Глава 3

Андрей открыл дверь очень быстро, предварительно оглянувшись в даль пустынного коридора. Там никого не было. Замок щелкнул. Он отодвинул в сторону решетку, и Зина замерла, не поверив своим глазам.

— Да входи же! — Андрей легонько подтолкнул ее в спину. — Здесь стоять нельзя.

И, наслаждаясь страшным эффектом, со своей привычной долей мстительности, знакомой ей по еще прежним годам, добавил:

— А ведь я тебя предупреждал!

Зина, не помня себя, вошла внутрь, двигаясь словно во сне. За всю свою жизнь, за всю свою врачебную практику ей не доводилось видеть ничего подобного! Кровь даже не леденела в жилах — она просто застыла, полностью остановив свой ход.

Комната — келья — камера, как ее назвать, Зина не знала, была обставлена с той страшной аскетичностью, которая всегда является неотъемлемой частью тюрем и больниц. Узкое пространство было полностью занято металлической койкой, придвинутой к стене. Она была застлана грязной простыней, которая сползла в сторону, обнажая старый, рваный матрас в пятнах. Ни подушки, ни одеяла не было. Вместо этого были отчетливо видны кожаные ремни — кандалы для рук и для ног, прочные и страшные путы, которыми пристегивают пациентов в психиатрической больнице. Ни умывальника, ни тумбочки не было. Стены были обиты мягким материалом — безопасность для буйных плюс звукоизоляция. Впрочем, пациент, который находился в палате, не нуждался ни в звукоизоляции, ни в кожаных ремнях.

На самом краешке койки неподвижно сидел… ребенок. Это был мальчик не старше десяти лет, светловолосый, славянской внешности. Он был такой худенький, что острые косточки плеч проступали сквозь больничную пижаму. Страшное, угнетенное состояние ребенка просто бросалось в глаза!

Он был абсолютно неподвижен. Широко раскрытые глаза, похоже, ничего не видели, несмотря на то что были открыты и уставлены в одну точку. Рот полуоткрыт, из безвольных, вялых и онемевших губ стекала уже где-то подсыхающая струйка мутной слюны. Все черты его лица были искажены страшной гримасой. Это было выражение дикого, чудовищного, просто вселенского испуга, который поразил этого маленького человека как удар! Люди суеверные и простые с воплями бросились бы прочь от этой жуткой гримасы, крестясь и крича про дьявольщину. Но Зина как врач моментально определила, что лицо ребенка было искажено судорогами, от которых онемели мышцы, потому и появилась на его лице такая страшная гримаса, означающая вселенский страх.

Руки ребенка безвольно лежали на коленях пальцами вверх. Они были скрючены, как птичьи когти. Вся поза и положение рук были для человека в нормальном состоянии жутко неудобны, так нельзя было бы долго просидеть на одном месте. Но мальчик был неподвижен. Ступни его ног были вывернуты наружу пятками, как будто он страдал плоскостопием. Было ясно, что это последствия судорог. В комнате стоял характерный тяжелый запах. Зина поняла, что ребенок испражняется под себя.

— Долго он сидит… так? — Голос ее дрогнул.

— Его привезли таким, — отозвался Андрей. — Он в ступоре. Но я никогда не видел ступора у ребенка. Потому тебя и позвал.

Она подошла ближе, попыталась распрямить мальчику пальцы и вернуть его руку в нормальное состояние. Пальцы были твердыми и холодными на ощупь. Ей это почти удалось. Но едва она разогнула последний палец, пытаясь вывернуть кисть, как рука ребенка вернулась в прежнее состояние — к той самой неудобной позе.

Ступор. Зина видела только картинки на эту тему в медицинском учебнике по психиатрии, но ей никогда не приходилось наблюдать живого, реального человека в таком состоянии. Мистики назвали бы его промежуточной остановкой между двумя мирами — человек еще не умер, но назвать его живым не было никакой возможности.

Она стала лихорадочно вспоминать то, что читала когда-то о психиатрическом ступоре — это один из видов двигательного расстройства, представляющий собой полную обездвиженность с ослабленными реакциями на раздражение, в том числе и болевое. Обязателен мутизм — немота. Полное отсутствие каких-либо реакций, отказ от коммуникаций. Больной ступором не разговаривает, может долго не питаться, не соблюдает гигиенических норм, сидит на одном и том же месте, в одном положении, придерживаясь часто неудобной, противоестественной позы, невозможной в нормальном состоянии. При попытке изменить позу тут же возвращает ее обратно. Сознание полностью отключено.

