Глава 16
Накануне путча
Январь – август 1991 года

Анатолий Черняев записывал свои наблюдения о состоянии Горбачева в дневник. 2 января 1991 года: “Его самонадеянность становится нелепой, даже смешной”. 7 января: “М. С. уже ни во что не вдумывается по внешней политике”. “Не готовится ни к чему. Говорит в десятый раз одно и то же”. 14 января: речь Горбачева в Верховном Совете по вопросу Литвы была жалкой, косноязычной и полной бессмысленных отступлений. 14 марта: “М. С. все больше мельчит, становится все раздражительней. И все меньше информирован”. 20 марта: “Раньше он читал статьи и даже книги… и развивался сам”. Теперь “он исчерпал себя интеллектуально как политик. Он устал. Время обогнало его, его время, созданное им самим”.

Заметки Черняева, возможно, целиком основаны на эмоциях, однако он был не единственным, кому казалось, что Горбачев с трудом справляется с быстрым развитием событий и давлением, которое на него оказывают со всех сторон. “К зиме 1990–1991 года, – вспоминает Грачев, – даже ‘стратегические резервы’ горбачевского оптимизма, похоже, были на грани истощения… Все валилось из рук”.

Государственный секретарь США Джеймс Бейкер, посетивший Москву в середине марта, заметил, что Горбачев зациклен на Ельцине и очень болезненно воспринимает все, связанное с его фигурой. Бейкер сообщил, что намерен переговорить с Ельциным, и Горбачев вышел из себя.

Ричард Никсон нанес визит в Россию через несколько дней после Бейкера. По словам бывшего американского президента, пять лет назад Горбачев являл собой живое воплощение уверенности, а в 1991 году он “выглядел подавленным, затравленным, изможденным”.

Горбачев старался наладить отношения с партийными консерваторами, о чем свидетельствует его отдаление от “левых” Яковлева и Шеварднадзе, а также назначение Янаева на пост вице-президента и Валентина Павлова на пост премьер-министра. 25 декабря 1990 года у Рыжкова случился сердечный приступ. Шахназаров и Черняев предложили президенту несколько кандидатов на его место – Леонида Абалкина, опытного экономиста, который ранее критиковал программу “500 дней”, Аркадия Вольского, предпринимателя, талантливого партийного функционера и главного консультанта Горбачева по конфликту в Нагорном Карабахе, и Анатолия Собчака, в прошлом видного депутата-демократа, ныне мэра Санкт-Петербурга. Однако Горбачев остановил свой выбор на министре финансов Валентине Павлове. Невысокий, полный и стриженный под “ежик” Павлов вызывал у британского посла Брейтуэйта не лучшие чувства: “Он был циничен, редко говорил правду и… плохо разбирался в экономике”. Американский посол Мэтлок считал, что Павлов беспорядочен и не совсем серьезен, в частности, он насмехался над идеей, что “избыточная рублевая масса”, породившая инфляцию, представляет собой проблему. Однако дело было не только в этом. Горбачев отчаянно искал кредитора среди мировых держав, а экономическая политика Павлова заключалась в том, чтобы обвинить западные банки в попытке свержения советского правительства путем вливания в страну миллиардов рублей.

В начале января Горбачев начал усиливать давление на Литву. Министерство обороны направило в страну отряд десантников, предположительно, для того, чтобы задерживать уклоняющихся от воинской повинности литовцев. 10 января Горбачев выдвинул Верховному Совету Литвы ультиматум, требуя немедленно отозвать принятые ранее “антиконституционные акты”. На следующий день советские войска начали занимать здания в Вильнюсе. В воскресенье утром 13 января советские военные штурмовали телебашню, у которой собрались сотни демонстрантов. Пятнадцать литовцев было убито, многие ранены.

Разразился политический кризис. Ельцин вылетел в Вильнюс, где вместе с президентами Литвы, Латвии и Эстонии осудил атаку на телецентр. В Москве демонстранты вышли на улицы с плакатами: “Горбачев – Саддам Хусейн Прибалтики” и “Лишить Горбачева Нобелевской премии”, а лидер демократов Юрий Афанасьев обрушился на “партийную диктатуру” с Горбачевым во главе. Через несколько дней в либеральном еженедельнике “Московские новости” появилась статья, в которой тридцать известных деятелей, некогда фаворитов Горбачева, критиковали его за очередное “кровавое воскресенье”. Даже его ближайшие помощники подумывали об увольнении. Андрей Грачев, которому президент предложил возглавить Международный отдел аппарата президента, отказался от поста. Черняев “был в полном отчаянии” и написал Горбачеву заявление об отставке, которое, однако, не достигло адресата. Заканчивалось оно следующими словами: “С тех пор как я оказался ‘при вас’, мне никогда не приходило в голову, что мне опять, как при Брежневе и Черненко, придется испытать мучительный стыд за политику советского руководства. Увы! Это произошло…” Горбачев больше недели увиливал от комментариев, а после заявил, что его правительство не причастно к событиям в Вильнюсе, вызвав гнев тех, кто планировал и проводил операцию. Они будут утверждать, что президент лично одобрил ее.

Какова роль Горбачева в литовском кровопролитии? Он помнит, как его засыпали требованиями ввести чрезвычайное положение и установить президентское правление, однако он этого не сделал. Президент СССР настаивал, что военные применили силу без его одобрения и что вся операция была провокацией, нацеленной на его дискредитацию дома и за рубежом. Позднее он заявил Зденеку Млынаржу, что консерваторы хотели, чтобы имя Горбачева начало ассоциироваться у людей с кровью, чтобы его причислили к бандитам, которые прикрывают друг друга. Если так, то почему он не последовал советам своих помощников? Не вылетел немедленно в Вильнюс, не возложил венки на могилы погибших и не выступил перед литовским парламентом? Горбачев даже попросил Яковлева подготовить речь на этот случай. Однако на следующее утро он вел себя так, как будто и не рассматривал этот вариант. Председатель КГБ Крючков, по-видимому, сообщил Горбачеву, что не сможет гарантировать его безопасность в Вильнюсе. По словам Грачева, Яковлев думал, что президента отговорила ехать жена, которая боялась, что он сам может стать жертвой провокации или спецоперации. 17 января Горбачев объяснил Черняеву, что не мог “вот так прямо отмежеваться и осудить” армию, ведь литовские националисты “столько поиздевались над военными, над их семьями в гарнизонах”.

Не существует однозначных доказательств того, что ответственность за “кровавое воскресенье” лежит на Горбачеве. Показания же тех, кто ввиду высокого положения мог это знать или не мог, но все равно высказывался, противоречивы. Крючков утверждал: “На совещании у Горбачева было принято решение применить силу против действий экстремистов в Латвии и Литве”. После того как президент сделал вид, что не обсуждал с помощниками возможную поездку в Литву, его пресс-секретарь Виталий Игнатенко решил, что Горбачев не был “дезинформирован” о вильнюсской операции и (в пересказе Черняева) “осуществляет свой план запугивания прибалтов”. Демократ Вадим Бакатин, бывший министр внутренних дел СССР, пришел к выводу, что глава СССР “не мог не знать того, что замышлялось в Литве”, однако, вполне вероятно, помня о неприятии Горбачевым насилия, президента заверили, что литовцев можно усмирить без кровопролития. Можно было бы ожидать, что глава аппарата президента Болдин после проявившихся разногласий с начальником будет утверждать, что Михаил Сергеевич обо всем знал, но Болдин впоследствии писал, что не может с уверенностью сказать, до какой степени Горбачев был вовлечен в операцию.

