Мы стояли на парковке, был холодный ноябрьский вечер.

– Что будешь делать? – спросил Амрит.

Он был в новых ярко-белых штанах.

– Что? Ничего, – ответила я.

– Ну, не будешь же ты и дальше тайно бродить по больничной парковке?

Я обернулась к нему. Он глядел в небо.

– Мне просто этого не хватает.

Молча присев рядом с Амритом, я вспомнила Джека. Я ведь точно так же поступила, оказалась таким же самоуправцем – решила, что законы медицинской этики не для меня писаны. Но разве он или я – плохие люди? Я – нет. Хотела как лучше. Просто запуталась.

Но разве я рассказала ему о своем прошлом? Нет. Но Джек в моей почте не копался.

При этой мысли я вздрогнула, как от боли. Вторжение в чью-то частную жизнь никогда не приносит хорошего. А забыла об этом в своей отчаянной погоне за правдой.

Но это, безусловно, было плохо, и щеки у меня горели от стыда.

Я все смотрела на окошко напротив, где это случилось, почти ожидая, что мальчик сейчас в нем покажется. Или не он, а Доминик Халл, который протягивал одну руку, чтобы постучать, а в другой держал блокнот.

Ведь они оба могли быть одним человеком. Примерно тот же возраст, даже внешне похожи: копна темных волос, эта дурацкая манера стоять, слегка сгорбившись.

Я подобрала камешек с асфальта, покрутила в пальцах, выпустила. Все совсем перепуталось, и кто знает, что теперь хорошо и что плохо?

Я повернулась к Амриту.

– Мы с Джеком расстались. И меня потянуло прийти сюда. Домой.

– Медицина – не выбор. Медицина – призвание. И когда она зовет тебя, то ответ «нет» ее не устраивает.

– Но что же мне делать? – Я смотрела на него – одного из немногих, кто знал. – Я же не могу вернуться.

– Почему? – спросил он негромко. – Ты сделала ошибку, но, боже мой, все мы ошибаемся. Помнишь, как я нагрузил водителя той женщины тройной летальной дозой морфина?

– То была арифметическая ошибка, а у меня – намеренный поступок. К тому же мы тогда успели тебя перепроверить, как раз вовремя. – Я снова подобрала камешек, нацарапала им на земле рисунок. Живот упирался, будто перед собой я держала большой шар. – Фактически я его убила.

– Это не было намеренно, – возразил он. – Понятно же… да, ты в тот момент хотела что-то сделать, но все равно это могла быть ошибка. Никто о тебе плохо не думает, Рейч. Ты ушла, прежде чем тебе успели это сказать.

Я снова уронила камешек, и он прокатился несколько дюймов, чуть дальше, чем можно достать рукой. Я подумала о Джеке, держащем ружье. Ведь это же тоже могло быть ошибкой?

И могла бы я такое понять, хотя всю жизнь занималась лечением людей, а не их повреждением?

Я не знала, как прощать, но могла бы научиться.

И начать с себя.

– Следствие, вопросы юристов. Заключение. Коронер вслух прочел, как это было, что сделала я, что сделал мальчик. Юристы Фонда сказали: Коллегия врачей и хирургов может по этому поводу что-нибудь предпринять.

– Однако не предприняла, и Общий медицинский совет тоже. Просто больше так не делай – в смысле, не поступай импульсивно, – пояснил Амрит. – Но ты нужна. В хороших врачах всегда есть потребность.

– Не уверена, что смогу вернуться. Слишком я заледенела.

И вот тогда я заплакала крупными тяжелыми слезами. Кажется, мне не случалось плакать с самого детства – медицина высушила у меня слезы. Трудно плакать об обычных вещах, если повидать все, что довелось нам.

– Я любила этого мальчика, – прошептала я сквозь слезы.

Амрит обнял меня за плечи, придвинулся ко мне ближе. От него пахло дезинфекцией, резким спиртовым гелем.

– Моя первая смерть была адом. Помнишь? Младенец по имени Сэм. Миниатюрный, но совершенный, абсолютно гармоничный. Для смерти не имелось причин, он даже не был особо недоношенным. Отслойка плаценты. Ребенок вышел – выскользнул – белым. И неподвижным. Я тогда сразу понял. Мы над ним работали сорок пять минут, и все это время мать кричала. Я потом вышел и ударился головой о фонарный столб. Вот такой синяк был. Неблагодарная эта работа: ни на какой другой не видишь, как несправедлив это мир, как он бессмыслен – и в то же время полон смысла.

– Сэма я помню. – Я помнила все смерти, но особенно – младенческие. – Его родители на следующий год родили другого?

