Глава 7

Таня отодвинула щеколду на скрипучей калитке и почти сразу столкнулась в дверях со щуплым рыжеволосым мальчонкой лет семнадцати по кличке Рыжак. Это был неизменный адъютант Мишки – смышленый, расторопный паренек с лучезарной улыбкой, со светло-серыми глазами и такой озорной россыпью солнечных веснушек, что Тане всегда было радостно на него смотреть.

– Подобрал в одной деревне, – рассказывал Мишка его историю, – родители его умерли, а он, мальчонка совсем, рядом с мертвыми в хате сидел. Малец, нечесаный, грязный. Я и взял себе. С тех пор он всегда со мной. Название села даже не помню. Давно это было.

– Но он же не цыган? – удивлялась Таня.

– Нет, конечно. Украинец. Наша, украинская деревня была. Недалеко от Одессы.

– Я думала, ты к себе цыганенка какого возьмешь из своего табора.

– А какая разница? Наш украинский даже лучше будет!

Рыжак, по-собачьи преданный Мишке, был готов за него и в огонь, и в воду. Таня даже не знала, как его имя – ведь его называли просто Рыжаком. И вот этот мальчишка выскочил прямо на нее, держа в руках какую-то кожаную папку.

– А Миша в Херсон поехал! – выпалил Рыжак, увидев Таню. Ей всегда казалось, что мальчишка немного ревновал, и теперь в его голосе она отчетливо услышала нотки злорадства.

– Как в Херсон? – удивилась Таня. Она ничего не знала об этом.

– Его из штаба послали! Срочной депешей. Он на вокзале сейчас. Вот, документы важные ему везу.

– Ну, вези. А когда вернется хоть?

– Дня через два-три, не раньше. Он мне вас велел предупредить. Но я после того, как он уедет, хотел.

– А что там в Херсоне, не опасно? – Таня поняла, что Рыжак не собирался выполнять поручение Миши и ее предупреждать.

– Не-а, в штаб местной дивизии сказали депешу отвезти. Вроде как важно.

– Ну ладно, – Таня вошла в калитку, все равно намереваясь идти во флигель.

– А вы куда?

– Во флигель, разумеется. Тебе-то что?

– Так нет Миши!

– А тебе какое дело? – В голосе Тани прозвучала злость. В последнее время этот наглый сопляк раздражал ее все чаще и чаще. – Ты иди, куда шел!

Очевидно, мальчишка понял, что нарываться не следует. Поэтому выскочил в калитку, недобро глянув в сторону Тани.

Она вошла во флигель. Аккуратностью Мишка не отличался – вещи его были разбросаны, на столе валялись куски хлеба, колбасы, стояла тарелка с остатками какой-то засохшей каши, над всем этим возвышалась почти полная бутылка домашнего красного вина… В отличие от всех остальных бандитов, Мишка почти не пил. Позволял себе только немного вина и никогда не прикасался к водке. И Таня тоже с интересом отмечала в нем эту странность. Для криминального мира это было необычным явлением.

План ее был прост. Воспользовавшись отсутствием Мишки, она решила обыскать его жилище, чтобы как можно больше узнать о своем любовнике и, если повезет, о Пауке.

Это было не впервые, когда Таня обыскивала чужие квартиры. А потому она действовала достаточно методично.

Но первая неожиданность постигла ее прямо в спальне – вдруг выяснилось, что у Мишки нет ни писем, ни фотографий, ни документов, ничего, что могло бы хоть как-то пролить свет на его жизнь. Только носильные вещи – не много, но очень хорошего качества. Оружие – два нагана, револьвер с ручкой, отделанной перламутром, сабля, похоже, наградная. Патроны к наганам и почему-то к винтовке. Полевой бинокль. И всё. Таня тщательно обыскала полки в шкафу, ящики комода – абсолютно ничего, словно Мишка старательно скрывал от всех всю свою жизнь!

В гостиной не было ничего интересного, кроме стопки журналов, которые лежали прямо на полу возле стены. Таня задумалась. Отсутствие результата тоже было результатом. Странный обыск принес не ответы, а новые вопросы. Что с ним не так?

Внезапно, подчиняясь какому-то странному порыву, Таня пошла в спальню и отогнула матрас. И сразу поняла, что не зря. Под проволочной сеткой она разглядела небольшую шкатулку. К счастью, та была не заперта. Таня раскрыла ее.

