Под небом голубым…
Диктор пропела нежным голосом:
– Началась посадка на рейс номер триста пятнадцать. – Первый раз нежно, второй раз с угрозой: – Внимание! – и повторила.
Их призывали не опоздать. Жаров вытянул шею и покрутил головой, ища жену в разноцветной толпе. Впрочем, это было несложно – Рита была высока, почти на голову выше всех прочих женщин. К тому же женский пол в основном был представлен паломницами – сгорбленными и не очень бабульками в светлых платочках, испуганно оглядывающимися по сторонам, вздрагивающими от колокольчика, предваряющего объявления. Все им было незнакомо и вновь.
В кресле, прикрыв глаза, сидел крупный, полнотелый батюшка. Паломницы с надеждой бросали взгляды и на него – он-то не бросит, поддержит своих прихожанок.
Рита стояла, отвернувшись к взлетному полю. Лицо ее было напряжено, брови сведены к переносью, а взгляд, как всегда, в никуда…
Точнее – не как всегда, а как в последнее время.
Жаров с минуту разглядывал жену – очень прямая спина, высокомерно вскинутая голова, юбка почти до щиколоток, серая кофточка на мелких пуговичках, шелковая косынка на голове, замотанная наподобие тюрбана.
Ему показалось, что она шевелит губами, впрочем, к этому он тоже привык, и это было уже не так важно. Он вздохнул, откашлялся и выкрикнул:
– Рита!
Она обернулась, нашла его в толпе и слегка нахмурилась. Он сделал жест рукой, показывая ей, что пора на посадку.
Она медленно подошла к нему и, не говоря ни слова, посмотрела на него тяжелым взглядом.
– Пора! – снова вздохнул он. И, словно оправдываясь, добавил: – Объявили.
Она вздрогнула и пошла вперед – к стойке последней регистрации.
Он привычно двинулся следом.
Сзади них пристроились бабульки-паломницы, и Рита, обернувшись на них, вдруг скорчила недовольную мину.
– К богу едешь, – тихо шепнул Жаров, – а вот ротик кривишь, – и он кивнул в сторону бабок.
Жена не повернула головы в его сторону.
Бабки и вправду суетились, нервничали и оттесняли Риту в сторону – вот и причина ее недовольства.
Наконец расселись в салоне. Рита у окна, он в середине. Рядом оставалось пустое место.
Паломницы, казалось, чуть успокоились – сели впереди них, и запахло вдруг ладаном, глаженым бельем и… старостью.
Сбоку сидела семейная пара – он был в светском, а она, его спутница, в длинном, до пола, шелковом платье и красивом, видимо праздничном, расшитом шелком, хиджабе.
Женщина была очень красива, но глаз не поднимала.
«Шехерезада, – подумал Жаров, – как хороша!»
Наконец появился молодой человек с длинными пейсами, закрученными в спиральку, и в черной шляпе с высокой тульей. Он вежливо и приветливо кивнул, расположился рядом и достал планшет. Жарову стало весело. Вот чудеса, боже правый! И вправду святой город. Всем там есть место – и тем, и другим. И как бы там ни было сложно, к своим богам люди все равно будут стремиться, невзирая на конфликты и войны. И всем хватит места наверняка!
Рита откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Жаров расслабился, вытянул ноги и достал из кармана газету. Когда разносили обед, он тронул жену за плечо. Не открывая глаз, она мотнула головой, а он с удовольствием начал расправляться с тушеным мясом и рисом – вполне себе, вполне! Хотя после чашки пустого утреннего кофе…
Иногда он бросал взгляд на жену – ему казалось, что она задремала. Ну и слава богу! Вот отдохнет и…
А что, собственно, «и»? Ничего не изменится. Ничего.
Он вздохнул, закрыл глаза и попытался уснуть.
Борька мотался с унылой мордой, ожидая не очень званых гостей. Впрочем, морда у Левина всегда тусклая и почти всегда недовольная.
Увидев Жаровых, Борька рванул к ним, и щербатая улыбка осветила его мятую физию. С Жаровым они обнялись, похлопывая друг друга по спине, внимательно посмотрели друг на друга, оценивая, и снова обнялись. Теперь было видно, что Борька рад старому приятелю. Рита стояла поодаль – отрешенно, словно не имела к этим двоим ни малейшего отношения.
– Что с ней? – шепнул Жарову Борька.
Жаров сморщил лицо и махнул рукой – потом, брат. Потом как-нибудь… После.
Мужчины подхватили чемоданы и двинулись к выходу.
Иерусалим жарко выдохнул им в лицо горячим дыханием и пряным южным запахом – нагретого асфальта, заморских цветов и восточных специй и… пыли.
Небо было таким ясным, чистым и таким неправдоподобно синим, что Жаров зажмурился. Пальмы чуть шевелили длинными жесткими, растрепанными по краям листьями. Пыльные бунгевиллеи – всех цветов, от белого до малиново-красного – вились по заборам стоящих вдоль дороги домов.
– Клево у вас. Просто рай, честное слово! – заерзал на сиденье Жаров и грустно добавил: – А у нас уже… Дожди и туманы… Октябрь, блин!
– Клево, – саркастически усмехнулся Борька и, тяжело вздохнув, добавил: – Хорошо, где нас нет! А потом, октябрь – самый хороший месяц. Только дышать начали. Тебя бы в июле… Вот когда чистая жесть!
Рита в разговор не вступала. Борька косился на нее удивленным взглядом, а потом снова вопросительно смотрел на приятеля. Жаров развел руками – что поделаешь, брат! Такая фигня!
Жаров крутил головой, пытаясь рассмотреть сразу и все.
Борька усмехнулся.
– Здесь, брат, двадцать лет проживешь и всего не увидишь! Такая страна…
На этой фразе он тяжело вздохнул, и было непонятно, восхищается он или сожалеет об этом.
Наконец въехали в Борькин район. Сразу стало как-то уныло – дома, похожие на московские хрущевки, отсутствие яркой зелени и хороших машин.
У подъездов, совсем по-московски, сидели старики и с интересом разглядывали редких прохожих и проезжающие машины.
– Приехали, – со вздохом констатировал Борька, – вот он, рай. Мать его за ногу!
Поднялись на третий этаж – лифта в доме не было, а лестница была узкой и неосвещенной.
– Экономия! – снова вздохнул Борька. – Здесь воду в сортире лишний раз не спустишь – счетчики, батенька!
– У нас тоже счетчики, – успокоил его Жаров, – правда, вот на сортирах мы еще не экономим – что правда, то правда! Но, – тут уже вздохнул Жаров, – наверное, скоро придется…
Рита шла позади мужчин и по-прежнему молчала.
Дверь в Борькину квартиру была картонной, не обитой и сильно потрепанной.
После московских, практически «сейфовых», это тоже было смешно.
Прихожей не было, сразу начиналась комната – узкая, небольшая, с низким потолком. Пол был выложен кафельной плиткой – Борька тут же прокомментировал:
– На жару, блин! А что делать зимой…
– Теплые полы! – сообразил гость.
Хозяин посмотрел на него, как на умалишенного.
– А! Электричество! – дошло до него наконец.
– Ну а тогда – в валенках! – бодро посоветовал Жаров.
Борька кивнул.
– Да все так и делают! Впору открывать артель. По валенковалянию. Другое «валяние» здесь не пройдет, – и снова тяжко вздохнул.
Из комнаты – салона, как высокопарно обозначил его хозяин, – вела дверь в восьмиметровую спаленку и крошечный туалет.
Жаров прошелся по квартире и присвистнул.
– И как мы тут? Все?
Левин пожал плечом.
– Не графья! Вам отдадим спальню, а сами с Наташкой – в салоне.
Рита стояла у окна. Жаров затащил чемодан в спальню, сел на кровать и задумался.
Господи! Какая же чушь! Припереться сюда, к Борьке. Упасть им с Наташкой на голову, стеснить близких людей… Нет! Надо в гостиницу. Непременно – в гостиницу! И что этот баран не сказал ему про свои «хоромы»? Они бы сразу все переиграли. И не было бы всей этой чуши… в тридцати метрах да с Ритой…
Наташка с ней никогда не ладила. Точнее – не могла найти общий язык. Впрочем, с коммуникацией у его жены всегда были проблемы… Не было у нее задушевных подруг – такой человек. А уж сейчас… Что говорить «про сейчас»?