Неизвестно, насколько Горбачев был причастен к кровопролитию в Вильнюсе (а также к убийству четырех демонстрантов в Риге спустя несколько дней), однако сильная негативная реакция на эти события последовала как со стороны демократов, так и со стороны коммунистов, при этом ни те, ни другие не вели себя столь жестко прежде. “Вот уже преступником и убийцей назвали меня”, – жаловался президент СССР на статью в “Московских новостях”. Узнав о поездке Ельцина в Вильнюс, Горбачев воскликнул: “Вот мерзавец! Ну что с ним делать?” Михаил Сергеевич так и не назвал имена тех, кого считал провокаторами, но, судя по всему, к ним относились не только Крючков и Болдин, но и премьер-министр Павлов, а также секретари ЦК Бакланов и Шенин. Имеются сведения, что все перечисленные персонажи собрались в кремлевском кабинете Болдина вечером 11 января и встреча закончилась вскоре после новостей о стрельбе в Вильнюсе. Но если Горбачев об этом и знал, то он еще не был готов расстаться с этими людьми.

Вплоть до конца марта 1991 года Горбачев продолжал заигрывать с правыми, хотя постоянно как будто сомневался, что идет правильной дорогой. 29 января он приказал военным примкнуть к местным полицейским для патрулирования городов и предотвращения демонстраций. Когда Черняев и Игнатенко осудили этого шаг, он прокричал: “Лезете не в свое дело! От безделья, что ли? Не понимаете! Ничего особенного! Нормальная практика. И вообще мечетесь, паникуете, как вся интеллигенция”. Однако, сделав выговор помощникам, он изменил приказ о патрулировании, предоставив согласование этой меры местным Верховным Советам, а в большинстве республик подобные патрули были запрещены.

19 февраля Ельцин в течение сорока минут критиковал Горбачева по телевидению и в конце призвал его к отставке. Президент СССР отказывался понимать происходящее и, по словам Черняева, изложил помощникам свою позицию, смысл которой был таков: “Песенка Ельцина спета. У него ничего не получается, от него уже ждут дел. Он мечется. Но даже люди из его ближайшего окружения вытирают об него ноги, кроют его матом, а в парламенте заявили, что не станут для него стадом баранов”.

Разногласия в российском парламенте могли спровоцировать еще одну конфронтацию, на этот раз на улицах Москвы. Коммунисты готовили Ельцину импичмент, и в ответ мобилизовались его защитники. Горбачев запретил демонстрации, вывел московскую милицию из ведомства пролиберальной мэрии Москвы и перевел под контроль консервативно настроенного министра внутренних дел Бориса Пуго. К 27 марта центр Москвы стал походить на вооруженный лагерь: в городе было размещено более 50 тысяч военных, имевших в арсенале водометы и слезоточивый газ; пустые автобусы перегородили подход к Манежной площади, у которой дежурили солдаты. На следующее утро тысячи сторонников Ельцина вышли на улицы, и в столице запахло гражданской войной. Что, если бы было применено насилие? Что, если бы провокаторы из КГБ спровоцировали это насилие, чтобы оправдать применение жестких мер? Как впоследствии заявил Яковлев, если бы протест обернулся жертвами, “вся Москва вышла бы на улицы”. В итоге обе стороны вели себя сдержанно и разошлись мирно. Горбачеву повезло, хотя перед этим он показал свою уязвимость: поверил в дезинформацию от КГБ и запретил протестные акции. Ему сообщили, что демонстранты планируют штурмовать стены Кремля, используя крюки и лестницы, хотя московский мэр Попов позднее пошутит, что из-за дефицита в Москве вряд ли бы нашлось достаточно веревки.

Кровопролитие в Вильнюсе, приказ о совместном военно-полицейском патрулировании городов и запрет демонстраций – все это сыграло против Горбачева. Демократы все больше в нем разочаровывались, а коммунисты не спешили признавать его своим. Почему же он изначально встал на сторону консерваторов и так долго следовал этим путем? По его словам, он был вынужден маневрировать между левыми и правыми, чтобы сохранять свой умеренный центристский политический курс. В январе, после трагедии в Вильнюсе, которая сильно встревожила Вашингтон, Горбачев признался американскому послу Мэтлоку (и, соответственно, президенту Бушу), что Союз находится на пороге гражданской войны и что для ее предотвращения ему придется “петлять то туда, то сюда”, предпринимать труднообъяснимые шаги. В книге об августовском путче он пояснил, что стремился “за счет тактических шагов выиграть время, чтобы дать демократическому процессу приобрести достаточную устойчивость” и “подвести страну к такому этапу, когда любая подобная авантюра [захват власти. – Прим. пер.] была бы обречена на провал”.

На первый взгляд тактика казалась разумной – это был хладнокровный макиавеллианский способ приблизиться к своим демократическим идеалам. Более того, Горбачев будет настаивать, что это сработало. Однако такие методы идут бок о бок с эмоциональными потрясениями, что зимой и весной 1991 года наблюдал посол Мэтлок. По его мнению, мировые лидеры, как правило, вспыльчивы при личном общении, но перед общественностью предстают “спокойными, умудренным и сопереживающими”. В противоположность им Горбачев на людях становился “чересчур раздражителен и малоубедителен”, но в частной беседе посол видел в нем “политика собранного, даже благоразумного”.

Кто-то может назвать это грамотно просчитанными позами: критикуя демократов, он стремился найти поддержку у консерваторов и успокоить Вашингтон. Однако сложнее было объяснить его нападки на Ельцина, радикальных “левых” и в особенности на интеллигенцию, которая отвернулась от него, думая, что он отвернулся от нее. Говоря публично о ней или с ее представителями, Горбачев как будто не мог сдержать свой гнев, тогда как в частных беседах с людьми с Запада он лучше контролировал свои эмоции – ему было комфортнее с ними.

После шага направо последовал откат налево. 23 апреля Горбачев и руководители девяти республик (от участия отказались Латвия, Литва, Эстония, Молдавия, Грузия и Армения) встретились в роскошной правительственной резиденции в Ново-Огареве, где подписали заявление, в котором обязались немедленно приступить к подготовке договора о создании Союза суверенных (не советских) государств и разработать и принять новую конституцию. Помимо этого, они призвали шахтеров прекратить забастовки, которые бушевали по всей стране. По словам Павла Палажченко, президент СССР неожиданно вытащил из шляпы второго кролика. Консерваторы сосредоточили в своих руках слишком много власти, но при этом оказались в изоляции, и в игру вновь вступили республиканские лидеры, и среди них Ельцин, который становился неуправляемым. Более того, пригласив на первые новоогаревские переговоры представителей российских автономных республик, Горбачев лишил Ельцина возможности говорить за всю Россию целиком.

Провернуть подобное было нелегко, успех не был гарантирован. Горбачев должен был сдержать свой гнев и проглотить гордость, как и Ельцин. Однако они были нужны друг другу: президент СССР хотел продолжать свой левоцентристский курс, а Ельцин – укрепиться на лидирующей позиции в подготовке нового Союзного договора. В Политбюро о переговорах не знали, а узнав, были возмущены. Горбачеву казалось крайне важным вынести вопрос о будущем Союза на всенародный референдум, и 17 марта все советские граждане получили возможность ответить на вопрос: “Считаете ли вы необходимым сохранение Союза Советских Социалистических Республик как обновленной федерации равноправных суверенных республик, в которой будут в полной мере гарантироваться права и свободы человека любой национальности?” – и 76,4 % респондентов ответили “Да”. Однако в опросе не участвовали жители шести республик, отказавшихся подписать заявление 23 апреля, а в самой России больше людей проголосовало за учреждение поста президента РСФСР, избираемого голосованием, – скорее всего Ельцина, – чем за сохранение Союза.