Из шкатулки ей на ладонь выпала фигурка лошади – коричневая, полированная статуэтка, выточенная из красного дерева, невероятно изящная и красивая!

Несмотря на то что лошадка была необычной, вряд ли она представляла собой материальную ценность. Таня с интересом рассматривала эту деревянную фигурку. Было понятно, что лошадка бежит – грива ее развевалась по ветру. От всего силуэта веяло свободой и силой. Почему Мишка хранил ее с такими предосторожностями? Почему – под матрасом кровати?

Таня потрясла шкатулку, внимательно рассмотрела со всех сторон. Не было ни записки, ни таблички. Еще одна загадка. И Таня дала себе слово ее разгадать. Затем она аккуратно вернула шкатулку с лошадкой на место, поправила постель. И быстро ушла из флигеля, чтобы не задерживаться в этом неприятном для себя месте.

Подводы тянулись по размытой дождем дороге от лимана. Грязь была неимоверной. Чавкая расшатанными колесами в жиже непролазного болота, они двигались медленно, останавливаясь каждые десять минут. Скорость уменьшал тяжелый груз – заполненные доверху мешками и тюками, подводы оседали колесами в расползающейся дороге. Помимо груза в них мест не было, а потому сопровождавшие обоз брели пешком по грязи, несмотря на то, что большинство из них составляли женщины и дети.

В те тяжелые времени люди собирались в обозы и шли все вместе до города, боясь вечных нападений в окрестностях. Банды, дезертиры, уголовники – кого только не было на дорогах, ведущих к крупному городу! Обороняться от них проще было всем скопом. Потому и тянулись в Одессу караваны подвод, сопровождаемые беднейшими жителями сел, которые стремились попасть в город в попытках найти хоть какую-то работу и тем спасти себя и детей от голодной смерти.

В основном это были женщины с детьми и старики, остатки когда-то больших и крупных семей, которые разделила и уничтожила война.

Дети плакали от холода и усталости. Самых маленьких все же старались усадить на верх подвод. Устроившись на грудах тюков, они начинали весело болтать ногами – дети оставались детьми. Обосновавшись, они воспринимали как необычное приключение даже это унылое странствие по бездорожью. И если им время от времени перепадали яблоки или сухари, они оглашали унылые окрестности заливистым детским смехом.

Обоз, как правило, сопровождало несколько вооруженных большевиков. Скидываясь, крестьяне нанимали таких солдат из красных отрядов, расположенных поблизости. Без охраны было никак нельзя – лихих людей могли отпугнуть лишь солдаты с оружием и в форме. Только при виде винтовки грабители убавляли прыть. А так их не смущало ничего – ни убогая одежонка нищих сельских женщин и детей, ни скудные крестьянские пожитки, завернутые в рваные платки, продетые на палку. И лишь при виде оружия грабители могли отступить. А потому без охраны не отправлялся ни один обоз, который должен был без потерь прийти в Одессу.

Старуха с мрачным лицом и косматыми бровями брела вместе со всеми, с трудом переставляя ноги в грязи. Дрожащими старческими пальцами она держалась за ближайшую подводу. Рваный пуховый платок съехал в сторону, обнажая растрепанные седые волосы, похожие на паклю, и огромную бородавку на крючковатом носу. Судя по выражению лица, старуха была злой, и эту злость только усугубляли сложности тяжелой дороги. А между тем вид ее был жалким – таким же, как и у всех остальных, уныло покорившихся своей судьбе и жадно вдыхающих запах тины с лимана, разлитый в воздухе.

– Ты бы села, бабка, с краю, – не выдержал молоденький красноармеец, держащий за узду тощую лошадь, запряженную в подводу, чьи худые ребра выступали сквозь сморщенную, вытертую кожу.

– Потерплю здесь… – буркнула старуха, затем добавила: – Одесса ведь скоро?

– Да входим уже. Вишь, вон Жевахова гора, – вскинул руку солдат, оказавшийся местным, – а там и Пересыпь недалеко. Вот и будем в городе.

– А чего не за под заставы идем? – Старуха зло зыркнула на него черным глазом.

– Здешняя, что ли? – удивился красноармеец.

