию». Я вспомнил о срочном деле и бежал в проулок Шеба, не зная, что это за место. Я не читал азиатские символы и не понимал лиц людей смешанных рас, которые исчезали, как только я приближался.

ПАНСИОН ЧЭНА ЛУНА ДЕПА. ОПЛАТА ВПЕРЕД.

Если бы владелец не сидел в рангунском кресле-качалке, то убежал бы от меня тоже, но он был иссохший старик, а кресло – очень глубокое, и он остался, как того требовало притяжение.

Я указал на знак.

– «Косуля» лучше, – сказал он.

Это меня удивило, но я не мог верить ему на слово.

– Лучше иди туда, – сказал мистер Чэн Лун Деп.

Но от меня не отделаться даже запахом дохнущих креветок. Я взобрался по ступенькам веранды к мистеру Чэну, на чьем лице было больше морщин, чем на скорлупе грецкого ореха.

– Что за работа? – Его глаза были узкими, и темными, и очень живыми.

– Не работа. Я хочу комнату.

– Что ж, полно места.

Он был маленьким человечком со странными конечностями и мясистыми ушами, большими, как абалоны.

– Что за работа? – спросил он, и я последовал за его огромными ногами. – Скотобойня?

– Нет.

– Жемчуг нет, – сказал он. – Жемчуг ушел к черту.

Теперь мы вошли в полированную тень коридора, и я понял, что он говорит: его обычные клиенты были ловцами жемчуга всех национальностей, матросы и коки.

– Прастиковая пруговица, – сказал он.

Пластиковая пуговица убила жемчужный бизнес. Теперь у него есть свободные комнаты, без проблем.

– Плати сейчас, – сказал он, и его руки были такими же, как уши и ступни, и я заплатил ему много, но затем он захотел еще два шиллинга на аренду москитной сетки, а я не собирался поддаваться.

– Сетка нет, – сказал я.

– Ладно. Не тарахтеть.

Я решил, что он имел в виду «без траха». Согласился.

Он дал мне тяжелый железный ключ и позволил самому исследовать «чистую комнату», вонявшую сигаретами и грогом. Из открытого окна я увидел головокружительную пристань и вдохнул не только запах подыхавших креветок, но и сладкий запах дыма и имбиря. «Боже, – подумал я, – что я устроил себе на этот раз?»

Мебели не было за исключением единственной койки, на которую я улегся читать банковские выписки со счета, гадая, что случится со мной дальше, думая о миленькой Айрин Боббсик по дороге на юг к Порт-Хедленду. Бог знает, что она скажет мужу, когда они останутся одни при свете фар.

Я спал много часов. Стемнело, и я увидел желтые керосиновые лампы на палубах и крышах кают, песчаные дюны, синие и черные, как ночь.

Я вновь погрузился в сон и проснулся, чтобы противостоять ужасному беспорядку, в который я превратил свою жизнь. Мне скоро двадцать семь, а я вновь канул в небытие. Я без руля и ветрил, мне не к чему пристать, сказать «вот кто я», с такой-то работой, таким-то делом, такими-то убеждениями, такой-то женой, ребенком, будущим. Я ни то ни се. У меня нет какой-то неистовой страсти – к богу, например. Когда я представил свою жизнь с Аделиной, то увидел пригородный дом и жизнь за книгами. Библиотека в этом смысле была идеальна, и в то время, когда я работал с Себастьяном, мне казалось, что вот оно: мы с ним вместе составим четкую систему классификации – почему бы нет? Никто в Англии не занимался этим должным образом – а мы бы наконец построили, собственными руками, если бы потребовалось, зал картографии, где наши сокровища не встраивались бы в помещение, предложенное доминирующей культурой книг.

Я услышал мягкий стук косточек маджонга, и музыку из граммофона, и концертину, и пьяное пение. Вот что я представляю себе, когда слышу «Отель разбитых сердец». Мне было так одиноко, что я мог умереть.

