Миссис Бобс ничего обо мне не знала, например, что я был учителишкой и недавно меня отстранили за то, что я чуть не выкинул из окна класса озорного ученика. Она не знала, что меня разыскивали судебные приставы, что я был постоянным участником «Радиовикторины Дизи» и о моих победах во всеуслышание сообщали каждую неделю. Она не знала, что во мне боролись плотское желание и раскаяние, а мой домишко из вагонки формально представлял опасность пожара, ибо его пол и столы были завалены книгами и газетами. Предполагаемому посетителю пришлось бы боком протискиваться по коридору между незаконно подвешенными книжными полками, растянувшимися от входной двери до раковины. Кухонный стол являл собой катастрофу: на нем громоздилось сырое белье и научные журналы вперемешку с заплесневелыми бульварными романами, главным героем которых был следователь Наполеон Бонапарт («Бони») из полиции Квинсленда.

«О, книжный червь», – скажет она потом.

Всю жизнь я прожил в Австралии с убеждением, что это ошибка, что мое место не здесь, а в части глобуса с немецкими названиями. Я жил в ожидании, что со мной случится что-то великолепное или что-то возникнет, как бог из машины, и я был в этом смысле, как пассажир на пустынной платформе, готовый запрыгнуть в пролетающий мимо поезд. Я сбежал из Аделаиды, когда следовало оставаться дома, в пасторате. Я женился, хотя был бы счастливей один. Я бежал от неверной жены, оставил единственную работу, которая мне подходила, и приехал в Бахус-Марш преподавать в хулиганистом втором классе. И как пасторский сын, я все еще ожидал спасения с нетерпением, от которого сводило пальцы в тесных ботинках. Я определенно ждал новых соседей, хотя и не воображал ничего подобного.

Ночь перед их приездом была отмечена жутким знамением. Фургон для перевозки лошадей проплыл мимо окна моей спальни, и появились две человеческие фигуры. Я перевернулся на бок, ожидая увидеть лошадиную морду, но, когда двери открылись, я не увидел ничего, кроме кухонных стульев.

Я вновь провалился в сон. В том мире я увидел двери фургона, стеганые, с кнопками, словно банкетка. Они медленно открылись, и я увидел мужчину и мальчика, выносящих матрас. Пошатываясь, они спускались по трапу, и я не сразу понял, что их неустойчивость была вызвана не ношей, а смехом. Я крепко спал. Я улыбнулся, когда они провальсировали во двор. Они миновали уборную и сбросили свой комичный груз под грецким орехом. Только тогда я понял шутку: матрас не был матрасом. Это был громадный толстый змей, усатый, как сом, аккуратно сложенный для переноски, свернутый вокруг себя улиткой. Мужчина и мальчик размотали змея, словно добровольцы-пожарные, прокладывавшие брезентовый шланг по Мэйн-стрит.

Затем мужчина рванул в дом, держа безмятежную змеиную голову под мышкой. Хотя это был не мистер Дизи, ведущий радиовикторины, у него были похожие офицерские усы. Мальчик беспомощно семенил позади, придерживая, что мог, пока не рухнул на пол и завертелся, будто его щекотали.

Последние несколько лет я внимательно относился к снам, а потому решил, что этот весьма важный. Еще во сне я подумал: было время, когда у змей были перья.

Я проснулся, исполненный света и счастья, которые не исчезли, когда я услышал недовольное квохтанье кур, собравшихся под дверью. Я сожалел, что их специально выводят столь глупыми. Сожалел, что заставлял бедных тварей ждать. Я загладил вину, собрав особое угощение: муку, отруби, рыбий жир, и добавил коровьего молока на два шиллинга, размешав все в ведре рукой. Помылся. Открыв заднюю дверь, обнаружил на пороге петуха. Кур нужно покормить первыми. Петух это знал. Он шел на принцип и знал, почему я гонял его по двору. Пол нагонит тебя везде, особенно если пытаешься от него бежать.

Я смотрел, как клюют несушки, и вдруг услышал возню по соседству: настоящие, живые дети бегали по заброшенному дому. Я был в пижаме. Босиком, а земля была холодной. Фургон с лошадьми исчез. Удивительная машина была припаркована под просторным навесом.

Я не бросился к соседям как сумасшедший. Оделся как следует, в клетчатый твидовый костюм для сада и резиновые сапоги. Убрал тележку с передней веранды и выкатил ее на улицу подобрать коровьи лепешки, оставленные животиной по дороге на ярмарку. Вернулся домой, срезал цветную капусту. Собрал яйца, которые снесли для меня куры. Пробил новую дырку в ремне. Помыл яйца и сложил их в то, что осталось от моего брака – в облупившийся эмалированный дуршлаг. Я не преподнес этот дар, как чужак, с главного входа. Вместо этого я воспользовался увитой плющом калиткой в боковом заборе – памятнике старой дружбы между парикмахером (чьим наследникам принадлежал мой дом) и жестянщиком, который сдавал жилье по соседству.

Я вздрогнул, обнаружив маленького мальчика и девочку, игравших в зарослях дикой мяты. Они нашли свежеснесенное куриное яйцо, подтверждавшее, что мои клуши имели привычку нарушать границы. Возможно, я заговорил с ними, а может, и нет. Я повернулся к навесу, скорее даже павильону, простиравшемуся вдоль всего заднего двора, раньше принадлежавшему жестянщику. Там, в тени, стоял автомобиль: двухцветный «форд-кастомлайн». Конечно, тогда я еще не знал марку, но он был такой новенький и сверкающий, что вобрал все небо – горы белых кучевых облаков – в свои выпуклые крылья.

Я слышал голоса мужчины и женщины, а еще песню остывающего металла.

– Держи.

– Нет, другой.

Должно быть, они мыли посуду: она мыла, он вытирал, стоя у раковины.

Меня неотвратимо тянуло к автомобилю. Сначала я сказал «доброе утро», а затем «куу-и». А потом оказался под навесом, который стал приютом шумнокрылых голубей. Затем я услышал другой неприятный звук, словно канцелярский шкаф волокли по цементному полу, и вот они уже кричали из-под «форда», удивительная пара в выцветших рабочих комбинезонах, лежа на тележках автослесаря, идолы со сверкающими серебряными гаечными ключами в руках.

Мистер был где-то пяти футов двух дюймов росту, а она еще меньше. Ее волосы столь взъерошены и кучерявы, что ее можно принять за мальчика, если бы не другие признаки, свидетельствующие об обратном. Цвет лица у ее мужа ровный, сияющий, как у девушки. Но речь не об этом. Новоприбывшие уставились на меня, и я каким-то образом понял, что им, как видениям, не требовалось говорить.

«Я Вилли Баххубер», – сказал я, ибо война закончилась чуть меньше десяти лет назад и лучше всего сразу покончить с немецкой темой.