Зина повернулась к Андрею:

— Это действительно ступор? Какие симптомы?

— Сознание отключено — полное помрачение. Абсолютная неподвижность. Мутизм.

— Но есть слюнотечение.

— Слабое. Повышенный тонус мускулатуры. Угнетенность рефлекторных реакций. Полное отсутствие вербального общения. Не слышит, не говорит. Также полное отсутствие болевой чувствительности — боли не испытывает и ничего не почувствует, хоть порежь его на куски. Абсолютно не реагирует на внешние раздражители — на изменение температуры, звуки голоса, шум. То есть все, как описано в учебнике, то, что ты сейчас вспоминаешь про себя!

Зину всегда поражала странная способность Угарова словно бы читать мысли. Это изучение потаенных мыслей людей и умение считывать по ним тайную информацию он когда-то считал залогом своего успеха.

— Когда его привезли, он лежал, был неподвижен. Похоже, ему искусственно пытались закрыть глаза. Я даже решил, что у него сопор! Помнишь еще, что такое человек в сопоре?

— Смутно.

— Сопор — это когда сознание отсутствует, и человек выглядит спящим. Похоже на глубокий сон! Но сопор — это не самостоятельное заболевание, а свидетельство нарушения работы головного мозга, вызванное какими-то серьезными причинами. Глубокая черепно-мозговая травма, поражение мозга, отек мозговой ткани… При углублении состояния сопора развивается кома. Сопор — это промежуточное состояние между оглушением и комой. Но здесь не было ничего подобного! Через какое-то время, когда его отвязали и оставили у меня на кровати, он моментально попытался сесть, а затем и сел так. Было ясно, что работа мозга не нарушена, и это не сопор. Я стал исследовать и понял, что поражения мозга нет. Значит, ступор. А ведь это намного хуже!

— Почему хуже? — нахмурилась Зина.

— Потому, что полный перечень причин, приводящий к ступору, в современной психиатрии до сих пор не изучен.

— Но подозрения есть?

— Черепно-мозговая травма, состояние болевого шока. Психологическая травма, психологический шок, когда человек стал свидетелем чего-то невероятно страшного, того, чего его психика просто не выдержала. Ну, дальше уже в фантазию можно зайти, не в медицину. Может быть последствием серьезного инфекционного заболевания или полной интоксикации организма! Но первой, конечно, подозревают травму головы.

— Ты осмотрел? Были раны на его теле, на голове? — настаивала Зина.

— Осмотрел тщательно, буквально с лупой каждый сантиметр тела. Никаких травм на его теле нет. Ни ран, ни царапин, ни застарелых синяков или ушибов, или ссадин непонятного происхождения — абсолютно ничего! И голова не повреждена. Все чисто. Температура тела, правда, была несколько повышена, когда его привезли, а затем стала быстро понижаться.

— Насколько повышена?

— 37, 6.

— Ты снижал чем-то?

— Нет. Никаких препаратов не вводил. Как только он сел, температура тела стала резко понижаться. Сейчас 35, 4.

— Низкая. — Было понятно, что сейчас разговаривают врачи: коротко, скупо, резко.

— У больных ступором так и бывает.

— Тебе сказали хоть что-то? — Зина никак не могла прийти в себя.

— Абсолютно ни слова! Сказали только — приводите в чувство, оставили здесь на кровати и ушли.

— А следы сексуального насилия?

— Абсолютно никаких!

— Что же тебя смутило так сильно, что ты позвал меня? — задала вопрос Зина. — Кроме возраста, конечно. Кстати, его предполагаемый возраст до 12 лет?

— Я бы даже сказал — до 10. Но ему вполне может быть и 12. Ребенок плохо развит. Вес недостаточный для такого возраста. Что смутило, говоришь… Лечение! — честно ответил Андрей.

— А вот с этого момента поподробнее, — насторожилась Зина.