На предложение снять гостиницу Борька ответил скептически.
– Это вряд ли, сейчас череда праздников, и с гостиницами в Иерусалиме сложности – с хорошей наверняка, а помойка вам не нужна, правильно? Да и цены здесь – мама не горюй!
В разговор вступила молчавшая до сей поры Рита.
– Меня все устраивает! – коротко бросила она и жалобно добавила: – А нельзя ли поспать?
Жаров оживился и обрадовался и начал застилать постель.
Борька по-прежнему смотрел на него с изумлением.
Рита наконец ушла в спальню, а они с Борькой вышли на балкон – покурить.
– Такие дела, Борька, – горько сказал Жаров, – такие дела… Подробности – письмом. Но ты мне поверь, – он посмотрел на Бориса страдающим взглядом. – Она имеет на это право. А я, – тут он усмехнулся, – а я, Борька, муж! И это, как говорится, и в горе, и в радости…
Он зашел в Борькину спальню, посмотрел на спящую Риту и прилег рядом. Минут через пять он уснул.
Наташка моталась по кухне как подорванная. Маленькая, росточком с сидящую собаку, как обидно шутили в их компании, крепенькая, наливное яблочко, круглая попка, большая грудь, кудряшки ореолом, словно нимб над головой, и – вечный стрекот! Наташка трещала всегда и всюду, в любой ситуации. Давно забылось, кто привел ее в их компанию, но она сразу прижилась, в один день. Тут же принялась хлопотать, опекать кого-то, возить заболевшим яблоки с апельсинами – словом, Наташка была «всешний» друг и соратник. Ее так и воспринимали – подружка. Можно было поплакать на Наташкином круглом и теплом плече, приложиться к мягкой груди и быть уверенным, что она все поймет. А главное – пожалеет! Вокруг кипели романы, бурлили страсти, кто-то кого-то безумно любил, потом, как водится, разлюбил. Все страдали, сгорали от любви, сходились-расходились, а она… Она по-прежнему была мамкой и нянькой.
Жаров помнил, как однажды, совсем среди ночи, будучи прилично бухим, он, не зажигая света, вслепую, на ощупь, набрал ее номер и хрипло выдохнул в трубку:
– Зотова, спаси!
И самое смешное, что, «выхаркав» свою боль, он тут же уснул, а через полчаса в дверь раздался звонок – на пороге стояла Наташка Зотова и встревоженно смотрела на него.
Ну, ночью тогда все и случилось – он помнил плохо, почти не помнил совсем, ему тогда это было просто необходимо, и она поняла. Вот только утром он почему-то смущенно извинился, а она, жаря яичницу, весело объявила:
– Да забыли, Жаров! Скорая помощь – и все дела! Тебе уже легче?
Наверное, стало легче… Черт его знает. Все давно стерлось, забылось, покрылось «пылью времен» – не о чем вспоминать. Наташка Зотова – и смех и грех! «Подруга дней его суровых».
Потом у Наташки образовалась свободная квартира – бабкина, что ли… ключи просили все попеременно, и Зотова никому не отказывала. Все знали, где лежит чистое белье и что в холодильнике всегда есть пельмени и яйца.
Когда Борька Левин объявил, что они с Зотовой вступают в законный брак, все удивились. А Жаров не очень – с бабами у Борьки не складывалось: Борька, смешной, носатый, унылый и занудливый, ценился исключительно как друг.
Было вполне логично, что они «спелись». И Жаров тогда порадовался за обоих.
Свадьба была шумная, сумбурная – оказалось, что у Борьки и Наташки целая куча родни, и Наташкина мать хотела все сделать «по правилам».
Бойкая она была бабенка, эта Наташкина мать, – все задирала тихую Лию Семеновну, Борькину матушку, а та вытирала глаза светлым платочком: Наташка ей в принципе нравилась, а вот новая родня…
– Это надо пережить, – посоветовал он в курилке вконец раскисшему Борьке, – в конце концов, родители имеют на это право!
Так он сказал, а вот думал иначе: после всей этой вакханалии – с тамадой, ансамблем, танцем молодых и пьяными родственниками – решил твердо: такого у него никогда не будет!
И вправду не было – с Ритой они расписались без помпы и тут же уехали в Таллин.
Рита… Он влюбился в нее сразу, в одну секунду – в эту странную, холодную, как казалось, и замкнутую женщину. Загадка… загадка она, и загадка его к ней любовь. Большая любовь, длиной в целую жизнь.
Ему никогда не было с ней просто. И все же… Он никого и представить не мог рядом – ни одну из его прежних и многочисленных пассий.
В компанию Риту не приняли – ни ребята, ни тем более девочки. Инка Земцова, большая умница, кстати, сказала ему тогда:
– Ты, Жаров, лопух! Или – слепой. Ты что, не видишь, что Маргарита твоя… Не нашего поля!
Он усмехнулся, в душе обидевшись, – не вашего? Ну, уж не твоего точно! А про мои «поля» не тебе, мать, судить!
Его, Жарова, мать тоже не приняла Риту – «после всех твоих девочек, Шурик!».
И началось перечисление – Мариночка, Света, Танюша.
Мать и вправду всегда находила с ними общий язык – общалась легко, пили чай на кухне, сплетничали и обсуждали его, Жарова.
– Снежная королева, – говорила мать про невестку подругам и тихо, чтобы сын не услышал, добавляла: – Совершенно не о чем с ней говорить! Что бы я… Ты, Туся, меня хорошо знаешь!
А молодая жена никому не стремилась понравиться. И только он, Жаров, знал ее всю, до донышка, знал и любил.
Был уверен – она не предаст. Никогда! Никогда не скажет ни о ком дурно – даже о тех, кто явно не симпатизирует ей.
Никогда не осудит чужие проступки, только вздохнет:
– Все мы люди, Саша! И никто не знает, что нас ждет за углом.
Ее считали высокомерной, надменной, а она была просто… Скрытная, не очень «людимая», любящая уединение и тишину.
Она могла уйти гулять в парк одна и надолго – сначала он обижался, а потом привык.
В его компанию она ходила неохотно, но ходила.
– Я не могу лишать тебя обчества, – вздыхая, говорила она.
А в Новый год попросила:
– А давай вдвоем, только ты и я? Можно?
Жаров растерялся: уже были составлены списки покупок и меню – им, например, надлежало сделать салат из крабовых палочек и испечь лимонный пирог.
Он вздохнул.
– Хорошо… Раз ты хочешь…
И вправду, Новый год тогда удался. Они накрыли стол, зажгли свечи, загадали желания, выпили шампанского и пошли танцевать. А в час ночи, абсолютно игнорируя разрывающийся телефон, пошли в лес – благо лес располагался рядом, только перейти шумное шоссе.
В лесу они зажгли бенгальские огни, снова выпили остатки прихваченного шампанского – полбутылки и прямо из горла – и… раскинув руки, упали в сугроб!
Над головой низко висело темное низкое небо, на котором, словно новогодние лампочки, горели мелкие и яркие звезды.
Она знала все звезды и все созвездия.
– Откуда? – удивился он.
Она объяснила:
– Да я все детство ошивалась в планетарии. Ездила туда по два раза в неделю. Там такая благодать, – сказала она задумчиво, – тишина и покой. И звезды на небе…
Он удивился:
– Одна? Ты ездила туда одна? Без подруг, без девчонок?
Теперь удивилась она:
– А кто мне был нужен? Там? Наверное, я сбегала туда от всех – от брата, родителей, школы… Только там я могла побыть… одна. Совсем одна, понимаешь?
Он тогда привстал на локте и, смахивая с варежки снег, как бы между прочим спросил:
– Рит! А тебе… Вообще… Ну, кто-нибудь нужен? В смысле – по жизни?
Она рассмеялась – это модное нынче «по жизни» они ненавидели оба.
А потом тихо сказала:
– Ты. Ты, Жаров, мне нужен по жизни. Чессно слово! А больше… – Тут она замолчала и продолжила: – А больше – никто!