23 апреля Горбачев прибыл в новоогаревскую резиденцию – построенную в 1950-х годах при Хрущеве в стиле помещичьей усадьбы XIX века – примерно за десять минут до начала встречи. Ельцин демонстративно явился в последнюю минуту, как будто давая понять, что он не вторая скрипка и первую ждать не будет. Собрание проходило в торжественном зале, ярко освещенном хрустальными люстрами, на втором этаже. Горбачев занял свое место, справа от него расположились спикер парламента Лукьянов и Ельцин, республиканские лидеры были рассажены согласно названиям республик в алфавитном порядке. По словам Грачева, результаты встречи в очередной раз показали “виртуозное тактическое мастерство” президента СССР. Перед отъездом лидеры поужинали и закрепили успех шампанским, Горбачев и Ельцин чокались бокалами. Позднее Михаил Сергеевич признается, что тогда у него и коллег “от души отлегло, появилась надежда”.

Новоогаревский процесс продолжался до 23 июля, когда “республиканские вожди” согласовали дату и место подписания нового Союзного договора – 20 августа в Москве. Некоторое время между лидерами сохранялись доброжелательные отношения. После встречи 23 апреля Ельцин сообщил Washington Post, что Горбачев “впервые разговаривал по-человечески”. “Мы с Горбачевым брали всю моральную тяжесть выяснения спорных проблем на себя”, – вспоминает Ельцин. Однако обычно именно ему “приходилось брать инициативу на себя, если речь шла о принципиальном вопросе”. По его словам, их дебаты никогда не приводили к скандалам и неприятным сценам, хотя “происходила вещь, вроде бы нестерпимая для такого человека, как Горбачев: ограничение власти”.

Горбачев тоже сдерживался, хотя 8 мая сказал Шахназарову о Ельцине: “Знаешь, ни на грош ему не верю. Этот человек живет только одной страстью – взять власть. А что с нею делать, сам не знает толком”.

Позиции Ельцина еще более укрепились, когда 12 июня он был избран президентом РСФСР, набрав 59 % голосов, – подобного “народного мандата” и не хватало Горбачеву, который стал президентом СССР на Съезде народных депутатов. В 1990 году он неумело и тщетно пробовал не допустить назначения Ельцина на пост спикера российского парламента. На этот раз он обошелся с Ельциным лучше, но все-таки запретил ему транслировать свою инаугурацию 12 июля на большом экране на Красной площади, давать залп из 24 орудий и присягать на Библии. Горбачев также опоздал на церемонию и произнес нескладную речь. Когда два президента должны были подойти друг к другу на сцене, чтобы пожать руки, Ельцин умышленно остановился на некотором расстоянии, вынудив Горбачева идти к нему. В беседе с Шахназаровым союзный лидер поражался, что его противник, в отличие от него самого, так хорошо освоил тонкости дипломатии, хотя движет им лишь “простодушная жажда скипетра”. “Как это совмещается с политическим чутьем – ума не приложу, – сетовал Горбачев. – Однако, черт знает, может быть, именно в этом секрет, почему ему все прощается. Царь и должен вести себя по-царски. А я вот не умею”.

Дело было не только в личной неприязни между Горбачевым и Ельциным – не могли они договориться и о природе нового союза. Президент СССР думал о создании сильной федерации с центральным правительством, которое было бы основным органом управления, хотя и предоставляло бы республикам значительные полномочия. Ельцин предпочитал вариант с более слабым центром, хотя до осени не заговаривал о том, что новый союз должен быть конфедерацией. Принятый 23 июля проект Союзного договора был компромиссом, однако больше соответствовал видению Горбачева. В нем предусматривалось, что республики будут участвовать в формировании внутренней и внешней политики, что новое союзное государство будет отвечать за защиту суверенитета страны и ее территориальной целостности, осуществлять внешнюю политику, заниматься союзным бюджетом и разработает новую конституцию.

Горбачев радовался итогам последних переговоров и готовился к официальной церемонии подписания 20 августа. В сентябре он будет вспоминать, что все было готово: многие республиканские лидеры прибыли в Москву, было решено, где будут сидеть руководители, а где стоять флаги. Участникам даже продемонстрировали ручки для подписания.

30 июля Горбачев пригласил Ельцина и президента Казахстана Назарбаева на обед в Ново-Огареве, чтобы обсудить их первые совместные шаги после подписания договора. Немного крепкого алкоголя – и настроение у всех заметно улучшилось. Летней ночью их разговор, прерываемый громкими тостами, было хорошо слышно в открытые окна, однако для верности сотрудники КГБ наводнили комнату “жучками”. Позднее Горбачев расскажет, что Ельцин чувствовал опасность, постоянно вставал, оглядывался по сторонам и просил их осторожнее говорить о смещении Крючкова и Павлова после подписания договора. Но было слишком поздно. Крючков, Болдин и компания уже видели в новом Союзном договоре “серьезную угрозу” для СССР и готовились к борьбе.

Ельцин был не первым, кто предупредил Горбачева. Весной коммунисты несколько раз делали в его сторону выпады, потрясающие своей наглостью. Однако президент Союза не сместил их, а убедил себя, что они не представляют смертельной угрозы.

Первое столкновение произошло на пленуме ЦК, который открылся 24 апреля. Горбачев предвидел удар консервативных сил, поэтому 23 апреля он сделал шаг влево. Накануне пленума сотни руководителей первичных парторганизаций потребовали внеочередного съезда партии, чтобы призвать Горбачева к ответу, а 32 из 72 секретарей обкомов подписали требование об его отставке. Проект решения пленума, подготовленный заранее новыми секретарями ЦК, которых назначил сам Горбачев, осуждал его политику. Лидеры московской, ленинградской и украинской компартий согласованно набросились на Горбачева с критикой. Украинец Станислав Гуренко вменил ему в вину: “Со страной сделали то, что не смогли сделать враги”. Белорус Анатолий Малофеев потребовал, чтобы Горбачев объявил чрезвычайное положение или ушел в отставку.

В этот момент Горбачев встал со стула, пробормотав: “Ладно, хватит, сейчас всем отвечу” – и, не спросив разрешения председателя, направился к трибуне. Во внезапно притихшем зале, не привыкшем видеть генсека в ярости, раздались возгласы: “Перерыв, перерыв!”

Горбачев призвал всех успокоиться: “Я коротко, успеете пообедать”. В конце лаконичного выступления он заявил, что уходит в отставку, и покинул зал.

Поднялся гвалт. Несколько генералов начали кричать: “И уходи! Убирайся!” Сторонники Горбачева отчаянно защищали его, но этого уже не требовалось. Члены Политбюро собрались без президента Союза и решили “снять вопрос с обсуждения”. Горбачев согласился вернуться. Перед ним вновь встал вопрос о разделении партии: он мог возглавить отдельную партию из своих единомышленников, а противников отпустить на вольные хлеба. По мнению Черняева, последние “в портки наложили” при мысли остаться без лидера, которого они так ненавидели, и следовало бы послать “это кодло к еб… матери…”. Горбачев страстно защищал свой курс на пленуме, но разделять партию все же не стал. По его признанию, он бы предпочел уйти в отставку, однако “не счел себя вправе ‘бросить партию’, отказаться от попытки ее реформировать, да и реформы могли бы оказаться под угрозой поражения”.

Как долго Горбачев будет стараться образумить противников реформ? Или это очередной тактический маневр, призванный удержать бешеную собаку на цепи? Как бы то ни было, это влекло за собой как минимум одно отрицательное последствие. Несмотря на то что пленум потряс Горбачева (“Что, Толя, дальше-то делать?” – спросит он у Черняева по телефону вечером), отступление оппонентов укрепило “простодушную уверенность” Горбачева (формулировка Шахназарова) в том, что, если лед тронулся, то победа возможна и неотвратима.