– Мабуть, и за то. А мабуть, не до твоего ума дела собака хвостом чесала, – отрезала старуха. – Я за заставу говорю! Где не там идем?

– Так за заставу сплошные патрули, как чиряки до задницы! – встрял в разговор еще один солдат, постарше. – Оно тебе надо? Документы шмонать будут, оно такое. У тебя документы за порядок, или как?

– Или как, – прокомментировал первый солдатик, видя, что старуха сохраняет зловещее молчание, при этом громко хохотнул, и странный смешок неприятно повис в воздухе.

Было ясно, что ни у старухи, ни у всех остальных нет документов, да и откуда им было взяться! Кто стал бы их выдавать в том бедламе, когда за день могли смениться все возможные власти? Даже в городе с документами была напряженка, их перестали выдавать до лучших времен – административная неразбериха, нехватка бумаги, отсутствие новых законов… Что уж говорить о селе, в котором вообще не существовало ничего, коме нищеты, голода и хаоса.

– А ты давно, бабка, в Одессе была? – спросил молоденький солдат, просто, чтобы поддержать разговор – уж очень тоскливо было шагать по разбитой дороге в свете пасмурного, холодного дня.

– До чего тебе? – почему-то насторожилась старуха.

– Так, за просто… Я Одессу страсть как люблю! Никуда бы в жизни от нее не уезжал! Да судьба шо собака – как куснет, так не очухаешься.

– И не уезжал бы, – буркнула старуха, – сам до красных попер. Так за шо сопли разводить?

– Э, ты, бабка, не понимаешь! Если ты выбираешь – тогда могешь до зубов точить, а если за тебя выбирают? Вот ты до кого в Одессу, бабка, идешь?

– До онука. А тебе чего? – заметив, что съехал платок, бабка поправила его, сдвинув на глаза так сильно, что лицо почти все скрылось в тени.

– Да ничего. Странная ты какая-то! – пожал плечами солдатик. – Просто поговорить хочу. Отчего не поговорить с человеком, чтоб скуку прогнать в дороге?

– До онука, – повторила старуха, – в Одессе у меня онук живет. Чай, будет привечать бабку.

– Будет, конечно, – сказал солдат, и вдруг, приподнявшись, присвистнул: – Черт, не повезло! На конников напоролись.

– Что за конники? – спросила старуха, не в силах скрыть дрожащих ноток в голосе, выдающих сильное волнение.

– Да конники, отряд здесь неподалеку стоит… – и, вздохнув, солдат принялся шарить по карманам в поисках пропуска.

Всадники налетели как вихрь, окружили, остановили обоз, рассыпались вдоль подвод. К солдатам подъехал черноволосый молодой красавец, лихо гарцующий на гнедом коне.

– Командир конного отряда Михаил Няга! Предъявить документы, пропуски. Откуда следует обоз?

– Из Вознесенской губернии, – солдат протянул пропуски, выписанные по форме комендантом того села, откуда они вышли.

– Нет больше губерний, товарищ, – строго сказал командир конницы, – были, да все вышли. Революционную субординацию понимать надо!

– Будешь тут понимать… – фыркнул солдат.

– Так, ясно, – командир быстро пробежал глазами пропуск, – пусть все сопровождающие обоз приготовят документы.

В этот момент раздался странный звук. Навалившись на телегу, старуха забилась в судорогах, затряслась всем телом, издавая утробный горловой вой. Глаза ее закатились, а на губах показались белые хлопья пены.

– Падучая! Ложку надо! – выкрикнул солдат, который был постарше.

Откуда ни возьмись появилась ложка. Солдат всунул в рот старухе ручку, чтобы та в припадке не откусила язык. Приступ выглядел страшно.

– В больницу ее надо, – сказал он, – падучая у нее. Надо хоть дойти до города.

Двое солдат приподняли старуху и усадили на край подводы, где, повалившись набок, она продолжила биться в судорогах. А на лице командира конницы появилось отвращение.

– Ладно, проезжайте. Черт с вами! – махнул он рукой. Всадники расступились, пропуская длинную цепь подвод. Дети и женщины с интересом рассматривали новенькую, с иголочки, форму всадников.

Припадок старухи прошел, едва обоз пересек границы Пересыпи. Затихнув, она как мертвая лежала на боку. Веки ее были полузакрыты. Вышли к Балковской. Тут старуха открыла глаза и соскользнула с подводы.