Когда-то я был королем викторины. Я был хозяином наполненного книгами дома. Теперь это для меня потеряно. Я крутился и вертелся, гадая, как мне добыть мои несчастные сокровища из Бахус-Марша: бабушкин атлас, жестокое письмо Аделины, – прежде чем вернутся Боббсики.

Кто-то жег китайские палочки. Комары кусали сквозь простыню. Разум продолжал перечислять список моих катастроф. Лишь об одном думать я не мог.

К полуночи я созрел заплатить за сетку и постучал к старику Чэну. Но он не открыл.

– Не тарахтеть, – сказал он. – Я спать.

Я вернулся к комарам mano e mano. Они были полны крови. Я убивал их. Я бы полетел в Перт сразу же утром. Зачем мне оставаться здесь, где со мной спорят о том, кто я? Какое мне дело до трат или усилий, которые потребуются для прорыва пространства? Пятнадцать тысяч миль вниз по побережью до Перта. Затем разрезать как бритвой низ континента, через Нулларбор. Займет это день или два? В любом случае я вернусь в зеленый и привычный Бахус-Марш, где меня вновь будут принимать за белого человека.

Я писал сбивчивые письма во сне, с закольцованным повествованием.

Наутро мистер Чэн сообщил, что в Бруме нет конторы авиакомпании. Полагаю, он наслаждался, наблюдая мое удивление. Но нет, сказал он, конечно, я могу купить билеты у его друга, немецкого торговца жемчугом.

Он привел меня к торговцам жемчугом, когда собственники еще не прибыли. Вместо них я встретил клерка, молодого англичанина, еще мальчика, и я понимал каждое его слово. Теперь я ценил его ясность. Когда он сказал, что в его власти продать мне столько билетов, сколько мне требуется, я потянулся пожать ему руку.

Его звали Тоби. Он был высоким, с голубыми глазами и длинной верхней губой, с извилистой улыбкой. Каким милым и знакомым он казался. У него была надежная книга с ценами билетов, он прошелся по ним с линейкой и выписал цены на конверте, что (хотя он собирался поступать в Оксфордский университет) сопровождалось многочисленными зачеркиваниями и переписываниями.

«Бедный симпатяга, – думал я, – он тупица».

Я сосчитал в уме, и Тоби с облегчением услышал, что общая сумма слишком велика. Скомкал конверт и бросил его в урну.

– Честно, – сказал он, – это грабеж среди бела дня. Не знаю, как люди платят. – Он предложил просто пересечь дорогу к автозаправке «Шелл», где полно парней, заправлявшихся для поездки на юг. – Кто-то будет рад подвезти белого человека, – сказал он. («Ах», – подумал я.) – Поболтать в дороге. Я сам так пересек Нулларбор.

Вскоре он занялся пластиковым пакетом авиалиний: стал пихать в него содержимое офисной урны.

– Джентльмен всегда путешествует со своим багажом, – заявил он, бросая внутрь увесистую точилку, которая до этого была прикручена к столу.

– Удачи, – сказал он.

Он мне понравился. Я не знал его. Никогда бы не узнал. Тоби был направляющим в экзистенциальной машине для пинбола, богом, который отправил меня к моей судьбе. «Все будет хорошо», – подумал я.

Я перешел Карнарвон-стрит к заправке «Шелл», где удачного старта не вышло. Я представился человеку, заливавшему бензин, человеку, наполнявшему радиаторы, в открытые окна – людям, собирающимся отъехать. Высказал свою просьбу. Меня исследовали и отвергали. Признаюсь, я не брился. Признаюсь, глаза мои были красными, но застенчивому человеку непросто выставлять себя на такого рода оценку. Я чувствовал родство с «фордом» из «Редекса», который тягач втащил внутрь на ночь. Там он лежал напротив стены, стекла разбиты, решетка радиатора перепачкана кровью, что свидетельствовало о столкновении с кенгуру или бычком.

Я подошел к пожилому джентльмену, высокому, в хаки, с большим носом и крупными красными губами.

– Я возьму тебя, – сказал он. – Возьму тебя до придорожной закусочной «Косуля». Для начала. – Позже он заявил, что напомнить об этом было моим делом. Не его задача останавливаться и помнить, что он сказал.

