Мать мальчика пришла ко мне, когда я как раз задергивала шторы у койки девочки, успешно поправлявшейся от менингита.

– Здравствуйте! – сказала я ей.

Вид у нее был, словно она собиралась начать переговоры на миллион фунтов. Я насторожилась и отвела ее в служебное помещение – комнатку с диваном, где я спала во время ночных дежурств, если выпадал шанс.

– Ему делают на химию. Паллиативную, временно облегчающую болезнь.

– Да, я знаю.

– Но вчера мы видели на обходе консультанта.

– Дэниела Кертиса?

– Да, кажется. Он произнес воодушевительную речь насчет того, какой уже достигнут прогресс. И что если сможем сдержать опухоль, то нет причин ему не жить еще годы. Десятилетия.

– Да. Если удастся сдержать рост опухоли.

– А вы не можете это сделать?

– Мы делаем все, что можем.

– Я хочу знать конкретно, что вы предпримете. Что будете делать, чтобы она не росла.

Я замялась.

– Н-ну… такая саркома, как у него, не слишком легко вгоняется в ремиссию. Вам следует знать, что процент выживаемости в этой категории составляет двадцать из ста. Продолжительность жизни увеличивается до пяти лет.

Я это высказала без обиняков и из доброты. Лучше ей узнать сразу, чтобы она могла с этим свыкнуться. И радоваться тому времени, что у него еще осталось.

– Двадцать – не ноль, – заявила она. Протянула руку, потрогала жалюзи, чуть раздвинула и выглянула в окно.

Она на меня не смотрела, а надо было, чтобы, глядя на меня, она поняла, что я говорю. Мы бы хотели, чтобы было иначе, но нет. Прогноз для мальчика оказался плохим, хуже, чем у других пациентов на такой стадии болезни.

Лучше всего если бы мама поняла сейчас это, чтобы мы могли создать ему комфортные условия. Тогда они смогли бы примириться со смертью, и мальчик бы ушел спокойно. Такого исхода я хотела для них, и это все, на что мы могли рассчитывать.

– Да, но в его случае есть некоторые конкретные детали: повышенная температура и общее нездоровье. И когда мы выявили болезнь, она уже сильно прогрессировала. Мне очень не хочется такого говорить, но вы должны понять, сколько времени у вас есть и как все будет происходить.

Она издала какой-то ужасный животный звук – начала осознавать правду.

– Так химия может не помочь?

Я кивнула.

Она на секунду задумалась.

– Кажется, так легко остановить рост опухоли.

– Нет, это не так просто, – сказала я. – И очень жаль, что непросто.

– После консультанта он воодушевился. Но я знаю, что он хочет спросить у вас.

– О своем прогнозе?

– Да.

Я стала вертеть в руках стетоскоп. К нему была пристегнута обезьянка – маленьким детям на осмотре это нравилось.

– О’кей. С удовольствием с ним об этом поговорю.

Посмотрю его аккаунты в сети еще раз, решила я. Проверю его настрой. Социальная сеть – окно в чужую душу.

Я посмотрела сквозь жалюзи. Мальчик сидел в кресле для химии.

Его мать глянула на меня. У нее был завивка в стиле восьмидесятых и глаза густо подведены карандашом. Она помолчала и потом спросила:

– Кому будет лучше?

Интонация женщины, которая много лет говорила за своего ребенка. И он оставался ребенком – в глазах закона и медико-юридического мира. Мальчик был несовершеннолетним.

– После чего именно?

– После того, что вы ему скажете.

Я посмотрела ей в глаза, в ее прищуре была угроза.

– Мне вообще-то нужно ваше согласие, чтобы обсуждать с ним что-либо подобное, – я обдумывала происходящее снова и снова.

Должен он сам получить эти известия или нет, зависело от многого: возраста, зрелости, желания знать или нет, и хочет ли его мать, чтобы он знал. Но пока ему нет восемнадцати, решение зависит от нее.

– Я не хочу, чтобы он знал, сколько ему осталось. Это для него плохо, – сказала она.

– И все же вам надо еще раз об этом подумать, – ответила я после паузы. – Мне не хотелось бы лгать, если он меня спросит. Он же может спросить еще кого-нибудь – тех, кто с ним проходит химию. Или поищет в Интернете, если захочет узнать.

Она досадливо моргнула.

– Слушайте, – она взяла меня за руку. Пальцы у нее были ледяные, даже через халат это ощущалось. – Инструкция для вас: ни под каким видом не говорить ему ни слова.

– Я думаю, нам нужно собрать совещание. С консультантом и с юристом.

– Хорошо. Но вы ему ничего говорить не будете. Он взбодрился, он думает, что у него впереди годы.

Я глянула через стекло – мальчик что-то набирал в телефоне. Про себя подумала, что у него вряд ли есть даже несколько месяцев.

Очень неловкий и неприятный был этот разговор утром вторника. Потом, на рапорте врачей, мне пришлось все это повторить как можно подробнее. Я описала события, но контекста передать не могла.

Словами все не выразишь. Зажатый у нее в руке парковочный билет, который она теребила и к концу нашего разговора его уголок загнулся. Не могла я описать ее почерневшие слезы от потекшей туши. Я только записала слова и сказала, что они были произнесены эмоционально. Без контекста.

– Я не даю согласия на то, чтобы вы ему сообщили, что он умирает, – сказала мать.

Яснее не скажешь. Нет согласия – нет информации. Я направилась к двери.

Классический случай отрицания: сама не хочет смотреть в глаза фактам и ему тоже не дает.