Сильвестр Петро — писатель и профессор юриспруденции, специализировавшийся на профсоюзах. Он посещал собрания, происходившие в апартаментах мисс Рэнд, в конце 1950-х и начале 1960-х годов. Скончался в 2007 году.

Дата интервью: 22 августа 1996 года.

Скотт Макконнелл: Как вы познакомились с Айн Рэнд?

Сильвестр Петро: Впервые я познакомился с ней после того как вышла в свет моя книга — Трудовая политика в свободном обществе (Labor Policy of the Free Society). Все мои публикации носили крайне ученый характер, их никто не читал. Однако мисс Рэнд прочла и пригласила меня на одну из своих лекций в отеле «Рузвельт». Это произошло в 1957-м или 1958 году, в том же самом, когда был опубликован роман Атлант расправил плечи.

В то время Людвиг фон Мизес проводил еженедельный, а иногда и ежемесячный семинар, который мы называли «кружком Мизеса», быть может, в подражание Венскому кружку. Айн Рэнд нередко присутствовала на его собраниях. Так что мы познакомились перед ее лекцией, но чисто формально, так как я не разговаривал с ней. Я прочитал роман Атлант расправил плечи и был очарован им. Однако сейчас не могу вам сказать, случилось ли это до нашего знакомства на этом семинаре или потом.

Нет, я юрист и прежде всего интересовался юриспруденцией, экономикой и политикой, а также теми способами, которыми можно воспрепятствовать правительствам, вечно стремящимся высосать всю кровь из экономики.

Нью-Йорк в конце 1950-х и начале 1960-х годов был замечательным местом. Не только потому, что в этом городе жила Айн Рэнд… быть может, в долгой перспективе потому, что этот город являлся центром пребывания Людвига фон Мизеса. Конечно, если вы не знаете Мизеса, то позвольте мне сказать, что как ученый я считаю его самым значительным экономистом столетия, a, быть может, и всех столетий. Он оказал колоссальное интеллектуальное воздействие на Айн Рэнд.

Да. Однажды она сказала мне: «Я не согласна с ним эпистемологически в той части, в которой это относится к моей экономике и политической экономии, но Людвиг фон Мизес стал наиболее значительным явлением во всей моей жизни». Кстати, и она сама была замечательным экономистом. Она была блестящей и очень теплой личностью.

Она всегда с большой любовью относилась к своему мужу. Их отношения всегда оставались полными любви и тепла.

Именно это. Как говорил Сомерсет Моэм, «в отношениях между людьми нет ничего выше тепла и любви».

Она обыкновенно проводила свои собрания в своих апартаментах на Восточной 36-й улице. Она всегда собирала там толпу народа и вела себя как правящая княгиня. Она любила сидеть на спинке дивана, так чтобы видеть поверх голов всех, кто сидел, а не стоял. Она держалась по-королевски. И принадлежала к самой благородной породе человеческих существ будучи особой блестящей, остроумной и быстрой в разговоре. Подобно большинству литераторов она обожала слова и любила играть с ними. Еще она была упорной и принципиальной.

Она никогда даже на дюйм не отступала от того, во что верила. Никаких компромиссов, никаких оценок, никаких с «одной стороны» и с «другой стороны».

Она была готова рассуждать на любую тему, в том числе и об искусстве Ренессанса. Тогда я был большим поклонником Микеланджело, а она обожествляла его.

Он обыгрывал героизм точно в том же плане, как и она сама. Все изваянные и нарисованные им фигуры полны героики, и ей это нравилось. Она не возражала против такого подхода и говорила: «В этом и заключена вся суть искусства — в героизме».

О Давиде и Моисее. Особенно о Давиде.

Она видела в них образцы человеческой природы. Не буду утверждать, что цитирую ее, однако общая идея была именно такой.

Любые, в том числе деньги, банковское дело и золотой стандарт.

Вам следовало бы знать, какой удивительной личностью являлся Мизес. Он был человеком настолько спокойным, насколько это вообще возможно. Я был близко знаком с ним, он являлся моим другом многие годы, и я никогда не видел его взволнованным. Говорил он лаконично.

Нет. Оставался спокойным, насколько это возможно. Он никогда не возвышал голоса, однако обладал совершенно убийственным остроумием.

Мы много говорили с ним на эту тему, однако теперь я уже не в состоянии что-то припомнить. В философском плане Айн Рэнд считала, что ее воззрения конфликтуют с воззрениями Мизеса в большей степени, чем считал сам Мизес.

Не помню, чтобы они обменивались чем-то большим, чем взаимные любезности. Однажды был устроен обед в честь другой личности, весьма важной в этом кругу — Генри Хэзлитта, старинного друга Айн Рэнд. Он был знаком с Айн задолго до того, как с ней познакомился Мизес.