— Ты знаешь, что ступор лечится всегда в стационаре. В таком состоянии человек не может находиться в домашних условиях, он попросту умрет. Для лечения всегда применяют барбамил — кофеиновое растормаживание. Уколами возбуждают и активируют нервную систему. Ступор — это оцепенение всего организма, и важно вывести человека из такого состояния. Для нервной системы необходим толчок!

— Ты сделал уколы — и что произошло?

— Что-то страшное! Начались судороги и неконтролируемая рвота. Еле остановил. А ступор как был — так и остался! Нервная система не отреагировала.

— Это плохо! — Зина задумалась.

— Тогда я и подумал, что это не ступор.

— Да, похоже… Как будто что-то блокирует его нервные рецепторы.

— Вот поэтому я тебя и позвал.

— Анализы? — Зина, отбросив личное, снова заговорила как врач.

— Сделал. Кровь, все, что положено. Все в норме. Никаких посторонних веществ. Даже воспаления нет!

— Этого не может быть! Ты делал? — вспыхнула Зина.

— В лаборатории, — растерялся Угаров.

— Анализы подменили, — убежденно произнесла она.

— Ты думаешь? — Андрей нахмурился. Ему эта мысль в голову не приходила.

— Абсолютно! — Зина была непреклонна. — Абсолютно! Не может кровь быть нормальной в таком состоянии. Дай-ка я осмотрю его! Ведь ты меня только для этого позвал, да? — снова забыв, что врач, с подковыркой, по-женски спросила она, и Угаров отвел глаза.

Зина начала осмотр. Тело ребенка было на ощупь холодным. Страшно было видеть неподвижные, лишенные жизни детские глаза. Несмотря на то что она осматривала очень тщательно и долго, это ничего нового также не дало.

— Не знаю… — Зина застыла в задумчивости, — никогда не видела ничего подобного. Таких пациентов у меня еще не было! Но…

— Но — что? — сразу вскинулся Андрей, — у тебя возникла мысль? Говори!

— Ну, я помню, что читала в учебнике. Полностью устранить ступорозные состояния не удается. Особенно при кататоническом ступоре. Но… — запнулась она, боясь, что ляпнет глупость, и он тут же высмеет ее.

— Да говори же! — не выдержал Угаров.

— Скажу глупость, будешь смеяться, — Зина пыталась улыбнуться, но глаза ее не смеялись. Искреннее доверие или жестокая насмешка — с ним ничего не знаешь наверняка.

— Не буду, — честно пообещал Андрей. — Что бы ты ни сказала, ну даже что ангел спустился с неба и долбанул его по голове своей дубиной, это все равно будет лучше, чем то, что мы видим сейчас, — горько усмехнулся он.

— Ангел мечом может долбануть… Нет у них дубин, — поправила Зина машинально.

— Не цепляйся к словам! — Андрей был раздражен, но она поняла, что не ею, а всем происходящим.

— А если это не ступор? Если он отравлен каким-то веществом, которое блокирует рецепторы, и судороги вызвали состояние ступора? — выдохнула она, ожидая его подколок. Но Андрей не засмеялся.

— Противоядие? Хотя бы атропин? — задумался он. — Как-то не пришло в голову…

— Ну, это просто предположение, — заторопилась она. — Ты же сам сказал, что ступор может быть вызван интоксикацией… А если это интоксикация? — Зина уже смело посмотрела ему в глаза.

— Буду думать, — сухо отозвался Угаров, и было понятно, что все равно он не хочет согласиться с ней сразу.

— Одежда у него была? Личные вещи? — она постаралась перевести разговор.

— Нет. Его привезли уже в больничной пижаме.

— Значит, до этого он уже был в какой-то больнице? Можно определить, откуда пижама?

— Все можно, — тон Андрея снова был сухим. Похоже, ему почему-то ему очень не понравилась высказанная Зиной мысль про отравление. Но почему — она не могла понять.

— Возьми анализ крови, — вдруг произнес он.

— Что? — не поняла Зина.

— Давай ты сделаешь анализ в своей поликлинике. Тайком. Сможешь? — повторил Андрей.

— Ну конечно.

— Тогда я за пробиркой и шприцем.