– Здесь выйду. – Выглядела она совершенно нормально, так, будто и не было никакого припадка.

– Да куда ты пойдешь? – вскинулся солдат. – Дай хоть до больницы Еврейской тебя доведу!

– Прошло уже, – и, сунув солдату несколько мелких монет, старуха отделилась от обоза и свернула в ближайший переулок, быстро семеня. Но, едва обоз скрылся из глаз, она задрала полы обтрепанной юбки, под которой оказались новые мужские сапоги, выплюнула кусочек мыла, с помощью которого выдала пену в припадке падучей, и припустила вперед уверенным, быстрым шагом.

В конце переулка стоял черный автомобиль. Старуха постучала в стекло водителя. Оно со скрипом поползло вниз, обнажая улыбчивую физиономию в кепке. При виде старухи мужчина за рулем расхохотался:

– Зайдер! Что за вид!

– Позже ржать будешь, – Мейер Зайдер (а в обличье старухи был именно он) быстро сел на заднее сиденье машины, – давай дуй отсюдова! Умер во мне великий актер. Не своим делом я был занят в жизни.

Автомобиль тронулся с места. Мейер Зайдер снял платок, седой парик, отлепил бородавку с носа и с отвращением снова сплюнул.

– На суку эту прикоцаную наткнулся, не поверишь, – зло сказал он, – на тварь эту, Нягу.

– Они в Херсон едут, – весело ответил шофер, бывший бандит из банды Японца и друг Зайдера, – должны были с вокзала тронуть, а потом дернули конницей.

– Все ты знаешь! – зло огрызнулся Зайдер.

– Так за него цельный город говорит, – пожал плечами бандит, – говорят, шо он за Одессу вернет Котовского, за авторитет. Такие слухи ходят.

– Наше вам здрасьте… Не было беды! – пробормотал Мейер, продолжая переодеваться. Вскоре он вернул себе прежний облик. – И так в город крадучись входить… А еще с этим…

– Тут обмозговать надо. Туча тоже супротив него будет. И многие в Одессе.

– Обмозгуем, – бросил Зайдер, уставившись в окно автомобиля, за которым уже мелькали родные, знакомые улочки окраины Слободки.

Медленно и осторожно автомобиль въехал в низкие кованые ворота и, заурчав, остановился в мощенном камнем дворе. Шофер заглушил двигатель. Кряхтя, Зайдер вылез из машины и остановился перед входом в кособокий одноэтажный дом. Вокруг стояла сплошная пугающая, плотная тишина. Только изредка отдаленный собачий лай пытался ее нарушить и тут же таял в воздухе отдаленным, призрачным воспоминанием.

– Ну, до тебя ждать не буду. Серьезные люди до тебя тут, – шофер вылез из машины следом за Зайдером, запер ключом дверцу, – обмозгуем опосля, как что. Как сыскаться, ты знаешь.

– Знаю, – Зайдер кивнул, шофер растворился в темноте. Мейер осторожно стал подниматься на крыльцо по кривым ступенькам.

Просторная, прилично обставленная комната была ярко освещена лампой под цветастым абажуром, висящим над столом, и керосиновыми лампами, стоящими вдоль стен на комоде и тумбе. За столом сидели двое: местный вор по кличке Соляк, который контролировал всю Пересыпь, заслужив это право в жестоких схватках не только с бандитами, но и с большевиками, и друг Зайдера и покойного Японца по кличке Монька Законник.

Когда-то давно, в самом начале расцвета карьеры Мишки Япончика, Монька Законник, которого тогда звали Моисей Кац, был преуспевающим адвокатом по уголовным делам, всегда выступающим на стороне бандитов. На вытягивании одесских уголовников из рук жандармов и царской охранки он здорово разбогател. Но, питая необъяснимую ничем тягу к бандитскому, криминальному миру, скоро стал своим среди отпетых уличных королей и воров. Позже Кац стал личным адвокатом самого Японца и не раз помогал ему выкручиваться в самых сложных ситуациях.

Потом случился полный развал страны, а вместе с ним заодно рухнула и царская охранка, и все международное уголовное право. К власти медленно и уверенно стали продвигаться большевики. И тогда Моня Кац сделал неверный выбор, ставший роковым для его жизни.