Врала. Вот про это «никто» безбожно врала. О ребенке она мечтала. И как! Вслух это не обсуждалось, но… Он это знал.
И ничего не получалось. Проверились – оба здоровы. Совершенно здоровы. Ну, просто придраться не к чему. А вот не получалось, и все!
Господи, через какие муки она прошла! Ректальная температура, графики женских событий, календари для успешного зачатия. Четыре больницы. И – снова в «молоко».
Он уговаривал ее успокоиться. Господи! Ну, бывает и так. И что, жизнь заканчивается? Да ничего подобного. Продолжается жизнь! И чем она, скажи на милость, плоха? Чем плоха наша с тобой, моя дорогая, семейная жизнь?
Она замыкалась все больше и отвечала одними губами:
– Ничем. Ничем не плоха. А вот…
Путь был проторен – сначала врачи, потом знахарки, возил ее куда-то, чуть ли не в Белгородскую область к какой-то полусумасшедшей бабке. Ночевали в Доме колхозника – сырость, холод, мышиный запах от влажного белья. Бабка дала пять бутылок мутной воды. Вода была выпита, бутылки валялись на балконе, и она почему-то все не давала их выбросить.
Пустое. А потом началась церковь. Она ходила туда пару раз в неделю – служба утренняя, служба вечерняя. Появились новые «подружки» – баба Валя и Соня. Первая – простая, обычная и душевная, одинокая бабка, а Соня эта… Он сразу понял – вот Сони не надо. Странная, молчаливая, тихая… А рядом с ней страшно. Ездили с Соней на богомолье. Он сказал: «Без меня!»
Потом Соня куда-то исчезла. Он пошутил:
– В монастырь?
Рита ответила – спокойно и буднично:
– Умерла.
Оказалось, та была страшно больна.
Он тогда устыдился.
– Ну, надо же. Но я ж не знал!
– А никто не знал, – откликнулась Рита, – даже я. Узнала все позже, постфактум.
Они тогда очень отдалились друг от друга. Он подчеркнуто не принимал ее жизнь, а ей, казалось, стала безразлична его.
Однажды взмолился:
– Рит! А как раньше не будет?
Она пожала плечом.
– Как раньше… – И честно сказала: – Не знаю. – А подумав, твердо добавила: – Этот путь я пройду до конца.
Потом она собралась в какой-то дацан – в Улан-Удэ, что ли. С каким-то Николаем и его сестрой Таей. Те были буддистами. И что-то там сорвалось. Слава богу. Какие буддисты, какой дацан? Свихнуться можно. Еще стала почитывать какие-то брошюрки, пряча их в свою тумбочку. Однажды он вытащил их – очередная белиберда: адвентисты седьмого дня приглашали ее в свое «лоно».
Он порвал тогда эти писульки и выкинул. Она очень плакала, дурочка.
«Ясно», – кивнул тогда он и уехал на три дня на Волгу. Прийти в себя, порыбачить на даче сотрудника. Может, отойдет? Тоска отойдет, напряженка.
Отошло. Иногда думал: привязаны друг к другу толстенными канатами – не отвязать. Пятнадцать лет «общей» жизни. Вечность! Проросли друг в друга корнями – не разорвать. Только если рубить топором, по живому.
Он – молодой, по сути, мужик, сорок пять – тьфу, чепуха! Прожить две полноценные мужские жизни – да раз плюнуть! Завести молодую жену, родить пару-тройку детей…
С нуля, с чистого листа – без помарок.
А ее оставить в прошлой жизни. Почти наверняка – одну навсегда. С ее-то натурой… Вряд ли она сможет устроить личную жизнь – сорок два года для бабы… Ну, почти каюк, кранты. Редкий ведь случай. И не для нее, Риты!
И живо представил – сухонькая, одинокая, стареющая женщина. Одна во вселенной. Ну, может быть, с кошкой…
Старые, пожелтевшие газеты на тумбочке в коридоре, запах заваренной валерьянки и вареного хека для кошки. Десятилетней давности плащ на крючке и стоптанные ботиночки – почти мальчиковые, удобные, плоские – всесезонные.
Что она сможет еще позволить на жалованье учителя хореографии?
И будет она истончаться, стареть – медленно, но бесповоротно. И станет почти бесплотной старушкой, с трудом выходящей в полдень за хлебом. Вязаная шапочка из дешевой шерсти с оптового рынка. Суконная юбка, плешивая шубка.
Нет! Да пошли вы все к черту. Значит, так – как дадено богом. Значит, вместе и до конца. Потому, что «проживать» он ту, другую, жизнь просто не сможет! Не может, потому что… Любит? Жалеет? Богом даденная жена? Да все вместе – наверное, так… И любит, и жалеет, и жена… Просто с годами все так трансформируется… Концов не найдешь – где любовь, а где жалость. И еще – где привычка!
Или он слишком хорошего мнения о себе? Понимает ведь, что жизнь их, семейная, личная, так сказать, интимная (Фу! Совсем противно!) закатилась в тупик. Стоит там как ржавый, давно списанный паровоз и ждет своей участи – то ли на металлолом, то ли так и сгниет в темном отстойнике сам по себе…
А тут, когда все вроде бы чуть успокоилось – ну, живут разной жизнью, каждый сам по себе, – да такое ведь сплошь и рядом, – однажды сказала:
– А давай съездим в Иерусалим? Ну, просто еще раз попробуем… Мне кажется…
Тут он перебил ее, и довольно резко:
– Съездим! – И по складам: – Раз. Тебе. Ка-же-тся.
Сначала злился – задолбали его эти «кажется» и «а вдруг». А потом подумал – осень, есть десять дней отпуска. Море еще теплое. Ну, наконец, повидает друзей – Борьку, Наташку. Да и сам город – грех не увидеть. В общем, как ей откажешь – поехали!
Они проснулись, услышав звонкий голос Наташки – она бесцеремонно засунула кудрявую голову в комнату и улыбнулась.
– Вы что, идиоты? Спать, что ли, сюда приехали?
Жаров вскочил, наспех умылся и бросился в ее крепкие объятия. Наташка почти не менялась – те же кудри, те же объемная пятая точка и пышная грудь. Только везде прибавилось, разумеется. Она накрывала на стол и тараторила, тараторила…
Вышла Рита, и все наконец уселись. Попробовали местные специалитеты: пасту из гороха – со стойким вкусом орехов, баклажаны пяти, наверное, видов – в майонезе, с орехами, морковью, чесноком и прочей чепухой. А дальше было все знакомо и привычно – картошка с соленой скумбрией, салат, курица из духовки. Пили пиво и по чуть-чуть водки.
Наташка рассказывала про работу, общих знакомых, сына Димку и хвалила страну.
Борька скептически усмехался и восторгов жены, похоже, не разделял.
Наташка вообще была из тех, кто видит одно хорошее – вот уж счастливая способность, что говорить! Квартира мала? Не на улице! А что, в Москве была больше? А в Москве мы бы жили с Борькиной мамой.
– Да, Борюсь?
«Борюсь» вяло пожимал плечами.
– Жарко? Это да! Но для меня это лучше, чем московская слякоть и снег. Тяжело работаем? Господи, да где же легко? Все сейчас пашут как проклятые! Все и везде. Зато море – это раз! Сели в машину – и через час на море. Продукты – это два! Молочко и фрукты – язык проглотишь! А медицина? – Наташка совсем распалилась. – Мама вот пишет, что у вас…
– Наташ! – перебил ее Жаров. – Да все хорошо. Ты не горячись так. И не уговаривай – мы сюда насовсем не собираемся. А что тебе тут прикольно, так мы очень рады! Правда, Ритуль?
Рита кивнула.
Димка, сын Наташки и Борьки, служил в армии и приходил домой на выходные, так что встреча с ним временно откладывалась.
Наташка накрыла чай и наконец притихла.
– А какие планы? Вообще? Что посмотреть хотите, куда съездить? Может, взять вам экскурсии?
Рита мотнула головой и посмотрела на мужа. Жаров отвел глаза.
– Мы сами, Наташ. Спасибо. Сами разберемся.
Наташка пожала плечами и стала убирать со стола. Жарову показалось, что она слегка обижена.
Утром проснулись от такого яркого солнца, от какого, конечно, не спасали легкие бамбуковые жалюзи.
