Глава 11

Трупы закопали во рву, за пролеском, там, где заканчивалось заброшенное поле и начинался разбитый тракт. Рытвины, ухабы, воронки делали непроездной старую дорогу. Всего несколько лет назад здесь бушевали бои гражданской войны. Взрывались снаряды, гибли кони и люди. Бои закончились, но дорогу никто не стал восстанавливать. Местные могли обойтись и так.

Село пылало третьи сутки подряд, и большинство старых глинобитных хат, крытых камышом, сгорели дотла. Над пролеском, там, где находились жилища, в небо вырывались снопы густого черного дыма, становясь все реже и реже и тая в воздухе до сероватой, разбавленной временем черноты.

Все началось с хлебного бунта, когда озверевшие крестьяне напали на подводы, груженные свежеиспеченным хлебом, которые везли на сахарный завод. Запах свежего хлеба – с золотистой корочкой, настоящего, из пшеницы, сводил изголодавшихся людей с ума. Как отличался он от зеленоватого, глинистого, с сырой трухой и опилками, тяжелого, как песок, хлеба, который привозили из горда! Те тяжелые кирпичи неприятного темного цвета были похожи на настоящие камни, и во рту от них оставался тяжелый, приторный вкус, как будто от сырой земли. Этот хлеб делали по продпайку, специально пекли для бедноты. Возили его по карточкам в окрестные села, и им нельзя было наесться досыта. Да и много этого ужасного хлеба съесть было невозможно, и от постоянного мучительного голода всех людей терзали боли в животе.

Продразверстку заменили продпайком, но от этого крестьянам не стало легче. Давно прошли времена, когда в крестьянских хатах пекли хлеб – ароматный, круглый и такой воздушный, что буквально таял во рту! Местные хозяйки соревновались друг с другом, чья паляница будет румяней, вкусней и красивей, а рецепты такого домашнего хлеба передавались из поколения в поколение.

Давно не было в крестьянских хатах ни пшеницы, ни ржи. Редкостью была даже желтоватая, противная на вкус и абсолютно несъедобная камышовая мука. Раньше такую муку использовали только на корм для животных. Но теперь даже из нее печеный хлеб казался немыслимым лакомством.

Это в городах при новой экономической политике открывались рестораны и кабаре, а магазины ломились от импортных контрабандных товаров. На селе же большевистские отряды бывшей продразверстки отбирали зерно и хлеб, потому что город не мог прокормить себя сам, а село страдало от неумелой и бездарной политики. Так же, как и в городе, здесь ввели хлебные карточки и выдавали с пересчетом на трудодни тем, кто работал в колхозах или на частных нэпманских предприятиях.

В окрестностях Умани было два сахарных завода. Именно туда сгоняли на работу окрестных крестьян. Но они не хотели идти на завод. Большинство из них предпочли бы работать на родной земле, выращивая урожай, – так, как это делали раньше.

И всем поголовно не хватало хлеба, хотя белый хлеб везли, но раздавали его не людям, а начальству.

Бунт вспыхнул, когда подводы с заводским хлебом пошли через село. По обеим сторонам дороги стояли люди с угрюмыми, изможденными лицами.

– Посторонись! – Возница одной из подвод замахнулся кнутом на худого парня, вдруг преградившего дорогу лошадям, но ударить, не успел. Парень, резко схватив лошадь за узду, остановил ее с такой неожиданной силой, что перепуганное животное даже присело на задние ноги. Это стало сигналом.

Отовсюду полетели палки и камни. Вмиг была перебита охрана – три молоденьких красноармейца в новых, с иголочки, шинелях. На их полудетских лицах застыло недоуменное, какое-то детское выражение, словно они так и не осознали того, что произошло на самом деле.

Трупы красноармейцев крестьяне скинули в заброшенный колодец, хлеб растащили. Возницам нескольких подвод удалось бежать. Один был серьезно ранен вилами и умер по дороге.

Если бы на сахарном заводе поблизости существовала охрана – а она должна была существовать хотя бы теоретически, – то нескольких людей с винтовками и пулеметами хватило бы, чтобы разогнать практически безоружную толпу, вооруженную только вилами, топорами и палками.