Следующая конфронтация произошла 17 июня. Премьер-министр Павлов попросил у Верховного Совета СССР расширения полномочий для своего правительства. Он хотел вмешаться в те сферы, которые ранее контролировали Горбачев или национальный парламент совместно с республиканскими и местными властями, хотел самостоятельно разрабатывать законы, играть бо́льшую роль в формировании экономической и социальной политики, получить в свое ведение Госбанк и налоговую инспекцию, а также право бороться с организованной преступностью. Павлов сказал, что президент работает по 18 часов в день и физически не может справиться со всеми обязанностями. Когда депутаты спросили премьера, согласен ли Горбачев с такими изменениями, Павлов заявил, что принципиальных разногласий с президентом у него нет.

Просьба Павлова была ошеломляющей, однако последовавшие за этим события были просто невероятными. После выступления премьера Совет собрался на закрытом заседании, где выступили “силовые” министры Язов (Минобороны), Пуго (Министерство внутренних дел) и Крючков (КГБ). Они в мрачных тонах поведали, что над Союзом нависла страшная угроза. Крючков заявил, что еще в 1977 году Юрий Андропов предостерегал Политбюро, что ЦРУ вербует советских граждан, обучает их и затем продвигает на руководящие должности, чтобы те управляли Союзом с учетом американских пожеланий. В результате, как пояснил Крючков, современные реформы проводятся “не так, как видится это нам, а так, как задумано за океаном”. Он также сказал, что предоставлял “объективную, острую, упреждающую информацию руководству страны” и вносил конкретные предложения, однако “адекватной реакции” не последовало.

Невозможно себе представить более наглую атаку на Горбачева. Крючков не произнес имени Александра Яковлева, который в 1958 году на протяжении года учился по обмену в Колумбийском университете, а затем десять лет работал советским послом в Канаде, что делало его очевидным кандидатом в агенты ЦРУ, однако этого и не требовалось. Советские политики мастерски читали между строк.

Некоторое время Горбачев молчал. На следующий день вице-президент Янаев солгал депутатам, что президент следит за происходящим и “не видит здесь какого-то политического подтекста”. Прибывшему в Москву председателю Европейской комиссии Жаку Делору Горбачев заявил, что они с Павловым действуют заодно – комар носа не подточит. Однако, по словам Шахназарова, в частной беседе президент признался, что эта атака направлена против него, был очень рассержен и переживал, что до того дошло, что “товарищи по оружию” открыто нападают на него. Пресс-секретарь Игнатенко рассказал, что у президента Союза состоялся жесткий разговор с Павловым и его соратниками. 21 июня Горбачев раскритиковал своих министров в Верховном Совете, а Павлов и другие мятежники “получили хорошую взбучку” от парламента, набрав в свою поддержку только 24 депутатских голоса против 262. После заседания Горбачев общался с репортерами, пока его непокорные министры стояли рядом. “Путч закончен”, – заявил президент, широко улыбаясь.

Почему Горбачев не пошел дальше и не уволил Павлова и “силовых” министров? Анатолий Черняев предположил, что, возможно, президент окружал себя самыми разными людьми для отражения всего букета мнений, бытующих в стране, а возможно, он просто не мог признать, что ошибся, назначив этих людей. По мнению Игнатенко, Горбачеву также могла помешать его врожденная доброта. Наконец, все эти версии могут быть равнозначно жизнеспособными. Добавим к ним его злополучную самоуверенность – то чувство превосходства, которое он сохранил в себе, несмотря на все проблемы или благодаря им. Шахназаров позднее скажет, что советский президент не мог поверить, что эти люди предадут его, потому что считал, что они не смогут обойтись без него и не способны ни на что без своего лидера.

Американский посол Мэтлок признался, что не мог найти объяснения бездействию Горбачева. В поисках ответов он пригласил демократически настроенного мэра Москвы Попова и других деятелей отобедать с ним 20 июня. Из-за нехватки времени Попов заехал раньше и, не прерывая беседы с послом, нацарапал ему записку: “Готовится попытка снять Горбачева. Надо сообщить Борису Николаевичу”.

Ельцин был в Вашингтоне. Мэтлок, пытаясь поддерживать разговор как можно естественнее, написал, что все передаст, и спросил, кто за этим стоит. Попов ответил: “Павлов, Крючков, Язов, Лукьянов”. Затем Попов взял листок с их перепиской, разорвал на мелкие кусочки и сунул к себе в карман.

Мэтлок немедленно передал информацию Бушу и Скоукрофту, который ответил, что президент поговорит с Ельциным, а Мэтлок должен предупредить Горбачева. Посол запросил срочную встречу и в тот же вечер был принят в Кремле. Горбачев и Черняев сидели за длинным столом, а Мэтлок расположился напротив них. Президент СССР был в приподнятом настроении, начал с обращения “товарищ посол” и не торопился переходить к его срочному посланию. Наконец дошло до дела: “Господин президент, президент Буш просил меня известить вас о сообщении, которое мы получили и которое крайне взволновало нас, хотя мы и не имеем подтверждения. Это не слух, но и не достоверный факт. Дело в том, что готовится попытка убрать вас с вашего поста, и это может произойти в любой момент, даже на этой неделе”.

По словам Черняева, Мэтлок был бледен, как лист бумаги. Однако в ответ на столь официальное предупреждение Горбачев рассмеялся. Посол начал оправдываться, что не мог не выполнить поручение своего президента, тогда Горбачев принял серьезный вид и сказал: “Передайте президенту Бушу, что я тронут. Я уже некоторое время считаю, что мы стали партнерами, и сейчас он это доказал. Поблагодарите его за беспокойство. Он поступил так, как следует поступать другу. Но скажите, чтобы он не волновался. Я все держу в руках. Завтра увидите”. Затем, по словам Мэтлока, Горбачев в своей излюбленной манере произнес монолог о том, что ситуация сложная, премьер-министр Павлов неопытен, а некоторые неспокойные депутаты, возможно, и обсуждают отстранение правительства, но он, Мэтлок, завтра поймет, что у него, Горбачева, все под контролем, а переворот, о котором его предупреждают американцы, на 100 % невозможен. Доказательством правоты Горбачева стало голосование Верховного Совета и провал затеи Павлова, которые подарили президенту обманчивое ощущение успеха.

Два других тревожных сигнала прозвучали перед отъездом Горбачева на Черное море в августовский отпуск, однако один он проигнорировал, а второй воспринял как повод надеяться, а не опасаться. 23 июля реакционная газета “Советская Россия”, которая в марте 1988 года опубликовала гневное письмо Нины Андреевой, напечатала “Слово к народу”, подписанное генералом Варенниковым, лидером аграрного лобби Василием Стародубцевым и представителем военно-промышленного лобби Александром Тизяковым, а также русскими политиками-националистами и писателями. “Родина, страна наша… гибнет, ломается, погружается во тьму и небытие”. “…Перетрутся кости народа, переломится становой хребет России”. “Как случилось, что мы… допустили к власти не любящих эту страну, раболепствующих перед заморскими покровителями, там, за морем, ищущих совета и благословения?”

Горбачев злился и возмущался, но, когда Черняев и Игнатенко обратили его внимание на то, что обращение подписали генералы, которые находились у него подчинении как главнокомандующего СССР (в том числе заместитель министра внутренних дел Борис Громов, служивший ранее в Афганистане), президент ответил, что эти люди также являются народными депутатами, членами парламента. Одной из проблем страны было присутствие генералов и полковников в парламенте – в демократических странах зрелище невиданное. Одной из проблем Горбачева было то, что он, казалось, не осознавал всю опасность ситуации.