Жаров подошел к окну, потянулся и стал глазеть на улицу. Улица была пуста, по ней проезжали лишь редкие машины.
Они выпили кофе, надели удобную обувь и заказали такси.
– Старый город, – коротко объяснил Жаров таксисту, похожему на индуса.
Таксист включил индийскую музыку.
– Откуда здесь индус? – удивленно пробормотал Жаров.
– Они везде, – объяснила жена, – индусы и китайцы. Везде, во всем мире.
Иерусалим переливался под солнцем – желто-белый, как сливочная помадка, яркий, несмотря на отсутствие красок. Одинаковый, но совсем не монотонный. Периодически, точно огни иллюминации, вспыхивали кусты бугенвиллей – красные, розовые, малиновые, оранжевые и белые.
А впереди уже показалась стена Старого города. Почему-то заныло сердце – тревожно и сладко.
Они вышли из машины и пошли пешком – дальше проезд был закрыт.
Узкие улочки перегораживали шумные толпы туристов. Звучала пестрая речь – английская, французская, испанская, итальянская. И, разумеется, родная русская.
Все одинаково задирали головы вверх, кивали, слушая экскурсовода, и наводили объективы камер и фотоаппаратов.
– Куда? – спросил он у Риты. – Сначала – куда?
Она как-то сжалась, напряглась, заглянула в блокнот, потом в карту и тихо сказала:
– Направо. К храму Гроба Господня.
Он вздохнул и кивнул – направо так направо. К Гробу так к Гробу.
Они долго шли сквозь арабский базар – шумный, грязноватый, назойливый, пахший подгнившими фруктами, специями и лежалым тряпьем. Вниз по ступенькам. Вверх. Снова вниз. Древний щербатый булыжник временами поливали водой. Где-то валялись раздавленные шкурки бананов. – Он взял ее под руку.
– Осторожно! Скользко.
Почувствовал, как напряжена ее рука. Она не оглядывалась на зазывал, не заглядывала в пестрые лавки.
Она шла так упорно, так прямо, словно знала дорогу. Ну и, естественно, заплутали. Монашка – совсем старенькая, в «ленноновских» очочках, в бежевом платье и белом островерхом чепце с накрахмаленными крыльями – вежливо вывела их на правильную дорогу.
Наконец вышли. В храм, туда и обратно, словно рекой с сильным течением, вносило и выносило людей.
– Пойдешь? – спросила жена.
Он мотнул головой.
– Здесь посижу.
Она кивнула и тут же влилась в толпу. И он сразу же потерял ее из виду.
Он сел на теплый камень – что-то вроде бордюра – и прикрыл глаза. Отовсюду раздавался приглушенный и монотонный шум. Солнце светило уже почти отчаянно – полдень, середина дня. И плевать, что осень и начало октября!
Он открыл глаза – мимо прошел высокий священник в черной рясе и высокой, узкой, как цилиндр без бортов, шапке. Дальше – стая монашек в голубом, совсем молодых, дружно щебечущих. Православный батюшка – ну, тут он узнал моментально. Серая ряса, непокрытая голова, волосы, собранные в хвост на затылке. Широкий крест. К нему поспешила одна из паломниц, похожая на ту, что летели тогда в самолете, он перекрестил ее, и она склонилась в поклоне.
Католический священник – в шелковой сутане и белой шапочке на голове. К нему обратилась женщина из толпы итальянских туристов. Священник подошел, начался шумный разговор, и все дружно смеялись. Потом он с поклоном простился.
Из переулка показалась яркая толпа иностранцев – они негромко пели псалмы и держались за руки. У входа в храм все притихли и внимательно слушали рекомендации руководителя.
Жаров посмотрел на часы – Рита отсутствовала уже сорок минут. Он вздохнул и снова закрыл глаза.
«Надо набраться терпения! – подумал он. – в конце концов, если ей так проще…»
Наконец показалась Рита. Он поднялся и пошел ей навстречу.
– Ну, как? – спросил он, понимая всю нелепость вопроса.
Она посмотрела на него и одними губами ответила:
– Все нормально.
Он снова вздохнул и взял ее под руку. У торговца сухофруктами спросили дорогу. Он говорил долго и громко, размахивал руками и предлагал попробовать сушеных персиков.
Двинулись. Снова по влажным ступенькам, мимо лавок, домов, крошечных молелен и мечетей.
На посту – две молоденькие девчонки в беретах и парни в форме хаки – прервали свой веселый треп, проверили их сумки и пропустили через детектор. Они пошли дальше, а молодежь снова громко загомонила на гортанном незнакомом языке.
Вышли на площадь. Она была огромна, эта площадь. Там, у стены, толпился народ. Слева мужчины, справа женщины. Кто-то сидел на пластиковых стульях, кто-то стоял.
Рита направилась к женской половине. Там, среди пестрых одежд, ярких и темных головных платочков и шляпок он снова быстро потерял ее и, оглянувшись, уселся прямо на землю. Точнее – на каменную мостовую рядом с шумной компанией разновозрастной ребятни. Дети – кудрявые, глазастые, со смешными завитушками вокруг нежных лиц – пили воду, отбирали друг у друга конфеты, спорили и переругивались. К ним подошла женщина, скорее всего мать – высокая, полная, с покрытой платком головой. Она цыкнула на них и отошла к подругам. На минуту дети притихли, а потом снова расшумелись и разошлись. Мать обернулась. Жаров столкнулся с ней взглядом, и она, широко улыбаясь, беспомощно развела руками.
Он увидел, что женщина беременна, и подумал: «Господи! Такая вот куча, а снова туда же! Да наши бы уже орали как резаные! А эта… цыкнула и махнула рукой. И снова треплется и улыбается… Чудеса».
Мимо проходили мужчины в странных одеждах – кафтаны, панталоны, огромные, словно надувные круги, шляпы, отороченные мехом. «Неужели это повседневная одежда? – с ужасом подумал он. – Это сейчас октябрь, а летом… Носить вот такую махину из меха!»
Он прислонился головой в каменной тумбе и продолжал рассматривать толпу. Мужчины молились, раскачивая туловищем. Кто-то был покрыт, как покрывалом, белым шарфом с синими полосами.
Малыш из соседней компании прислонился к ребенку постарше и сладко, приоткрыв рот, заснул. Брат, которому он явно мешал, чуть подпихивал его плечом, а тот снова заваливался и продолжал спать. Мать пригрозила старшему пальцем, и он, скорчив гримасу недовольства, замер как неживой. Сестра – девочка лет восьми – подошла к спящему ребенку и аккуратно засунула ему пустышку.
Наконец Жаров увидел Риту. Она шла медленно и плавно, и на ее губах чуть мерцала счастливая улыбка.
Он поднялся с земли, отряхнул джинсы и спросил:
– Ну, на сегодня – всё?
Она пожала плечами.
– Да, наверное. Пойдем поедим, а? – добавила она жалобно.
И снова ступеньки и уже надоевшие запахи. Снова зазывные окрики торговцев. Раздавленные бананы, кожура граната. Ее рука, доверчиво вложенная в его ладонь.
Приземлились – прохладно, старый, очень старый дом, в распахнутую дверь видны столики кафе. Наструганное мясо, мелко порезанные овощи, лук кольцами, соленые огурцы, теплая лепешка. Вкусно! Запивали только что, прямо на глазах, выжатым гранатовым соком.
Ноги гудели, глаза слипались, хотелось рухнуть в неразобранную постель и уснуть.
Устали. Он заметил – жена ест с аппетитом. Жадно, отламывая руками лепешку, макая ее в густой кисловатый соус.
Ну и слава богу! Давно не видел, как она увлеченно ест. «Значит, уже не зря», – грустно подумал он.
Конечно, ко всей этой затее он относился скептически: ну не получается. Что тут поделать! Бывает и так. Оглянись вокруг – куча людей живет и не парится. А тут… Вбила в голову – последний шанс, я почти уверена…
И все же нельзя лишать человека надежды. Никто не имеет на это права. Да понятно, что все это… глупость. В конце концов, лучше бы приехать сюда с другой целью – например, хорошая клиника. Но… Все уверяют, что они здоровы. Абсолютно здоровы. Значит, клиника, даже лучшая, тут ни при чем. А что же тогда? Судьба? Расположение звезд? Несовпадение светил? Сколько он, видя, как страдает жена, думал над этим…
А тут – помолодела, порозовела, лопает, как портовый грузчик. Только вот что будет потом… когда снова – и ничего?