Было бы достаточно правильных действий охранников, чтобы пресечь восстание в корне. Однако выяснилось, что начальник всей охраны двух заводов, который должен был бы организовывать их работу, сбежал в неизвестном направлении, бросив свой пост. Охранники – такие же крестьяне, как и их собратья в селе, – разбежались. А к восставшим крестьянам присоединились и другие села. Люди требовали хлеба, требовали прекратить отбирать продовольствие. Воспользовавшись всеобщим хаосом, с завода принялись бежать рабочие. Большинство тащили с собой еще не обработанный сахар. Заводы остановились. Среди начальства началась паника. В ставку Котовского в Херсонской области был послан срочный гонец – ведь сахарные заводы принадлежали именно ему.

Оценив всю серьезность ситуации, Котовский решил наведаться на заводы сам, прихватив с собой первую кавалерийскую бригаду, которой по-прежнему командовал Михаил Няга.

До зубов вооруженные конники прибыли в село ночью и мгновенно приняли на себя бой, победа в котором стала быстрой и очень жестокой.

Часть восставших крестьян полегла под саблями котовцев, которые, после поражения в борьбе с отрядами Махно, соскучились по настоящим боям и были рады возможности реабилитироваться хоть так, одержав такую легкую победу. Остальных задержали не применяя оружия и арестовали на месте.

Арестованных вывели за пределы села, где заставили копать ров. Затем принялись расстреливать. Убивали без всякой пощады всех, кого поймали прямо на улицах села, не делая исключения для женщин.

Вскоре в селе остались только дети и старики. Детей погрузили в подводы и увезли в город, чтобы распределить по детдомам. А стариков бросили на произвол, прекрасно зная, что те скоро умрут сами. Непокорное село перестало существовать. Жестокость расправы поразила окрестные села так сильно, что они зареклись бунтовать. Рабочие были в принудительном порядке возвращены на заводы. Бывшие охранники – посажены в местную тюрьму. На время пребывания Котовского в Умани охраной заводов стали заниматься люди из его отрядов.

Ров с трупами засыпали прямо среди белого дня – Котовский прекрасно знал, что никто не будет интересоваться его деятельность по подавлению бунтов среди местного населения. А если поинтересуются – дадут очередной орден. Жесткость расправы была оправданной: бунт было необходимо подавить в корне.

Котовский, Мишка Няга и несколько полевых командиров разместились в огромном административном корпусе завода, где для приезда начальства были выделены специальные комнаты, обставленные даже с роскошью.

Первый вечер на новом месте закончился грандиозной попойкой и оргией. Ради Котовского согнали местных девушек не старше двадцати лет, насильно врываясь в хаты и забирая их. Впрочем, некоторым из них удалось бежать и спрятаться в пролеске. В конечном счете люди Котовского во главе со своим бессменным командиром так сильно напились, что им было не до плотских утех. Как известно, алкоголь и разврат – вещи не всегда совместимые.

На следующее утро, мучаясь с похмелья головной болью, Котовский занялся делами. Он пытался отыскать следы пропавшего Зайдера. Ему во всем вторил Мишка Няга. Но поиски результата не дали. Служебная квартира Мейера была пуста, а сотрудники завода не знали, куда он делся. Котовский рвал и метал. Мишка Няга только посмеивался.

Кабинет, в котором устроился Котовский, стал напоминать проходной двор. К середине дня он протрезвел настолько, что осознал – дела на заводе идут совсем не блестяще. Воровали все, в том числе начальник охраны, сбежавший Зайдер. В запале Григорий велел расстрелять во дворе завода главного бухгалтера. Мишка Няга продолжал посмеиваться.

Наконец Котовский не выдержал и поинтересовался, почему его друг все время смеется.

– Ты можешь всех тут пострелять, – улыбаясь, ответил Мишка, – но и без того каждая собака знает, что Зайдер подался до Одессы.

– Как до Одессы, давно?

– Да уж как с месяц будет, – Мишка пожал плечами, – люди в Одессе его видели. Мои люди.

– Зачем он туда? – нахмурился Котовский.

– А ты сам как думаешь? – продолжал смеяться Мишка.