Вся его семья – родители, братья, сестры, жена с детьми, родственники жены покинули Одессу во время первой эвакуации, когда рухнула власть французов. А когда французы покинули город и из Одессы в далекие края стали уходить корабли, Моня Кац принял решение, а затем воплотил его в жизнь. Решение было такое: он остается в Одессе. Моня был из тех людей, для которых абсолютно немыслима была жизнь без любимого города. И действительно Одесса порождала гораздо больше таких людей, чем все остальные города, вместе взятые.

Моня Кац просто не мог уехать из Одессы. Он был коренным одесситом, в его крови были Дерибасовская и Молдаванка, и Пересыпь, и море, и Большой Фонтан… И вот вся его семья уехала, а он остался абсолютно один.

Одновременно с семьей он потерял и работу, и адвокатскую славу – смешно было судиться в мире, где больше не существовало ни статей, ни уголовного или гражданского права, ни законов, а все дела решала пуля в лоб. Старые законы ушли в прошлое и больше не работали. И Моня, получивший в новом мире пренебрежительную кличку Законник, остался не у дел.

Какое-то время ему позволяло продержаться на плаву заработанное прежде состояние, но и оно стало обесцениваться с катастрофической скоростью. И Моня стал зарабатывать тем, что начал давать различные советы, при этом абсолютно незаконные, тем, кто хотел выкрутиться из спорных ситуаций. Он по-прежнему был своим в криминальном мире. А его изощренный ум позволял находить лазейки там, где для других была глухая стена. Плюс помощь тем, кто хотел скрыться от закона, залечь на дно, а еще поиск и сбор информации, организация каналов для изготовления и сбыта фальшивых документов – и скоро Моня вновь начал зарабатывать очень хорошо. А новые времена нэпа вообще стали для него золотыми. Он руководил несколькими подпольными биржами и так преуспел, что накупил недвижимости – дома на Слободке, Молдаванке. Среди них был и дом на окраине Слободки, куда приехал Мейер Зайдер. Слободка граничила с Пересыпью, и расположение дома было очень удобным. А его отдаленность представляла только огромный плюс. Моня Кац сдавал этот дом Соляку.

Законник и Соляк сидели за столом, на котором было полно самой лучшей еды. С удивлением Зайдер разглядел такие невероятные деликатесы, как настоящий балык, паюсную икру, хороший коньяк. Высокая, чуть полноватая красивая девушка с черными волосами – подруга Соляка – посторонилась в дверях, пропуская Зайдера, плотно задвинула шторы на окнах, затем, нахмурившись, вышла из комнаты, оставив мужчин одних.

С удивлением Мейер вдруг поймал себя на мысли, что эта красивая девушка совсем не подходит Соляку. В ней чувствовался вкус и стиль. У нее были тонкие черты лица и плавные жесты, к тому же она обладала большим тактом, раз вышла из комнаты в нужный момент. Соляк же был простым, безграмотным деревенским мужиком с соломенными волосами, как пакля, и простецким широким лицом, выдававшим его крестьянское происхождение. Он был груб, не умел себя вести и заметно робел в присутствии образованного Мони Каца, прекрасно понимая, что в такой компании ему не место, и если он попал в нее, то это чудо.

Зайдер вдруг подумал, что хотел бы именно такую девушку видеть рядом с собой. Такую яркую, со своим стилем и тонким лицом, на котором читался сильный характер. Вот такая девушка могла бы украсить его жизнь! Не дешевая подстилка из борделя, не тупая крестьянка, не авантюристка из криминального мира, а такая вот, в которой чувствовалась порода и вкус. Заправляя борделями и будучи своим в криминальном мире, Зайдер насмотрелся на такое количество женщин, что читал каждую как по раскрытой книге. Все они были ему неинтересны.

Мейеру вдруг стало грустно: встретит ли он такую девушку, найдет ли ее в своей жизни? И если найдет, то когда?

Думая так, он сел к столу. Моня налил ему коньяк, Соляк подкладывал закуски. Выпили за встречу. Некоторое время сидели в полном молчании. Зайдер отдавал должное шикарной еде, которую не видел уже несколько лет. Затем отложил вилку. В упор на него, не отрываясь, смотрел Моня Кац – тяжелым, неподвижным взглядом.

– Зачем ты вернулся? – спросил он. – Быть теперь беде.