– Да, – кивнул Амрит.

– Ну как я могу вернуться?

Амрит не удивился этому вопросу.

– А как ты можешь не вернуться?

– Но если я снова захочу стать врачом…

– Снова? Ты им не переставала быть.

– Да?

– Да. Это же не то, что ты делаешь. Это то, кто ты есть. Ты слишком много переживаешь.

Я не могла не улыбнуться. Бен то же самое говорил, и это была правда.

А если посмотреть на все иначе. Может быть, я назойливо любопытна или заблуждалась. Вероятно, слишком много переживала за людей, за их лечение, пыталась разгадать их поведение. Мальчик, Джек, даже Бен. Расплата за мальчика своим ребенком и за маму – мальчиком. Мамин роман вызвал у меня паранойю и подозрения, что Бен мне изменяет, но что-то было во мне самой – почва, в которой проросло это семя. Может быть, слишком волнуюсь, слишком любознательна, подозрительна. Возможно, много анализирую.

Не уважаю границы. Неспособна применить их по отношению к себе. Может, эта любознательность делает меня лучше как врача – и одновременно хуже. Какая разница? Я усвоила урок.

Больше никогда не вторгаться в частную жизнь.

– Одри мне изменила, – сказал вдруг Амрит после недолгого молчания. Я глянула на него искоса. – В университете, – добавил он. – Давно, еще в самом начале.

Я ничего не сказала. Когда узнаешь что-нибудь ужасное, то один их худших моментов – если выясняется, что все прочие знали или подозревали.

– Очень плохо, когда такое случается. Это отравляет все. Но что можно сделать? Собираешься и топаешь дальше. – Он усмехнулся.

– Это она тебе сказала?

Амрит мотнул головой:

– Он. Гад ползучий.

– Гм.

– Это странное ощущение, когда на самом лучшем в твоей жизни есть вот такое пятно. – Он посмотрел на меня. – И все равно это не значит, что ты убежишь. Ты останешься. Или вернешься.

– Может быть, вернусь, – пробормотала я.

– Ты помнишь записку, которую обсуждали на следствии? И помнишь, что там было?

– Да, – я и правда вспомнила.

– Его мать приезжала снова. Позже, намного позже. После следствия. Она говорила о тебе – я пытался тебе рассказать.

Я вспомнила его звонки и сообщения.

– Да, было дело.

– У нее теперь философское настроение. Она знает, что ты не хотела ему зла.

– Она меня ненавидит.

– Может быть. Ты лишила ее прощания с ним. Но она знает, что ее сын все равно бы умер и, видимо, предпочел умереть так.

– Повешение – страшная смерть. – Я пыталась сдержать слезы. – Он наверняка успел пожалеть об этом, оттого и обмочился. От страха. Исправить он уже ничего не мог, когда оттолкнул табуретку. Но пожалел. Он действовал импульсивно. Как ребенок.

– Нет, Рейч, нет, – тихо произнес Амрит.

Но ничего больше говорить не стал и просто сидел рядом со мной, глядя в небо.

И почему-то этого было достаточно.

Я изменила свою точку зрения: от твердого убеждения, что поступала правильно, до уверенности в обратном. Теперь я понимала и ни за что бы этого не сделала – а она, наверное, чувствовала такое же. Мы все постоянно переписываем свою жизнь. Переосмысливаем вещи и события, по-иному видим трагедии и успехи. Их вид меняется, как контуры дюн, когда смотришь на них с разных точек дороги жизни. Так было и у Кейт, и у Джека. И у меня тоже.

Джек вступился за Дэйви, забыв обо всем, чтобы защитить его от грабителей. И мама мальчика тоже за него вступилась. И я тоже за него, только иначе. Все мы отчасти действовали ради других, и все, быть может, ошиблись.

– Сколько же трагедий рождает каждый из нас за свою жизнь? – спросил Амрит, будто прочитав мои мысли.

– Не знаю.

– Массу. Только одни заметнее других.

Он всегда был мудр, Амрит. Когда не изощрялся насчет работы и шипучих напитков. Я и забыла, до чего же он симпатичный.

Я подумала о Джеке, прошедшего через все препоны юридической системы, а потом взглянула на себя. Мы оба были виноваты, это несомненно. Являлись главной причиной смерти наших жертв, в равной степени пораженные злом: врач, действующий против желания родителей пациента, и человек, заманивший грабителя в засаду. Я вздрогнула.

И тут до меня вдруг дошло, что это не Джеку я не верила, а себе. После всего: мамы, Бена, мальчика – и теперь Джека. Когда не веришь сама себе, никому другому тоже верить не сможешь.