Зине было страшно оставаться наедине с несчастным ребенком, которому пока ничем нельзя было помочь. Вдруг ее внимание привлек странный звук. Это был вздох, вырвавшийся у мальчика, еле уловимый хрип. Стетоскоп в палате был — Угаров принес его для осмотра и оставил на спинке кровати. Зина начала слушать ребенка — и нахмурилась. За таким занятием и застал ее Андрей.

— У него хрипы, — теперь она была полностью в этом уверена, — не сильные, в верхних долях. Как будто остаточные явления после бронхита.

— Что за чушь? — Угаров смотрел на нее во все глаза.

— Это не чушь! Мне с самого начала дыхание его показалось жестким. А теперь я уверена — этот ребенок болел бронхитом, возможно, даже был в детской больнице.

— Ты уверена? — Андрей растерялся.

— Вполне! Я каждый день это слушаю.

— Признаться честно, подобное мне и в голову не пришло! Бронхит… А мокрота, кашель?

— Организм заторможен, все блокировано. Уверена, если ты выведешь его из этого состояния, он начнет сильно кашлять.

Угаров ничего не ответил. Вместо этого принялся набирать в пробирку кровь из вены ребенка. Мальчик никак на это не реагировал.

В коридорах поликлиники было душно, толпилось много людей. День был грудничковый — это означало нервы и головную боль, от которой некуда было бежать.

Выглядела Зина плохо, да и чувствовала себя не лучше — сказывалась бессонная ночь.

— Шо ты как с креста снятая? — забеспокоилась пожилая медсестра, работавшая в одном кабинете с ней, — ходишь вся зеленая! Ты на себя зеркало видела?

— Голова болит, — вымученно улыбнулась Зина, — не спала ночь.

— Ну, не на свиданке была, сразу видно. Вся как зашмаленная! Шо случилось-то?

— Соседа арестовали ночью, — прямо сказала Зина, сама не понимая, зачем это делает, — никто не спал.

— Ой, все! — забеспокоилась медсестра. — Очереди-то в коридоре! Очереди! Давай-ка я по записи начну, а то вон как грудники-то орут…

Сказать кому-то что-то было страшно. Это был очень бедный рабочий район города. Плохо одетые женщины с вечно голодными, орущими от недоедания детьми толпились в коридоре перед ее кабинетом. Коридор выходил в холл. Там был шикарный ремонт, на стенах — никаких дождевых потеков, целый линолеум и даже непротекающая крыша. На стене висел большой портрет Сталина, и известка на стене под ним была абсолютно белой. Главврач поликлиники очень сильно беспокоилась, сделала хороший ремонт, чтобы повесить портрет вождя. А не то, не дай бог, пятно или трещинка на стенке, что тогда? Люди пропадали и за меньшее!

И строгий Сталин висел в обрамлении белой краски, сурово глядя на орущих малышей, которых тщетно пытались укачать на руках измученные, вечно уставшие матери.

В начале 1936 года отменили продуктовые карточки. Но долгожданного облегчения это не принесло, наоборот. Продукты стали дорожать с неимоверной скоростью. Зарплат не хватало. И, несмотря на то что хлеб больше не выдавали по карточкам, а можно было просто купить, его по-прежнему не хватало.

Шепотом, закрыв все двери на замок, рассказывали о страшном голоде, случившемся несколько лет назад, о том, что в селах люди умирали целыми семьями. Но говорить об этом громко было нельзя. Подробностей никто не знал. Голод был везде, и в городах тоже — мучительный, выворачивающий наизнанку внутренности и убивающий все остальные мысли.

Голод был самой страшной бедой. И груднички, орущие в коридорах детской поликлиники, это ощущали в полной мере. От плохого питания у их матерей не хватало молока. Сложно было выкормить ребенка в голодный год, страшно и мучительно.

Здесь, на Слободке, были частные дома. Покосившиеся хибары, глинобитные лачуги бедноты, иногда — с традиционными крышами, как в селе. Здесь многие держали домашних животных. Тощие козы и коровы бродили по пустырям, выщипывая пожухлую траву, пробивавшуюся из-под камней.