– Ничего я не думаю! – огрызнулся Григорий. – Хочешь что сказать – говори!

Кабинет к тому времени заполнился людьми – многие из работников прямо в присутствии шефа занимались конторскими делами.

– Вернуть надо Зайдера! И того… К ногтю! – перестав улыбаться, решительно заявил Мишка, усевшись верхом на стол и болтая ногами, на которых красовались блестящие кирзовые сапоги – верх роскоши в захолустной Умани. – Ты ошибку сделал, что сюда его завез. Вот теперь сам и страдаешь!

– Да какое мне до него дело? – хмыкнул Котовский. – Подумаешь, очередная одесская вошь! Сколько я таких на фронтах грохнул!

– Тех, кого грохнул, те лежат, – ответил Мишка, – а вот Зайдера ты уже не поймаешь, и это большая твоя ошибка.

– Да какое мне до него дело! – повторил Григорий. – Что ты вечно каркаешь, как ворон!

– Ворон – вестник несчастья, но он всегда прав, – убежденно произнес Мишка Няга, – и Зайдер станет твоим несчастьем.

– Поясни, – нахмурился Котовский, которого смутил убежденный тон Мишки.

– Сдаст он все твои липовые тонны сахара, что ты по продразверстке в Красную армию поставить был должен. Сдаст – как пить дать! – хмыкнул Няга.

– Замолчи, ты… – грязно выругался Григорий.

– Что уж тут молчать? Тут кричать надо! – снова ухмыльнулся Мишка. – Тем более…

– Что – тем более?

– Зайдер тебя убить хочет!

– Что ты сказал? – Котовский был потрясен настолько, что даже выпустил финансовый гроссбух из рук.

– А то, что слышал! Зайдер хочет тебя убить. Он об этом на каждом углу поклялся. Он тебе того, что ты бордель его разгромил, не простил. Да и со времен Японца между вами всегда были вечные счеты. Так что понятно, почему Зайдер хочет тебя убить. Зря ты его из Умани выпустил.

Разговор принял такой интересный поворот, что большинство присутствующих в комнате тут же прекратили заниматься своими делами и стали внимательно прислушиваться.

– Глупость какая-то! – Котовский натянуто хохотнул. – С чего это Майорчику меня убивать? Ничего плохого я ему не сделал! А то, что бордель разгромил… Так время было такое, зачистка.

– А вот увидишь! – Мишка Няга стал мрачен. – Попомнишь мои слова! Ты бы осторожничал получше. Зайдер – он злопамятный. Он ведь не просто так в Одессу поехал.

– Это еще зачем? Что ты имеешь в виду? – было видно, что Котовский расстроен неприятным разговором.

– А то и имею в виду, что надоело Зайдеру на сахарном заводе сидеть. Вспомнил, кем был в прежние годы. Правая и самая верная рука Японца – в Одессе не последний человек. А правильные выводы ты и сам сделаешь.

– Я ведь помог ему, – Григорий нахмурился, – он просил…

– А пословицу ты не слышал, да? Сколько волка не корми, он все в лес смотрит! Тебе надо избавиться от Зайдера! Или вот так спокойно ты дашь себя убить?

– Я не верю, что Мейер хочет меня убить! – убежденно сказал Котовский. – Глупость это.

– В общем, ты как хочешь, а я поскорее возвращаюсь в Одессу, – подытожил Мишка.

– И что ты собираешься делать? – Котовский хоть и не подавал виду, но был явно расстроен этим неожиданно повернувшим не в ту сторону разговором.

– Послежу за Зайдером. Есть у меня весточка от людей, что он присматривает Паука…

– Контрабанда? – сразу понял Котовский.

– А то… Склады. Все солянки. Теперь ты понимаешь, что он присмотрел? Это тебе не сахар по карманам рассовывать!

– Может, ты и прав, – Григорий вздохнул. – От семи смертей бежать, а одной не миновать… Я в последнее время все чаще думаю об этом.

– Не о том думаешь, – упрекнул его Мишка, – о безопасности своей надо думать!

В комнате больше никто не писал и не читал. Уже не скрывая, все откровенно слушали разговор.