Он перегнулся через стол и отер кетчуп с ее щеки. Она улыбнулась и перехватила его ладонь.
С минуту они смотрели друг другу в глаза. Потом, сглотнув в волнении комок, он бодро сказал:
– В магазин, а, мадам? Ну, что-нибудь там, из плотского? Из совсем низменного, например?
Она улыбнулась, кивнула и легко поднялась со скамейки.
А в магазине она быстро скисла, сказала, что устала, и попросилась «домой». Он вздохнул и кивнул – домой так домой.
В такси молчали. Она опять отвернулась к окну, словно отгородилась, отстранилась от него, и он снова почувствовал незримую, непробиваемую стену между ними.
Он взял ее за руку, но она высвободила свою ладонь.
Хозяева были на работе. Обед стоял в холодильнике – об этом сообщала Наташкина записка. Рита, не раздеваясь, легла на кровать.
Он открыл холодильник, вынул из пластикового контейнера холодную котлету, тут же сжевал и запил апельсиновым соком.
Потом сел в кресло и подумал: «А ведь достало все! Ой как достало! Все эти закидоны, припадки, тихие истерики. Человеку нравится жить в своих страданиях! Просто кайф упиваться ими. Нет чтобы жить и радоваться – денег хватает, работа – ну, синекура, а не работа! Ходи в своей кружок „умелые ноги“ три раза в неделю и пей кофеек. Вот нет же, вбила себе в башку!»
Он совсем расстроился, досадливо крякнул, достал из холодильника початую бутылку водки, налил полстакана и опрокинул в рот.
Потом улегся на диване в салоне, включил телевизор и не заметил, как уснул.
Разбудил его Борька – что-то грохнул на кухне. Жаров поприветствовал приятеля и заглянул в спальню – Рита читала какой-то журнал.
– Хочешь чего-нибудь? – спросил он.
Она кивнула – кофе.
Он обрадовался, побежал на кухню и стал варить кофе. Борька сидел на стуле и молча отслеживал его движения.
Вышли на балкон – перекур. Сначала смолили молча, а потом Жаров спросил:
– Ну а как тебе тут? Вообще?
Борька пожал плечами.
– Вообще… Вообще – хреново. Только… – тут он запнулся, – только не в стране дело. Страна тяжелая, правда. Но не тяжелее России. Не в стране дело – во мне. Мне везде хреново, понимаешь? Везде грустно, везде тоскливо. Ведь все от натуры… Вот Наташка, – тут он оживился, – русская баба, а в страну эту – необычную, очень необычную, – влюблена! И все ей по кайфу: и климат дурацкий, невыносимый. И работа нелегкая. И квартирка эта… – Он замолчал, задумавшись. – Говорит, ненавидит мороз. Врет! Мороз она тоже любила. Она все любит, понимаешь? Или – все готова любить. Настрой у нее такой. Все любит, и ничего ее не раздражает. Даже я… А я бы себя на ее месте убил. Нытик, зануда, брюзга… Да если бы не она, – тут Борька крепко затянулся и сглотнул слюну, – если бы не Наташка… Меня бы вообще давно не было!
Жаров молчал, свесив локти на перила. Потом кивнул.
– Тебе повезло! Она всегда была… Мать Тереза. И все ее очень любили!
– Да никто ее не любил! – вдруг завелся Борька. – Только пользовались – ее добротой и ее безотказностью! И даже я… Даже я ее не любил! Ну, в смысле – не сгорал от страсти. Она же была пацанкой! Всеобщий дружбан! Позвони – прибежит, не задумается! А поженились… Она одна, и я один. Два неприкаянных. Вот и прибило друг к другу волной. От одиночества. И оба мы все понимали. А я был влюблен в Светку Беляеву. Ох, как страдал! Просто загибался от страсти. Ходил тогда с температурой под сорок. Мама к врачу отвела, а те ни хрена не понимают. Анализы нормальные, симптомов никаких. А я… не могу встать с кровати!
Они снова молчали, не поднимая глаз друг на друга.
– Вот что это? – горячо заговорил Борька. – Любовь? Я честно не понимаю! Никогда у нас не было ничего такого… Ну, чтобы крыша поехала. Наверное, я ее тогда пожалел и еще – себя. И у нее так же, я думаю. И что получилось? Потом эмиграция. Я ведь не очень хотел, а она вот хотела. Почему? Ей-то в спину ничего не шипели – вали отсюда, жидовская морда. Шипели мне – с моей-то внешностью. И она решила – все, хватит! Едем. Потому что не хочет, чтобы и сыну вот так же. Она ведь лезла драться в таких ситуациях. Представляешь, эта сопля, метр с кепкой – и на здорового мужика! Я ее отодрать от него не смог! И здесь, по приезде… Ничем не гнушалась, ничего не боялась, хваталась за все. И сортиры мыла, и бабок лежачих таскала. И все – с улыбкой! Ни разу не захныкала и не пожаловалась. В отличие от меня… – Борька посмотрел Жарову в глаза. – А получилось вот что – да я жить без нее не могу! Дышать не могу, понимаешь? Вот если прихожу с работы, а ее еще нет… Задыхаюсь. Как приступ астмы. И не потому, что она сильная. Не потому, что плечо и жилетка. Не потому, что обнимет – и все, как рукой… А просто… И вот теперь объясни – что это? Любовь? Жалость? Привычка? Ты хоть что-нибудь понял про эту семейную жизнь? Ну, или про жизнь вообще? Лично я – нет! И могу тебе в этом признаться!
Жаров кивнул.
– И любовь, и привычка, и жалость. Все вместе, Борь! Такой вот микс из «много чего»! И злишься порой, и недоумеваешь – а что я делаю тут? С этой женщиной рядом? Она ведь мне так надоела, прости господи! И привычки ее раздражают – вот, пьет кофе и двумя пальцами крошит печенье. И крошки, крошки – по столу и на блюдце… И помада ее не нравится – ну, не идет ей коричневый цвет! А ведь упрямая – что ты понимаешь в женском мейк-апе! И брюки узкие не идут! Уже – не идут! Потому, что не тридцать, и потому, что задница… И красное старит, и журналы читает дурацкие. И с мамашей своей треплется, закрывшись в сортире. Вот о чем? И почему при закрытых дверях? А обо мне! Наверняка – обо мне! И храпеть стала во сне, представляешь? Ну, ладно – не храпеть, похрапывать. Но все равно – смешно! И морщит лицо, смешно так морщит, разглядывая морщины. Расстраивается! Гримаса такая на лице, что ухохочешься. И седину закрашивает, скрывает. А ты все видишь, и тебе смешно! Смешны все эти ухищрения, все эти уловки. И она… Смешная и… жалкая. Видишь, как стареет, видишь, как мучается. И хочется крикнуть – дурочка! Да разве в этом дело! Мы ведь с тобой такое прошли! Разве все это забудешь?
Опять помолчали. А потом Борька спросил:
– Слушай, Саш! А вот… все эти штуки… Ну, про приезд, про… Ты понял! Это что? Она всегда была странной, твоя Рита. А сейчас… Я вообще ничего не понимаю. Ты извини, если что не так. Ладно, Сань?
Жаров кивнул.
– Не парься. Все нормально. Спросил и спросил. Имеешь право. Я ничего не спрашиваю, Борь. Просто соглашаюсь, и все. Ей так легче – пожалуйста! Сначала храм Гроба, потом Стена плача. Завтра пойдем в мечеть. Кстати, а баб туда вообще пускают?
Борька пожал плечами.
– Вот так решила. Говорит, попрошу у всех. У кого «у всех»? Не понимаю! Я вообще далек от всех этих… штучек. Она говорит – последний шанс. Ну, хорошо. Пусть так. Если ей легче и она верит. А мне уже ничего не страшно – после буддизма, знахарок, гадалок и адвентистов каких-то.
Закурили по новой.