Второй упреждающий удар оппоненты нанесли Горбачеву на пленуме ЦК 25–26 июля. Центральной темой сессии стала новая партийная программа, предложенная президентом. По сути она была больше социал-демократической, чем коммунистической, и предусматривала строительство рыночной экономики и демократического государства – так Горбачев надеялся окончательно “порвать с прошлым”. Он произнес хорошо выстроенную и сильную речь в защиту своей инициативы, но удивительно было не то, что его постоянно перебивали, а то, что проект программы утвердили. В тот момент он решил, что выиграл финальную битву. “Считал, что я окреп в сражениях с внутренней оппозицией, – вспоминал он двадцать лет спустя, – что все общество на моей стороне. Но теперь понимаю, что это было зазнайством”. Позднее он понял, что в июле консерваторы просто затаились в ожидании: отказавшись сместить его голосованием, они готовились победить его силой.

В прошлом успехи во внешней политике успокаивали Горбачева перед лицом нарастающих проблем дома. Схожая картина наблюдалась и в 1991 году, однако положительных результатов на международной арене он добивался все реже, поскольку западные страны, в особенности США, теряли к нему интерес. Во-первых, они получили от него самое желанное, во-вторых, его шансы остаться у власти продолжали падать.

“Эпоха Горбачева фактически окончена”, – гласил апрельский доклад ЦРУ. Заместитель советника президента США по национальной безопасности Роберт Гейтс также считал, что “время Горбачева истекает”. Гейтс и министр обороны Чейни предвкушали распад Советского Союза и “конец советской угрозы”. Однако президент Буш традиционно был более осторожен и заявил, что Горбачев “все, что у нас есть. И кроме того, он все, что у них есть”. 17 марта он записал свои мысли на этот счет: “…надо танцевать с теми, кто находится на танцплощадке, – не следует пытаться определять этот выбор и тем более делать что-то, что может создать откровенное впечатление того, что мы поддерживаем дестабилизацию”. Исходя из этого, он и его советник по национальной безопасности Скоукрофт сосредоточились на том, чтобы “закрепить достигнутое” в союзе с Горбачевым, а не заглядывать заранее в постгорбачевскую эру.

Ельцин произвел на Буша-старшего неприятное впечатление, в силу чего президент США дольше оставался на стороне Горбачева. Буш надеялся, что президенты СССР и России смогут найти общий язык, однако 28 февраля Ельцин резко раскритиковал Горбачева. Буш не удивился, но был разочарован: “Этот парень Ельцин – настоящий дикарь, не так ли?” Мнение американцев не изменила и мартовская поездка Бейкера в Москву, когда в последний момент Ельцин отказал госсекретарю в короткой встрече и грубо потребовал более продолжительной беседы. Однако в июне Ельцин приятно поразил Буша, когда посетил Вашингтон в качестве новоизбранного президента России. Он “начал петь хвалу” Горбачеву, и Буш “испытал большое облечение”: “Ельцин выглядел притягательным и обаятельным, его заразительный смех легко располагал к нему”. Российскому президенту, похоже, также подсказали, как ему следует выглядеть. “В отличие от его предыдущей поездки, – отметил Буш, – он, казалось, буквально последовал примеру Горбачева и прибыл на встречу в хорошо сшитом и отутюженном костюме”.

В январе, когда Ельцин еще не появился на танцплощадке, Белый дом умеренно отреагировал на действия Горбачева во время литовского кризиса, что отразилось на положении Буша, поскольку правые давили на него, требуя поддержать литовцев. Администрация президента уклонилась от открытой критики в адрес Горбачева, хотя Буш прекратил обсуждения возможного февральского саммита и послал советскому лидеру письмо, в котором пригрозил приостановить экономическую помощь СССР. Бейкер полагал, что Горбачев “знал о литовских событиях больше, чем говорил Бушу”. Однако президент США верил ему тогда и все еще продолжал верить в 1998 году, когда писал мемуары. Бейкер также признал, что Штаты “не могли игнорировать действия Советов в Прибалтике, но вместе с тем не могли потерять союзника накануне конфликта в Персидском заливе”.

Администрация Буша не прислушалась к позиции Горбачева по поводу войны в Заливе. В течение февраля Вашингтон готовился перейти от массовых бомбардировок с воздуха к наземной кампании против Саддама Хусейна, а Горбачев, по словам Бейкера, настойчиво пытался предотвратить это. Он несколько раз отправлял в Багдад Евгения Примакова, которого Бейкер считал заступником Хусейна, а также пригласил в Москву Тарика Азиза, министра иностранных дел Ирака. Горбачев практически до последнего неустанно звонил и писал Бушу, предлагая варианты мирных соглашений. Однако Хусейн сам решил свою судьбу, выдвинув американцам неприемлемые для них условия мира, и 23 февраля Штаты и союзники начали наземную операцию в Ираке, сообщив об этом Горбачеву ранним утром в воскресенье 24 февраля.

Почему Горбачев так упорно пытался предотвратить это? По мнению Бейкера, играя в миротворца, советский лидер хотел укрепить свой авторитет внутри страны и показать планете, что “его рассыпающийся Союз все еще имеет вес на международной арене”. Несомненно, роль СССР по-прежнему была велика, однако конфликт в Персидском заливе стал лакмусовой бумажкой нового подхода Горбачева к внешней политике. Смогут ли Штаты и Союз сотрудничать с целью усмирить агрессора и не пролить в процессе море крови? Американцы, несомненно, хотели получить поддержку Москвы и показать, что Восток и Запад объединяют усилия против Ирака. Однако Горбачеву Штаты были нужнее, чем он им, и они об этом знали. В связи с этим становится понятно, почему Буш отклонял все предложения Горбачева, “скорее с горечью, чем с возмущением”, хотя последние дипломатические маневры Горбачева Буша сильно раздражали. По словам американского лидера, Вашингтон “не мог позволить Горбачеву в критический момент вмешиваться в политику или военные операции США в Персидском заливе” и пытался сказать свое “нет” максимально мягко, чтобы не задеть его. “Я хочу, чтобы ты знал, – сказал Буш Горбачеву 21 февраля, – все здесь уверены, что ты делаешь все возможное, чтобы помочь и привести нас к миру”. В письме от 10 марта Буш вновь поблагодарил советского лидера, а также от руки написал к нему постскриптум, который пришелся Горбачеву очень по душе: “Я подписываю это письмо в Кэмп-Дэвиде и вспоминаю наши беззаботные и приятные беседы здесь. Я часто думаю о проблемах, которые тебе приходится решать дома”. Президент США также предлагал Горбачеву передать через Бейкера, которого ожидали в Москве через пять дней, все, что он хотел бы сказать ему лично. “Как ты знаешь, я счастлив, что могу считать себя твоим другом”, – завершал письмо Буш.

Однако дружба и экономическая помощь – вещи не связанные. Сколько денег нужно было Горбачеву? Сколько он хотел? Сколько ожидал получить? Ни один из этих вопросов не имел четкого ответа. Учитывая глубокий финансовый кризис, Союз нуждался в огромных суммах, однако, как считало большинство западных лидеров, советская экономическая система находилась в таком упадке, что спасти ее могли только глобальные реформы. Желания Горбачева не были ясны. Он медлил и не просил больших денег – и позднее коммунисты обвинят его в капитуляции, а он понимал, что Запад мог ему отказать. Ожидания его менялись в зависимости от сигналов из западных столиц и его собственного настроения. Порой отчаяние, которое странным образом уживалось в нем с врожденным оптимизмом, заставляло его нерационально надеяться на большее. В марте президент СССР написал Бушу письмо, в котором просил 1,5 миллиарда долларов в кредитах на американское зерно. Когда американский лидер начал тянуть с решением, Горбачев высказал своим помощникам все, что было у него на душе: “Когда они начинали войну в Персидском заливе, 100 млрд долларов нашлись легко. Стоило заговорить не о войне, а о помощи новому стратегическому партнеру, это сразу стало проблемой”. Своим иностранным собеседникам он говорил так: “Персидский кризис обошелся ‘Семерке’ в 70–100 млрд долларов. И деньги нашлись. Почему же не найти их на помощь перестройке в СССР, которая имеет в десятки, если не в сто раз большее значение… для мирового процесса в целом?!”