– Я Гаррет Хэнгер, кстати.

– Я Вилли Баххубер.

Мы устроились в его «моррисе-майноре», на крыше которого было полно шин, а заднее сиденье забито картонными коробками. Он был Слугой Народа, как он вскоре признался, на скучной работе в правительстве Западной Австралии. Проводил одинокие дни, как этот, «проверяя ловушки, – сказал он, – доставляя канцелярские принадлежности».

У Гаррета был большой длинный нос, который страдал от многолетних солнечных ожогов, но его голубые глаза были молоды и невероятно пытливы.

– Итак, поведай мне, юный Вилли Баххубер, – сказал он, – как ты попал в Брум.

«Слава богу, – подумал я, – ему интересно. Все будет хорошо». Если бы не его склонность смотреть на меня, а не на дорогу, я бы счел его идеальным подарком судьбы.

Я с готовностью рассказал ему о том, что не раскрыл бы никому: сначала обо всей заварухе с Беннеттом Эшем и увольнением с работы, – этой истории он громко аплодировал.

– О, молодец, Баххубер, – поддержал он. – Вот бы я был таким.

Этим он поощрил мое безрассудство.

Он всегда восхищался школьными учителями, заявил он, но у нас никогда не будет хороших учителей, если мы не внемлем гениям. Он подтвердил, что у меня точно есть это качество, и признаюсь, мне пришлась по вкусу его лесть, и мы тряслись по стиральной доске, и я не так внимательно следил за дорогой, как следовало.

Я признался, что до вчерашнего дня был штурманом в Испытании «Редекс». Он сказал, что отдал бы все, лишь бы оказаться на моем месте.

Я сказал, что вылетел из команды.

Он ответил, что не удивлен. Он часто думал о том, чтобы поучаствовать, но никогда не находил людей, с кем бы мог поладить в дороге. Пошутил насчет изгоняющего ветра. Я не возражал.

Он хотел услышать истории про «Редекс». Я выдал ему: про гелигнит, аккумулятор, лед для упаковки гроба, трос, запутавшийся в тормозах. Ему все понравилось. Он решил, что нам обоим стоит поучаствовать в следующем году, и я был беззаботен и счастлив и согласился с ним. Почему бы нет?

В ходе беседы мы затронули вопрос, чем занимается мой отец, и он вновь был восхищен.

– Миссионер лютеранской церкви, – сказал он.

Я сообщил, что мои дядья миссионеры, но отец горожанин.

– Тут ты, возможно, ошибся, Баххубер, – сказал он.

– Думаю, я бы знал.

– Чертовски верно, ты должен знать, – сказал он, – согласен. – Так он обнаружил характер, который предположительно мешал ему найти водителя-напарника. Он не сдавался насчет моего отца. Наконец я заявил, что он должен прекратить.

Он предложил мне оранжевый леденец «Спасатель», и я его взял.

Дорога к тому моменту ухудшилась. Я смотрел, как он справляется с переправой: это было так же пугающе, как дорога из Мардоварры. Полное дежавю, сказал я: тот же мертвый зверь, сломанный забор.

Когда он засмеялся, я забеспокоился:

– Это не дежавю, – сказал он, – это та же дорога.

– Нет, это дорога в Перт.

– Дорога в Перт была возле кафе «Косуля».

– Но вы собирались меня там высадить.

– О, тебе стоило сказать.

– Я его не заметил.

Он вновь рассмеялся:

– Боже правый. Ты не заметил? Между Брумом и Мардоваррой больше ничего нет, а ты не заметил.

– Вы сказали, что высадите меня там.

– Что ж, я забыл, – сказал Гаррет Хэнгер.

– Как вы могли?

– Как вы могли? – передразнил он, но затем смягчился. – Mea culpa, приятель. La Condition Humaine. И так далее.

– Но что мне делать?

Я ожидал, что он предложит отвезти меня назад, но он не сбавил скорость.

– Все как-нибудь уладится, – сказал он и улыбнулся красными дерзкими губами. Далеко простирались одинокие и ровные пустоши.