Это его жена, Френсис Хэзлитт, устроила Айн Рэнд на работу в Голливуд. Френсис делала очень многое. Она ни в коем случае не была домоседкой и домашней хозяйкой. Она писала сама и много помогала Генри с его произведениями, а кроме того, была изумительной хозяйкой салона. У нас существовал кружок, вращавшийся в Нью-Йорке по орбите, близкой к той, по которой передвигалась Айн Рэнд. Он состоял из Леонарда Рида из Фонда экономического образования, Мизеса, Лоренса Фертига, Генри Хэзлитта и меня самого. Мы устраивали обеды, все были знакомы с Рэнд и восхищались ею, она не могла быть членом чьего-либо кружка. Она была доминирующей, независимой, сильной и энергичной личностью. Боже! У нее был такой взгляд, что казалось, что своими глазами она буравит дырки в тебе — честное слово!

Настоящего спора с ней у меня никогда не случалось, однако я любил поддевать ее, потому что она все воспринимала чрезвычайно серьезно. И чтобы поддразнить ее, к примеру, предлагал ей пересесть пониже — как всем прочим.

Отшучивалась. Например, я говорил ей, что она напоминает мне Иисуса Христа, что должно было задеть Айн, так гордившуюся своим атеизмом. Однако она и в самом деле в чем-то была подобна Христу. Однажды я сказал ей: «Айн, вы настолько христианка, что это даже не смешно». Не помню, чем она отговорилась и отговорилась ли вообще.

Это была хорошая пора… пора, о которой приятно вспомнить. Начиная с лет президентства Рузвельта и до тех пор, пока в Нью-Йорке работали такие люди как Рэнд, Хэзлитт и Мизес. Такое тогда было не везде, здесь люди разговаривали о свободе, свободном предпринимательстве и laissez-faire. Увы, тема эта едва не умерла в тридцатых и сороковых.

При мне они всегда происходили после одной из ее лекций по объективизму.

Именно так. Нас бывало с полдюжины, самое большее с дюжину.

Раз шесть. Вечера эти не принадлежали одной Айн Рэнд, во всяком случае, те, на которых я присутствовал. Большую часть речей произносил Натаниэль Бранден, она вступала в разговор в самом конце и обменивалась с ним несколькими артиллерийскими залпами. Не знаю, делалось ли это в порядке шутки или как часть театрального замысла. Она была театральна по природе. Она всегда находилась на сцене. Она исполняла роль. На самом деле с ней невозможно было разговаривать — во всяком случае, мне это не удавалось.

Она имела обыкновение собирать вокруг себя воистину горящих энтузиазмом людей, — по большей части молодых людей, видевших в ней богиню. Тогда мне было уже около тридцати пяти, и я не принадлежу к породе самозабвенных почитателей. Эти ребята, которые обожали ее, о боже, часто были из тех, кто учился у меня юриспруденции.

Их очень часто посещал некто по имени Пейкофф — способный, хороший экономист. Айн хорошо думала о нем. И всегда обходилась с ним очень дружелюбно и предупредительно.

Она часто обращалась к нему со словами: «А что ты думаешь об этом, Ленуша?» Кажется, это какое-то русское ласковое уменьшительное от его имени.

Не помню такого. Она была довольна тем, что нашла во мне критика тред-юнионов. Это моя специальность. Я считал профсоюзы позором рода людского.

Думаю, то, что она считала их четкими и ясными. Она полагала, что кто-то должен сказать правду о профсоюзах, а не превозносить их как лучшего друга рабочего класса. Я придерживался логичной, чисто австрийской позиции: главное — производительность труда, и если работники непродуктивны в достаточной мере, они не вправе рассчитывать на улучшение условий их жизни, и что профсоюзы не способствуют увеличению производительности труда.

Она была самой логичной персоной среди всех, кого я встречал. Разговоры ее подразделялись на главы, параграфы и сентенции.

Слушала она только для того, чтобы позволить кому-то вступить в беседу. Она была выдающимся комментатором, если можно выразиться таким образом. Она умела подать себя. И я люблю ее за этот непокорный дух.

Ну, знаете ли, я слышал, как она выступает. Видел, как она дебатирует. Видел ее на телеэкране, и помилуй Бог, это было одно загляденье.

На самом деле это, скорее всего, я дебатировал с Гэлбрейтом в Нью-йоркском университете, и она присутствовала в аудитории. Она сказала Гэлбрейту: «Почему вы никогда не отвечаете на вопросы и замечания мистера Петро?»

Чего-то там пробормотал. Он был самым большим недотепой на всей земле. И никогда не отвечал ни на какие возражения. Он ответил: «Я бы не сказал ничего подобного о ваших книгах», поскольку я назвал его Общество изобилия дрянным искажением реальности.

Знаете ли, это надо было видеть. Она была настоящей тигрицей. Кусались сами ее огромные черные глаза. Это был вечер вопросов и ответов. Мы с Гэлбрейтом в то время проводили ряд дебатов по различным насущным темам на различных площадках Нью-Йорка. Кажется, она присутствовала на одном из них.

Вполне возможно, что в данном случае дебаты происходили по коллективному принципу, когда с полдюжины человек, каждый перед собственным микрофоном, сидят за одним столом, и тогда она закончила следующими словами: «Становится утомительно видеть, как вы старательно не замечаете всего того, что ставит перед вами Петро».

Не помню, что он сказал, однако, как это часто случается, после этого обсуждение направилось в другое русло.