Большинство грудничков района, где работала педиатром Крестовская, выкармливала коза Машка, которая по праву считалась самой настоящей кормилицей. Хозяйка Машки, сердобольная молдаванка, давным-давно перебравшаяся из родной Бессарабии в Одессу, продавала молоко матерям грудничков по символической цене, что спасло не одно детское поколение. Козье молоко было питательным, полезным, но жирным, и плохо усваивалось желудками грудничков, отчего у них возникали сильные колики и газы. Младенцы орали день и ночь, не помогала и укропная водичка — народное средство от колик, проверенное временем, что еще тогда было достать? Но такое питание все равно было лучше, чем хлебный мякиш, размоченный в воде и, как соска, в марле засунутый в рот. Его своим новорожденным давали матери, которым не так повезло в жизни и в районе которых не было козы Машки — всеобщей кормилицы.

А потому приходилось терпеть, ведь козье молоко было единственным способом выжить.

Это было ужасно — делать вид, что ничего не происходит, врать начальству в глаза, которое, в свою очередь, врало следующему высшему начальству о том, что с детской смертностью все нормально, и она идет на спад. Зина знала это как никто другой — всю правду о детской смертности, о нехватке питания, о голоде. Но говорить об этом было нельзя. Темная тень страха запечатывала рот такой печатью, что прочней любых пут. И ей приходилось подбивать цифры в отчетах поликлиники, чтобы строить светлое советское будущее и делать вид, что все хорошо и прекрасно.

Начался прием. Голова у Зины раскалывалась неимоверно. Наблюдая за ее страданиями, медсестра сунула ей таблетку пирамидона, которая ей так и не помогла.

Выглядела Зина ужасно. Домой она вернулась под утро. Было уже около шести, ложиться спать смысла не было. Зина вспомнила, что они с Андреем в машине на обратном пути почти не разговаривали. Стало светать. Ей очень хотелось говорить с ним, хоть бы о чем, но он молчал. В кармане ее пальто лежала завернутая в марлю пробирка с темной кровью.

— Когда ты сможешь сделать анализ? — обернулся Андрей к ней, увидев, что до Соборной площади оставалось совсем ничего.

— Сегодня и отдам девочке в лаборатории, как приду на работу.

— Ни слова! Ты меня поняла? Ни единого слова никому, иначе подпишешь нам приговор! — строго произнес он.

«Нам» больно резануло слух, и, замкнувшись в своей тоске о прошлом, Зина ничего ему не ответила.

У себя она разделась, пошла на кухню, поставила чайник. Во всей квартире стояла мертвая тишина, что было немудрено после ночных событий. Зина заварила крепкий чай и вернулась в свою комнату, где, забравшись с ногами на постель и завернувшись в одеяло, принялась пить обжигающую жидкость. Из памяти не шло лицо мальчика. Оно стояло перед ее глазами все время, словно звало к себе. Она никак не могла отделаться от мысли, что если бы у нее был сын, он мог бы быть как раз таким: в этот год ему могло исполниться десять…

Выпив чай, Зина принялась одеваться. Несмотря на то что прием начинался в два часа дня, до обеда она ходила по вызовам, а если их было мало, то заполняла карточки. В этот день ей повезло — было всего два вызова, причем очень легких и недалеко от поликлиники. Заполняя карточку, Зина наделала кучу ошибок — сказывалась бессонная ночь. А голова у нее мучительно разболелась как раз к началу приема.

До этого она успела зайти в лабораторию. Ее приятельница Наташа, с которой Зина поддерживала самые лучшие отношения, как раз была на месте. Глядя в засиженное мухами зеркало, она примеряла ярко-синий берет, который нелепо, как тарелка, смотрелся на ее маленькой головке.

— Я похожа на клоуна! — Наташа отшвырнула берет в сторону. — Ты поболтать, или как?

— Или как… — Зина вздохнула. — Не в службу, а в дружбу. Сделаешь кое-что тайком для меня? Очень надо! И без всяких записей.

— Ну давай, — Наташа искоса посмотрела на нее, — опять на морфий проверять будем?

Несколько месяцев назад она сделала тайный анализ для своей подруги, которая заподозрила жениха в пристрастии к наркотикам. Кровь показала, что жених был морфинистом.

— В этот раз все сложней, — Зина достала пробирку, протянула Наташе, — весь состав! И особенно, если обнаружишь что-то необычное. Пару копеек, как всегда, за мной.

— Ладно, — Наташа взяла пробирку, посмотрела на свет, — странная кровь! Слишком уж темная.