– А технологии новые? Ну, я не знаю – подсадка там, суррогатное материнство? Детдом, в конце концов? – осторожно спросил Борька.
Жаров досадливо махнул рукой и поморщился.
– Говорит, попробуем еще раз. В смысле – обычным способом. Естественным, в смысле. Вот иногда думаю, – продолжал Жаров, – надоело. Все надоело! Эта тоска, эта зацикленность. А потом вспоминаю… Все вспоминаю. Когда поженились – сразу, через полгода, – она залетела. А я тогда испугался! Куда нам ребенок? Ни кола ни двора. Оба студенты. Рухнуть с младенцем родителям на голову? Бред, не дай бог! Моя мать не любит ее, ее отец – солдафон. Привык всех в шеренгу. Не вариант. Две зарплаты – как две слезы. И куда вот сейчас? Уговорил подождать. Она очень плакала, очень. Обещала, что справится. А у меня командировка в Анголу. А там война. Вернусь – не вернусь. Кто знает… Уговорил. Отвез в больницу, назавтра забрал. Поплакала с неделю и успокоилась. Так мне казалось. Ну а потом кончилась Ангола, появились бабки на первый взнос в кооператив, появился этот кооператив, потом машина. Потом снова командировка. Жили не бедно. А вот детеныш не получился… Она все прошла – и Крым, и Рим. По полгода по больницам. Хрен! Потом деньги стал зарабатывать. Хорошие деньги! Ну в девяностые. Легкие были деньги. Большие и легкие. Все обновили – квартиру, машину. Жизнь. Потом – бац, все накрылось. В два дня. Меня тогда в подвале пятеро суток продержали, пока не подписал. Пока не отдал все, что было. Вот часто думаю – как она прожила эти пятеро суток? Как не свихнулась? Говорила, что все двадцать четыре часа стояла у окна. Потом ложилась на пол. Поспит полчаса – и опять стоит. Ждет. Дождалась. Говорила, что верила – жив. А все остальное – труха. Пошла тогда убирать квартиры. Куда ее балетное образование? Правильно, в помойку. Брала с собой треники старые, косынку на голову, тапки. И – вперед! Я когда заглянул в этот пакетик со шмотками… Рыдал, словно баба. А потом… потом все наладилось. Поднялся. Как ванька-встанька. Ожил. Снова зажили по-человечески. Только в доме поселилась печаль. Вот часто думаю: а на черта? Ну, не хочет человек жить. Не хочет радоваться. Не хочет принять все, как есть. Капризы, капризы… Ну, пусть не капризы, пусть боль. И все равно! В чем трагедия? А потом вспоминаю… Для чего человеку память дана? А чтобы вспомнить, когда шальные мыслишки запрыгают и – по башке! По самой тыковке! Вспомнил? Ну, умница. И командировку в Анголу, и просьбы «чуть-чуть подождать». И что? Что теперь? Стряхнуть ее, как пепел с сигареты? Вот она была – и нету? И будет легче? Навряд ли… Мне точно – нет. И веселее не будет. Потому что однажды опять вспомню. Подвал и эти пять суток. И ее у окна. А ты говоришь – «что?». Да все! И привычка, и жалость. И любовь! Конечно, любовь! Пусть не дрожь в коленках при виде ее груди… А ощущение. Ощущение родного плеча. Тут – родинка, а тут след от прививки, оспинка. И вот за это неровное, рябое пятнышко… Жизни не жалко. Вот и думай…
Они долго молчали, два старых приятеля. Два молодых, в сущности, мужика. Ну, что за возраст для мужчины – сорок пять лет? Самая зрелость, самое то, как говорится…
А потом пришла Наташка, и все закрутилось, завертелось – ну, просто тайфун, а не тетка! Сели обедать. Или ужинать? Борщ – настоящий, «хохляцкий». Наташкина бабка была родом с Кубани. Водочка под чесночок, черный хлеб с горчичкой. Наташка рассказывала про сына – как служит, как гордится страной. А Борька смотрел на нее и… Балдел Левин, балдел. И думал наверняка, как ему повезло.
А ведь повезло, кто спорит! Потом вспоминали молодость, общих друзей – кто, где и как. Вспоминали разные случаи из общей жизни, спорили, грустили, смеялись. Хороший был вечер. Жаров смотрел на жену – напряжение исчезло, и она тоже смеялась, и тоже что-то рассказывала. От сердца чуть отлегло. Подумал – не зря. Не зря сюда приперлись. Как не хотел он ехать сюда, в Борькину тесную хату. Мотаться по всем этим святыням, видеть ее застывший взгляд. Трепаться со старым приятелем – о трудной жизни, тяготах эмиграции. Выслушивать Борькино нытье, бесконечное тарахтенье Наташки – он привык к женщине молчаливой. А ведь хотел на Мальдивы. Дайвинг, то-се. Чтобы никого не видеть и ничего не раздражало. Хороший отель, прозрачное, бирюзовое море. Вышколенная обслуга и – тишина. Он привык отдыхать именно так. Привык… И не стыдно, ребята! Заработал он на свою «дольче виту» тяжелым трудом. Не роскошная жизнь, а достойная. Долгие годы он вообще, кстати, не расслаблялся – не получалось просто. Спал со снотворным.
А вышло все складно. Тепло. Хорошо, что вырвались. И… дай бог, чтобы Рите стало полегче. Хотя бы чуть-чуть. А как славно выпили, как расслабились! Воспоминания – вот главная ценность жизни. И старые друзья – свидетели, так сказать, твоей молодости. Шальных планов. Влюбленностей, пылких и честных молодых отношений. Бескомпромиссность – вот чем гордились они тогда. Никаких отступлений от правил – честь гораздо важнее. Страсти – на разрыв, на разрыв! Ночные посиделки до первого тусклого проблеска света в окне – под шорох шин первых, нечастых тогда, машин. Пепельницы, полные окурков, поиски заныканных сигарет по карманам – а вдруг? Поиски таксиста с крамольной и дорогущей водкой – как всегда не хватило, как всегда – на совсем пустой мостовой – три утра, совсем тихо, черные окна домов и – удача! Бежишь обратно, прижимая ее, родную, к самому сердцу, и нет ничего ценнее этого груза. А если водила откинет еще и пачку «Беломора» или две пачки «Примы» – вот уж приветствуют тебя ожидающие! Самыми громкими аплодисментами. И снова о жизни, снова о планах, и снова, конечно, о главном – о любви! И еще… Святая уверенность, непоколебимая… Все – слышите! – все у них сложится. И все будет отлично. И дружить они будут, конечно, всю жизнь. Всю свою долгую и очень счастливую жизнь – семьями, с женами и детьми, всю-всю… До конца.
В эту ночь Рита спала спокойно, а он не спал совсем – мысли в голове крутились, точно белье в стиральной машине – по кругу, по кругу. Вспоминалась и молодость, и их с Ритой жизнь – все вместе, все разом, все вперемешку. Пару раз вставал и выходил на балкон – перекурить и вдохнуть свежего воздуха. Было прохладно, и совсем не верилось, что утром снова объявится огромное белое солнце, совсем не октябрьское, и распалится к обеду, надышит горячим дыханием, прогреет булыжную мостовую, и снова будет сложно представить, что где-то за две тысячи километров, в родной Москве, уже совсем холодно и даже прошел первый снег.
И снова отправились в Старый город. Жаров уже узнавал узкие улочки, мечети, православные часовни и древние синагоги. Золотистым куполом сияла мечеть Омара…
У входа аккуратно стояла обувь – тапочки, сандалии, ботинки, кроссовки.
Жаров прислонился к каменному парапету и стал ждать.
Рита подошла к нему и взяла за руку.
– Очень хочется есть! – чуть улыбнулась она. – Найдем какую-нибудь харчевню, чтобы было много мяса. Много и разного. Бараньих ребрышек, стейков, каких-нибудь жирных купатов и картошки. Ужасно хочется жареной картошки… – И снова виновато улыбнулась.
Господи! Ей хочется картошки и мяса! Ей хочется есть – много и вкусно! Жарова залила горячая волна радости, почти счастья – жена была к еде почти равнодушна.