Момент истины настал в июле, когда лидеры семи самых влиятельных западных держав – “Большой семерки” – встретились в Лондоне. Горбачев настойчиво искал приглашения, упорно уговаривал Миттерана и Коля поговорить с их американским коллегой – и добился своего. Однако такие неосторожные действия стали одной из причин, почему в Лондоне он не нашел большой поддержки.

Горбачев был крайне доволен приглашением, однако достаточно холодно пообщался с британским послом Брейтуэйтом, доставившим ему эту новость 15 июня. Президент сказал, что он не мелкий лавочник и едет в Лондон не торговаться, а надеется на большую серьезную дискуссию. Он понимал, что деньги не свалятся на него с неба, поэтому на саммите он собирался рассказать о новой экономической программе СССР, которую подготовил необычный тандем – Григорий Явлинский, молодой советский экономист, один из авторов провалившегося плана “500 дней”, вице-премьер РСФСР при Ельцине, и Грэм Эллисон, политолог из Гарвардской школы управления имени Кеннеди.

Явлинский и Эллисон впервые встретились в ноябре 1990 года. Незадолго до этого Явлинский оставил пост в российском правительстве, поскольку считал, что Россия одна не сможет пройти через начатую реформу. Они сформировали совместную рабочую группу из советских и американских ученых, которая разработала программу под названием “Окно возможностей, или Великая сделка по преобразованию Советского Союза в демократию с рыночной экономикой”, предполагавшую, что перестроить советскую экономику возможно только при мощной экономической поддержке Запада, но получить подобную помощь можно только в процессе трансформации. Предлагался ряд параллельных мер. На первом этапе (“институциональное строительство”, 1991 – начало 1992 года) советская сторона должна была построить политическую и правовую основы для развития рыночной экономики (главным образом, подписать новый Союзный договор и снять ограничения на частную предпринимательскую деятельность), а также подготовиться к макроэкономической стабилизации путем контроля расходов на социальные нужды и государственные кредиты. Взамен Москва получила бы ассоциированное членство во Всемирном банке и МВФ, продовольственную, медицинскую и всевозможную техническую помощь, также была бы либерализована торговля между СССР и Западом, что уже было проделано со странами Восточной Европы. В 1992 году в обмен на строгий макроэкономический контроль, масштабную либерализацию цен и начальную приватизацию Запад обеспечил бы конвертируемость рубля и помог бы СССР урегулировать платежный баланс за счет пересылки продовольствия и лекарств, выдачи денежных субсидий, займов и кредитов начинающим бизнесменам, а также инвестиций в инфраструктуру и промышленность. И далее в том же духе. Шаги обеих сторон были расписаны вплоть до 1997 года, когда советская структурная реформа будет идти полным ходом и помощь Запада потеряет актуальность. Какие суммы необходимы от Запада, Явлинский и Эллисон не упоминали, опасаясь, что этим подпишут приговор всей программе. Однако речь шла о современном плане Маршалла, требующем десятков миллиардов долларов.

Одобрит ли Горбачев подобную программу? Учитывая, что его премьер-министр Павлов предложил гораздо менее радикальный, более поступательный план реформ? Явлинский заверил посла Мэтлока, что глава СССР на его стороне, потому что на майском заседании Кабинета министров президент пять раз резко отозвался об “антикризисных” мерах Павлова и добавил, что Буш, Миттеран и Коль убеждены, что его план не сработает. Однако Черняев не был так в этом уверен, потому что в личной беседе 17 мая Горбачев активно защищал Павлова: “Нам сейчас пока нужен именно такой, как Павлов, – согласный принести себя ‘на алтарь’, готовый уйти в любой момент – но раз взялся, будет бульдогом: с нашим народом иначе ничего не испечешь”. На самом деле Горбачев колебался и не мог выбрать, обе программы ему импонировали. Дело было не только в политических и экономических рисках – президент не был достаточно компетентен в экономике. Явлинский и Эллисон несколько раз встречались с ним для обсуждения их программы и сильно удивлялись простейшим вопросам, которые он задавал, особенно о частной собственности, с которой он так мало сталкивался как в личной, так и в общественной жизни.

Горбачев был благодарен Явлинскому и Эллисону за то, что их план реформ открыл ему дорогу в Лондон. 17 мая после встречи с Черняевым Эллисон и Явлинский вернулись в США, чтобы продолжить работу над программой и продвигать ее в администрации Буша. Затем с этой же целью они посетили шесть других западных столиц, перемещаясь на частном самолете, который им предоставила либерально настроенная наследница нефтяной империи Энн Гетти. Буш был доволен, когда 11 мая Горбачев сообщил ему, что направляет в Вашингтон Явлинского для обсуждения сотрудничества в рамках встречи G7, однако его не порадовала новость о приезде Примакова, который сильно досаждал американцам накануне войны в Персидском заливе, а затем был назначен советником Горбачева по международной экономике. Складывалось впечатление, что Примаков летит в Штаты, чтобы защитить “антикризисную программу” Павлова, а главой советской делегации был назначен Владимир Щербаков, первый заместитель премьера.

Посол Мэтлок прямо заявил Примакову, что Буш и Бейкер “заинтересованы главным образом в том, чтобы выслушать идеи Явлинского”. На что Примаков ответил (в пересказе Мэтлока): “Горбачев не одобрит программы, которую его правительство не в состоянии выполнить. Если затевать экономическую реформу, ее надо проводить в сотрудничестве с правительством Павлова, а не в оппозиции к нему”. Встреча с советской делегацией состоялась 31 мая в Вашингтоне. Буш обратился к Явлинскому с просьбой изложить его концепцию, однако Примаков назвал его план слишком радикальным и подчеркнул, что именно он выступает от имени Горбачева. 6 июля, незадолго до саммита в Лондоне, Мэтлок выехал в Волынское, чтобы повторить президенту СССР, что Буш симпатизирует программе Явлинского и выражает уверенность, что Горбачев и коллеги “удачно используют” эти идеи. Однако к тому времени Горбачев передал “Окно возможностей” своему давнему кремлевскому другу Вадиму Медведеву, который считал себя экономистом, хотя до Явлинского ему было очень далеко. Горбачев заверил Явлинского, что Медведев возьмет лучшие моменты его плана и скомпонует с мерами, предложенными остальными. Под остальными подразумевались Павлов, Примаков и Щербаков, которых Мэтлок видел в Волынском, – они отдыхали у кабинета, дожидаясь продолжения совещания с Горбачевым. Президент сообщил Мэтлоку, что везет на G7 отличную программу и ожидает “очень важные дискуссии и крайне необходимые решения”. “Он явно искренне радовался, – вспоминает Мэтлок, – предвкушая это событие”. Если слова американского посла соответствуют действительности и Горбачев в самом деле был так раскован и уверен в себе, то он явно пребывал в счастливом неведении о том, что его ждало в Лондоне.

Новые “500 дней”! Горбачев вновь уступил и вновь небезосновательно. Выбери он программу Явлинского, которую одобрял Ельцин, хотя его министр иностранных дел Андрей Козырев вполголоса призывал Вашингтон не субсидировать СССР, – и конфронтация с Павловым и его командой неизбежна, что чревато политическим переворотом во время экономических реформ. Хотя путч произойдет и без этого.

Как и следовало ожидать, Лондон обернулся для Горбачева разочарованием. Советского лидера встречали традиционно тепло. Посол Брейтуэйт запишет в своем дневнике, что, спускаясь по трапу самолета 16 июля, Горбачев “выглядел довольным”, хотя его жена казалась “увядшей и изможденной”, как будто уставшей выполнять роль “эмоционального амортизатора” для мужа. Чету поприветствовали в Ковент-Гардене перед первым актом оперы Россини “Золушка”, а также на улице перед театром. Британский премьер Джон Мейджор превозносил президента СССР на приеме с лондонской элитой на Даунинг-стрит, а затем устроил небольшой ужин при свечах в Адмиралтействе, куда Горбачевы пришли, держась за руки. Глава Союза отдельно встретился с каждым из лидеров “Семерки”, а также поучаствовал в специальной сессии саммита, поскольку расширяться до G8 за счет приглашения СССР группа в тот момент не планировала. В день саммита, 17 июля, Горбачев и Буш вместе завтракали и обедали, а во второй половине дня пообщались в лондонской резиденции американского посла Уинфилд-Хаус. Однако когда дело дошло до основной цели горбачевской поездки – получения всесторонней экономической поддержки Запада, – союзный президент потерпел полную неудачу.

Заранее направив подробное описание будущих реформ главам G7, Горбачев резюмировал их в своем выступлении. По словам посла Брейтуэйта, который очень симпатизировал советскому лидеру, в своей речи президент очень искренне рассказал о проблемах СССР, но об их решениях “высказался очень туманно, по-русски”, “одни слова, никаких действий”. Как вспоминал президент Буш, на встрече G7 Горбачев перечислял намеченные реформы, включая либерализацию цен и конвертируемость рубля, но “не останавливался на подробностях”. Горбачев как будто опасался, что ему откажут в масштабной помощи, о которой он так и не попросил открытым текстом, и с чувством обратился к мировым лидерам: “Вы будете доброжелателями, наблюдателями или активными участниками? Я отвечу на ваши вопросы, но хочу, чтобы и вы ответили на мои”. Буш отреагировал на удивление немногословно: “Мне особо нечего сказать”, – признался он и без большого энтузиазма поблагодарил Горбачева за замечательную речь. Жак Делор, председатель Европейской комиссии, резким тоном задавал Горбачеву трудные вопросы, из-за чего Буш, сторонник соблюдения приличий, попытался объяснить своему “другу Михаилу”, что ему “не стоит принимать эти поучения близко к сердцу” и что его коллеги “просто хотели получить ответы на законные вопросы по экономическим аспектам, прежде чем предоставить Союзу помощь”.

Но ответов они не получили – по крайней мере, тех, которые хотели, – поэтому единственное, на что они были готовы, это техническое содействие в области энергетики, конверсии оборонного комплекса, сельского хозяйства и распределения продовольствия. Помимо этого, СССР мог получить статус “особого ассоциированного члена” в МВФ и Всемирном банке. Услышав это, Горбачев потерял самообладание, хотя и до встречи был весь на нервах. Перед саммитом, во время общей трапезы, он признался Бушу, что у него складывается впечатление, будто президент США еще не решил, каким он хочет видеть Советский Союз, будто он смотрит и не видит, что Советы уже делают, и говорит: “Молодец, мол, Горбачев! Продолжай, желаем тебе удачи! Такая вот хорошая поддержка – варитесь, мол, в своем котле, это нас (американцев) не касается”.

Черняев помнит, как при этих словах взгляд Буша потемнел, а сам он побагровел и продолжал есть, пока Горбачев изливал свои мысли: “Мне вот что странно: нашлось 100 миллиардов долларов, чтобы справиться с одним региональным конфликтом (имеется в виду война в Персидском заливе)… а здесь речь идет о таком проекте – изменить Советский Союз, чтобы он… стал органической частью мировой экономики, мирового сообщества не как противодействующая сила, не как возможный источник угрозы”.

Буш ответил холодно и прямо: “Видимо, я недостаточно убедительно излагаю свою политику, если возникают сомнения относительно того, каким мы хотим видеть Советский Союз. Я бы мог понять, если бы возник вопрос о том, что могли бы сделать Соединенные Штаты, чтобы помочь Советскому Союзу. Но если на обсуждение опять поставлен вопрос о том, каким США хотят увидеть Советский Союз, то я попробую ответить еще раз”.

Черняев не мог объяснить такое поведение Горбачева ни тогда, ни десятилетия спустя. Буш также был озадачен. “Забавно, – сказал он по возвращении в Вашингтон, – а ведь он сам лучше всего себя рекламировал, но не в этот раз. Я удивлен, уж не потерял ли он ощущение действительности?” Мэтлок подвел итог разговора: “Это был всхлип отчаявшегося человека, который заметно теряет контроль над страной и – что хуже – уже не понимает, чего пытается достичь”. Почему Горбачев вступал в конфронтацию с человеком, в чьей поддержке он так отчаянно нуждался? Именно потому, что он так отчаянно в ней нуждался – и знал, несмотря на свой внешний оптимизм, что он ее не получит.

Реакция Маргарет Тэтчер была бы иной. Она ясно дала это понять во время дружеского майского визита в Москву, который совершила после сложения полномочий премьера. Американская и европейская экономики переживали трудные времена и не могли выделить СССР значительные суммы, а Япония была готова помочь при условии, что Союз возвращает ей северные острова, отнятые у нее после Второй мировой войны. Тем не менее Тэтчер откровенно поговорила с британским и американским послами и сказала Мэтлоку: “Пожалуйста, передайте моему другу Джорджу, что мы должны помочь Михаилу. Конечно, вы, американцы, не можете и не должны делать все сами, но Джордж должен возглавить эти усилия, как было с Кувейтом”. Тэтчер напомнила о том, что преемник Рейгана, казалось, забыл: “Всего два-три года назад мы с Роном отдали бы все на свете, чтобы здесь произошло то, что произошло сейчас… История не простит нам, если мы его не поддержим”. В сентябре того же года она присутствовала на Генеральной Ассамблее ООН в качестве частного лица и призывала всех, кто был готов слушать, сравнить истории падения фашизма и коммунизма. В первом случае мир принес в жертву десятки миллионов людей, а советский народ достиг этого практически без кровопролития, поэтому не помочь Союзу было бы страшной ошибкой.

Мэтлок был согласен с леди Тэтчер: “Можно найти много оправданий, даже оснований, чтобы ничего не делать… – писал он в своем дневнике. – У наших лидеров, если они не откликнутся, нет просто ума или мужества или обоих качеств сразу”. Позднее он добавил, что, конечно, имелись разумные основания не вкладывать средства “без разбора”, но предостерег: “Однако так оправдывалось нежелание разворачивать программу помощи, и такого рода доводы могли победить”. Западу необходимо было выработать последовательную программу и оказывать Союзу помощь в рамках определенных проектов или объектов, работать с Горбачевым и Ельциным и “создать такую международную структуру, которая позволила бы эффективно перестроить советскую экономику”.

Если ориентироваться на такие цели, можно считать, что советско-американские переговоры, прошедшие с 30 июля по 1 августа в Москве, окончились провалом. Буша традиционно тепло встретили в аэропорту. Янаев, которого Бушу характеризовали как “немного консерватора”, оказался “чрезвычайно обаятельным и приветливым, с хорошим чувством юмора”, хотя он и не был крупным политиком. Далее следовали стандартные мероприятия: великолепная церемония прибытия, устроенная в Георгиевском зале Кремля; официальная встреча в Екатерининском зале; прогулка президентов по Соборной площади в погожий летний день, как когда-то Горбачев гулял с Рейганом; большой правительственный ужин; поездка в Ново-Огарево (своего рода советский Кэмп-Дэвид) для смены обстановки, неофициальный дресс-код и беседы на веранде; наконец, торжественная церемония подписания Договора о СНВ. Однако, как заметил Павел Палажченко, визит Буша практически не принес результатов.