Они поймали такси и объяснили шоферу, что нужен мясной ресторан – и обязательно хороший мясной ресторан. Чтобы по высшему классу, брателло!
Мясной ресторан нашелся – и он оказался грузинским. Привычный интерьер – на стенах чеканка из советских времен, непонятно, как сохранившаяся, глиняные кувшины, папахи и рог для вина.
Вышел хозяин – обрадовался им, как своим родственникам, – грузины всегда так встречают гостей, усадил за стол и принес меню. Рассказал, что ресторан держит совместно с братом жены, тот известный в Батуми повар, уговорили приехать сюда и открыть дело. Дело пошло – все родня, и никакого обмана. Жена Манана держит бухгалтерию, золовка на кухне – подмога мужу, теща дома лепит хинкали, и лучше ее их здесь (и в Батуми, разумеется!) не лепит никто. За официантов дочка Нино и сын брата Бесо. А вот сегодня молодежь отсутствует – праздники. И за подавальщика он, Давид, собственной персоной. Вечером будет аншлаг – и тогда подключатся все, вся семья. Придут Нино и Леван, невеста Левана и жених дочери. Ну, и дай бог! Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.
Читали меню и глотали слюни – хачапури трех видов, пхали из свеклы, пхали из шпината, лобио зеленое и красное, сациви, солянка, харчо, собственно бабушкины хинкали (так и написано – хинкали от бабушки Тамар!), цыпленок табака, купаты на кеци и еще куча всего, скорее бы, только скорее!
Запивали домашним вином – и откуда оно здесь, чудеса! Ели так жадно и с таким аппетитом, что хозяин, сидевший за соседним столом с какими-то бумагами, только посмеивался, когда Жаров, с набитым ртом, поднимал кверху в восторге большой палец.
Пообещали, что придут сюда снова и приведут друзей.
Вышли на улицу и сели на лавочку. Рита положила голову ему на плечо и тихо пробормотала:
– Подремлю, а, Жаров? Идти не могу – так объелась, просто нет сил!
Жаров погладил ее по руке.
– Спи, милая! Спи. Куда торопиться? Правильно, некуда. Отпуск у нас. Вот и спи.
Она и вправду уснула. Он подивился – вот так, на улице – ну, чудеса! И это она, Рита, которая и в своей постели подолгу уснуть не могла! Какие-то успокоительные капли, таблетки валерьянки, ново-пасситы, старо-пасситы… И черт его знает что…
А здесь – дрыхнет посреди улицы, и хоть бы хны!
А потом гуляли по центру, пили кофе в кофейне, ели мороженое и снова бродили, бродили по старым улочкам, дивясь на прохожих, – какая пестрая толпа! Как все смешалось в этом чудном городе! Какая невидимая сила собирает всех вместе тут, на этой земле? И всем хватает места, и все находят именно то, чего каждому так не хватало. Здесь, в этой шумной восточной пряной пестроте, в гамме разноголосой толпы, чего ищет здесь человек? Надежду? У Стены Плача, в мечети, в храме – о чем они просят Господа? Каждый о своем? Да, разумеется. Но, думается, их просьбы похожи и не сильно отличаются друг от друга.
Все просят здоровья – отчаянно просят! Спокойствия и покоя – чуть тише, наверное. Смущаясь слегка – жизни послаще и чуть посытнее. Родителям, детям и внукам. Друзьям.
Терпения просят и сил. На всех языках. Читая молитвы и своими словами. И снова надеясь, что Господь услышит.
Услышит, услышит – иначе зачем я здесь?
И просит его жена. И вдруг он поймал себя на мысли, что и ему, Жарову, хочется обратиться к нему. Впервые в жизни. И попросить. Не за себя – за нее, Риту. Просто попросить, чтобы он… Ей помог!
Он растерялся и смутился от этих мыслей – куда идти и как просить? Он, некрещеный, неверующий, не признающий всего этого. Этих обрядов, отправлений, ритуалов.
У кого спросить? У Риты? Смешно! Она и сама не ведает, что делает: мечется и просит «у всех». Наверное, так неправильно… Но если так легче…
А что делать ему? Борька далек от всего этого, Наташка тоже.
Он озирался по сторонам – все эти люди знали, куда идти. Все они знали, зачем приехали.
Только он приехал сюда «за компанию». Группа поддержки, приличный и виноватый, жалостливый супруг.
Благородный муж, пожертвовавший Мальдивами.
Ладно, поехали домой. Устали. А дома их ждал пивной вечер – море пива, соленая рыбка и креветки – по неподъемной, разумеется, для хозяев цене.
Ладно, разберемся, решил Жаров. Компенсируем, так сказать. Вот чем – здесь надо подумать.
И снова была нирвана – такая благость на душе, такое благолепие! Снова бесконечная трепотня, взрывы смеха и слезы умиления.
Назавтра был выходной, и решили ехать на море. Решали – а на какое? Поплавать – на Средиземное, а подивиться – так это на Мертвое. Там не поплаваешь, зато полежишь, как будто в шезлонге, на соленой и плотной поверхности, надышишься бромом, намазюкаешься целебной грязью и – как новенький! А вот на Красное – далековато. Тем более одним днем.
Экзотика, конечно же, только на Мертвое! Средиземное мы повидали, причем с разных сторон.
Ночью, когда все спали словно подкошенные, Жаров осторожно, чтобы никого не разбудить, поднялся и вышел на балкон.
Сначала закурил сигарету, потом почему-то поспешно затушил и поднял глаза к небу.
Оно было очень темным, с просинью, с густыми и яркими звездами и желтой, как головка голландского сыра, большой и круглой луной.
Он закинул голову и зашептал:
– Прости меня, Господи! Я… Я не знаю, как к тебе обращаться! И не понимаю, как и о чем тебя просить! Потому… Потому что стесняюсь… И еще – не умею. Потому что не вспоминал о тебе никогда. Когда было плохо – вспоминал, прости, черта. А когда хорошо – никого. А надо было сказать тебе хотя бы спасибо! Тебя ведь редко вспоминают, когда хорошо. Редко благодарят. Такие, как я. А теперь… Теперь я прошу тебя! Помоги ей! У меня все нормально. Все хорошо у меня. Виноват я, а страдает она. Не наказывай ее, прошу тебя! Накажи лучше меня. Она ни при чем! И еще – прости меня. За что – знаем и ты, и я. И еще… Не сердись, если я прошу тебя слишком о многом. Я ведь не знаю, честное слово… Что можно, а чего нельзя. Ты ведь здесь, ну, рядом. Ближе, чем где-либо. Или я совсем дурак?
Он шептал это так горячо и так страстно, что не заметил, как по лицу потекли слезы – быстрые, горячие, торопливые.
Он снова смотрел на небо и снова что-то шептал. И ему казалось, что там, наверху (господи, а где там-то?), его внимательно, очень внимательно слушают…
И еще – ему верят…
Жаров, дрожа, вернулся в комнату, прижался к Ритиной спине, пытаясь согреться, долго не получалось, ему очень хотелось ее обнять, но боялся потревожить.
В голове было пусто, но странно легко. Словно он наконец сделал что-то такое, что принесло ему облегчение и какое-то знание. Какое – он совсем не понимал, да и не мучился этим.
Понимал, вернее чувствовал, он одно – этот разговор, эти просьбы там, на балконе, в синюю и прохладную ночь, были ему жизненно необходимы. И как, дурак, он не сделал этого раньше?
А в восемь утра Наташка протрубила подъем: «Хватит дрыхнуть, сейчас все рванут на море, и мы завязнем в пробках!»
Наспех перекусили, и Наташка начала стругать колбасу и сыр на бутерброды. Жаров ее остановил – перекусим в кафе, не морочься, мы приглашаем.
Рванули. Город еще спал – в легкой туманной дымке, чуть серебристой. Стены домов отсвечивали мягким золотом – город был тих и снова прекрасен.
Пробки москвичей рассмешили – и это после наших родных, бесконечных! И все же на шоссе машин прибавилось.
Ехали сквозь горные ущелья, пустыню, мимо шатров бедуинов, возле которых бродили ленивые и сонные верблюды. Рита привалилась к Жарову на плечо и задремала.
Они с Борькой вполголоса обсуждали новинки мирового автопрома – обычный мужской разговор. Наташка свернулась клубочком и тоже уснула.
И Жаров почувствовал, что его накрыло какое-то удивительное спокойствие, умиротворение, что ли… Он был так расслаблен и так спокоен, как не случалось уже много лет.
Этот однообразный и успокаивающий пейзаж за окном – желто-красные пески, небольшие островки зелени, низкие кустики какой-то пустынной травы, растущие вдоль дороги. Небо очистилось от утреннего тумана и жгло глаза ослепительной, почти неестественной синевой.
Они тихо переговаривались с Борисом, боясь потревожить своих женщин. Своих. И не было дороже вот этих самых минут, не было пронзительнее…
Они словно поняли друг друга и замолчали. Борька вел машину спокойно, а Жаров смотрел вперед, пытаясь справиться с непонятным сердечным волнением.
Первой проснулась Наташка и затребовала туалет и кофе. Припарковались у заправки. Взяли кофе и булочки, вышли на улицу и расположились на капоте машины. Пили молча, рассматривая окрестности и удивляясь тишине.
Подъехал экскурсионный автобус, и из него вывалилась толпа соотечественников – шумная, всклокоченная. Все рванули в туалет и кафе, а они поскорей свернулись и поехали дальше.
Наташка включила музыку – нежно запели Никитины, призывая, как всегда, помнить о том, что мы – люди.
Наконец показалось море – сероватое, словно застывшее – ни волн, ни прибоя. Кое-где у берега лежали белые островки соли, словно небольшие белоснежные сугробы.
Вышли, расположились. И осторожно зашли в воду, предварительно проинструктированные аборигенами. Не кувыркаться, переворачиваться осторожно, сесть как на стул и – балдеть!
Вода была такой странной, словно в ней растворили баржу с глицерином – жирная и плотная на ощупь. Концентрация соли – Жаров не удержался, лизнул – была невообразимой.
После воды побежали в душ – тело пощипывало, всюду чесалось. Потом намазались серой маслянистой грязью, естественно, сфотографировались, потом опять залезли под душ, посидели на песке, выпили прихваченный запасливой Наташкой чай из термоса и двинулись обратно.
На обед остановились в придорожном кафе – кебабы, салат, разумеется, хумус и много зеленого чая.
Вернулись домой и дружно рухнули спать – Борька дал этому научное объяснение: воздух на Мертвом насыщен йодом и бромом. Расслабон нереальный! Признался, что еле доехал – так клонило в сон.
Вечером гуляли по центру, заходили в сувенирные лавочки, скупали подарки по списку – Жарову на работу, девочкам, мальчикам, заму, бухгалтеру. Разумеется, матушкам, близкой родне. Ритиным девицам на работе. Домработнице, консьержке, косметичке, дачному сторожу, зорким оком оберегающему их владения от воров. Уф!
А вечером пошли к Давиду. Он встретил их как самую близкую родню. Шепнул Жарову:
– Меню не смотри, все сделаю как себе!
Жаров улыбнулся и кивнул. И снова было так вкусно, что они мычали от удовольствия, щурились, причмокивали, качали в изумлении головами и показывали поднятые кверху большие пальцы довольному хозяину.
Но надо было возвращаться – назавтра они улетали. Рейс был утренний, совсем ранний, и нужно было спешить, чтобы собрать чемодан.
Чемодан был собран, и они сели на кухне.
– Прощальный чай, – объявила Наташка.
Прощальный чай оказался грустным – всем было немножко не по себе. Отчего-то накрыла такая печаль… Печаль от расставания, от того, что закончился праздник, случившийся так неожиданно и внезапно, праздник, на который никто из них не рассчитывал. Печаль от того, что они вдруг снова ощутили себя такими родными и близкими, потому что нет родней и ближе свидетелей твоей молодости. Печаль от того, что приходится расставаться и, несмотря на возможности нового времени видеться, встречаться, общаться в скайпе, все понимали, что жизнь снова закрутит, завертит… И снова они будут откладывать, переносить… – до лучших времен, до лучших времен…
И разлука может обернуться долгими годами. А жизнь-то летит! Летит, как сверхзвуковой самолет. И годы летят – «наши годы как птицы».
И они будут клятвенно обещать друг другу, что вот на следующий год – обязательно! А в этом не получилось, прости… Но на следующий год найдутся дела, и обнаружатся неразрешимые проблемы, и подведет здоровье, и не будет денег или аврал на работе…
Обязательно найдется какая-нибудь мелкая или крупная помеха, не стоящая, в принципе, ничего. И они будут оправдывать себя и строить планы на будущее.
В зале аэропорта они встали кружком и говорили о какой-то ерунде. Жаров обнял Борьку и Наташку и, проглотив тугой комок в горле, хрипло сказал все, что держал в голове всю эту неделю. И про тепло их гостеприимства, и про них, таких родных, любимых и замечательных. И про Наташкины котлеты с борщом, и про их с Борькой ночные перекуры на узком балкончике. И еще про то – не очень внятно, скомканно, очень смущенно, про то… Ну, что они значат в его жизни.
– В следующем году в Иерусалиме! – выспренно заявил Левин.
Рита подошла к Наташке, и они обнялись. Борька, смущаясь, поцеловал Риту в затылок.
Пройдя регистрацию, они обернулись – долговязый силуэт Левина и маленькая, почти невидимая фигурка Наташки уже растворились в толпе.
В самолете Рита села у окна и прикрыла глаза. Жаров как всегда начал листать газету.
Самолет пошел на взлет, и Жаров почувствовал, как жена напряглась – она боялась посадок и взлетов, да и сам полет был для нее всегда стрессом и усилием над собой.
Он взял ее за руку, и она благодарно пожала его руку. Взлетели. Самолет стал выравниваться и набирать скорость. Зажглась табличка – можно расстегнуть ремни и посмотреть телевизор. Запустили старый штатовский боевик с неутомимым Дольфом Лундгреном. Жаров, как всякий мужик, любил такую ерунду, крепко и грамотно сбитую Голливудом.
Рита уснула, прислонившись головой к окну. Самолет слегка затрясся, запрыгал на облаках, и пилот объявил попадание в зону турбулентности. Зажглось табло, и стюардессы прошлись по рядам, призывая к порядку.
Он снова взял Риту за руку, и она крепко сжала его ладонь. Минут через пятнадцать все успокоилось, и самолет пошел плавно, гладко, будто выбрался из короткого шторма.
Погасла табличка, и стюарды засуетились с обедом.
– Слушай! – вдруг оживился Жаров. – А давай наконец заделаем баню! Поставим в углу, у забора, – места полно, на улице стол, скамейки. Нет, ты представь, – загорячился он, – зима, снег, сугробы. Напаришься и – на улицу, сразу в сугроб! А летом на столике чаи погонять, а Рит? Мы же давно мечтали! Приедем – поставим сруб. За зиму он отстоится, и весной можно строить. А к лету все будет готово. И непременно – купель! Прямо на улице, чтоб сквозь ледок! А? Здорово, правда? Мы же так любим с тобой эти штуки!
Рита улыбнулась, взяла его за руку и, наклонившись, сказала чуть слышно, на ухо:
– Давай подождем с баней, а, Сань? Ну, не к спеху же. Столько ждали, еще подождем. Годик хотя бы…
Он не сразу въехал – мужик, что поделаешь! Реакции замедленные, надо признать…
А когда до него дошло то, что она имеет в виду, он откинулся на спинку кресла, расстегнул ворот рубашки, потому что вдруг ему стало душно, выдохнул, пытаясь дышать спокойно, и взял руку жены. Ритины теплые пальцы погладили его вспотевшую от волнения ладонь. Она положила голову ему на плечо, и он закрыл глаза.
– Господи! Да о чем ты? Столько лет не строили, и еще не построим… Тоже мне дело – баньку собрать! Будет надо – так ведь за месяц, не больше!
– А домой хочется, правда? – спросила она.
Он кивнул. Домой хочется всегда. Потому что домой.
Взлет, зона турбулентности, воздушные ямы и рытвины, посадка. Пристегнуть ремни и ослабить.
Собственно, как вся наша жизнь. Очень похоже.
И еще – надежда. Без нее никуда. Ни в полете, ни в жизни.