Вопрос об экономической помощи Запада был поднят на встрече в Екатерининском зале Кремля, которая длилась два часа и завершилась ужином с участием президентов и членов обеих делегаций. Горбачев произнес слова, никогда ранее не звучавшие из уст руководителей гордого экономически независимого СССР: “Мы хотим больше зависеть от США в экономическом плане, но не с позиции раба и не с позиции слабого. Мы хотим развивать и выстраивать отношения. Мы должны быть предсказуемы. Когда страны связаны экономическим сотрудничеством определенного уровня, они предсказуемы друг для друга. Возможно, это звучит как парадокс, но такова наша линия”. По некоторым сведениям, президент СССР жаловался, что “Большая семерка” не предоставила Москве полное членство в МВФ, которого заслуживает “крупная держава”. “Вы говорите много красивых слов насчет того, как вы желаете нам успеха, – сказал он Бушу с горечью, – но когда дело доходит до чего-то конкретного, вы возводите препятствия”. Однако, когда Буш начал увиливать и рассказывать, сколько миллиардов частных инвестиций Москва может привлечь, если улучшит существующие бизнес-практики, Горбачев поутих. Бушу было очень приятно, что советский лидер оказался “прагматичным и смирился с тем, что он не получит средств”.

Черняев считал поездку в Ново-Огарево апофеозом всего, над чем Горбачев работал во внешней политике, демонстрацией новых отношений между сверхдержавами. По мнению помощника президента, диалог лидеров поражал простотой и серьезностью, он был лишен “формальности, чопорности, ‘престижности’”… Даже с учетом возникающих разногласий встреча не напоминала прежнего “перетягивания каната”. Вместо этого Горбачев и Буш говорили о партнерстве, о практическом сотрудничестве и общей цели в каждой конкретной области и общались с такой теплотой, какой никогда не было у Горбачева с коллегами из социалистических стран: “Нет фарисейства, лицемерия, нет патернализма, похлопывания по плечу и послушания”.

Верность Горбачева своему курсу завораживала. Он заявлял, что никакие догмы его не остановят, что не будет никаких идеологических ограничений, а лидеры США будут самыми строгими его судьями. Однако Буш проявил нетерпение, слушая вступительную речь советского президента – монолог, в который он “едва успевал вставить короткий комментарий”. Настроение также было испорчено новостью, которую американский дипломат сообщил своему президенту, а тот передал Горбачеву: неизвестные убили шесть литовских таможенников на белорусской границе. Все помрачнели. Глава США помнит, как “в воздухе разлилось напряжение”. Известие потрясло советского лидера, что, возможно, и было целью заказчиков убийства. Разговор продолжился, но “кипучая энергия Горбачева сошла на нет”.

Президент СССР считал подписание Договора о сокращении СНВ своим “звездным часом”, однако, по словам Палажченко, заключение Договора о РСМД в Вашингтоне в декабре 1987 года было окрашено в более радостные тона. Горбачев надеялся, что в 1988 или, самое позднее, 1989 году за этим последует и Договор о СНВ, что подняло бы его авторитет дома намного сильнее, чем нынешнее подписание летом 1991 года.

Появление Ельцина на саммите только усложнило задачу Горбачева. Вначале благодаря КГБ стало ощущаться присутствие призрака Ельцина, а затем прибыл он лично. За неделю до прилета Буша Горбачев сообщил Черняеву информацию, вероятно, полученную от КГБ. Якобы после завтрака двух лидеров в Лондоне Буш сказал своему окружению: “Горбачев устал, нервничает, не владеет ситуацией, не уверен в себе, поэтому и подозревает меня в неверности… Надо, мол, переключаться на Ельцина”. Несмотря на подобные слухи, президент СССР пригласил Ельцина и Назарбаева на рабочий обед с Бушем в Москве, однако Ельцин отказался быть частью безликой массы. Вместо этого он настоял на отдельной встрече с Бушем в своем кремлевском кабинете, заставил себя ждать почти 10 минут, растянул разговор на 40 минут вместо оговоренных 15, а затем без предупреждения устроил гостю пресс-конференцию. Помимо этого, он опоздал на президентский обед, поэтому его супруга была представлена чете Бушей в сопровождении московского мэра Попова. Прибыв на обед, Ельцин попытался проводить Барбару Буш к ее столу в Гранитовой палате, как будто он являлся хозяином приема, а не Горбачев. Поведение Ельцина повергло всех в недоумение, но только не президента СССР. “Я-то Бориса знаю, – напишет он в мемуарах. – Накануне он звонил мне и обращался с просьбой дать ему возможность выступить на обеде вместе со мной и Бушем. Я, естественно, отказал ему в этом. Зачем?”

После Москвы Буш посетил Киев. Украинский народ приветствовал его с гораздо большим энтузиазмом, чем русский. К тому моменту украинцы уже почувствовали вкус независимости, о чем ярко свидетельствовали плакаты, которыми встречали американских гостей: “У Москвы пятнадцать колоний”; “Империя зла жива”; “Если быть частью империи так здорово, почему Америка из нее вышла?”. Буш симпатизировал Горбачеву и был обеспокоен гражданской войной, которая начинала раздирать Югославию на части, поэтому напомнил украинскому парламенту о возможном кровавом сценарии распада СССР: “Свобода – это не то же самое, что независимость. Американцы не станут поддерживать тех, кто стремится к независимости для того, чтобы сменить тиранию, навязываемую издалека, местным деспотизмом. Они не станут помогать тем, кто поощряет самоубийственный национализм”.

Хорошие слова. Однако вряд ли они могли переубедить украинских националистов, которые в конечном счете добились независимости своей страны и тем самым поспособствовали распаду СССР и отставке Горбачева.

Тем временем в Москве зрел заговор против союзного президента. Уже весной глава КГБ Крючков начал обдумывать, как ввести в стране особый режим и создать Государственный комитет по чрезвычайному положению. Он втайне общался с представителями других учреждений, прощупывая, кто еще разочаровался в Горбачеве. Секретарь ЦК Валентин Фалин, мнение которого по германскому вопросу Горбачев проигнорировал, вспомнил, что у него с Крючковым состоялся “странный” телефонный разговор. Председатель КГБ упоминал “неадекватное поведение” Горбачева, которое “всех беспокоило”. Фалин также выразил озабоченность тем, как президент решает международные вопросы, однако предложил обсуждать это лично с лидером. Крючков быстро сменил тему и никогда больше не перезванивал.

4 августа Горбачев вылетел из Москвы на Черное море – он очень нуждался в отпуске. На следующий день Крючков тайно встретился с министром обороны Язовым и начальником аппарата президента Болдиным в здании КГБ на окраине Москвы, которое официально называлось “Архивно-библиотечный центр” (АБЦ). Великолепное здание было оборудовано бассейном и сауной, отгорожено высоким забором и надежно охранялось как внутри, так и снаружи. Язов прибыл на машине без спецсигналов. Около недели сотрудники КГБ и военные разрабатывали сценарии действий при введении чрезвычайного положения, а также заявления и указы, которые ГКЧП будет выпускать начиная с 18 августа. Накануне этого дня в АБЦ инкогнито прибыли различные высокопоставленные чиновники: Крючков, Язов, главнокомандующий сухопутными войсками СССР генерал Валентин Варенников и заместитель министра обороны Владислав Ачалов. Болдин и секретари ЦК Шенин и Бакланов, который также был заместителем Горбачева в Совете обороны, приехали в одной неправительственной машине. После окончания заседания Кабинета министров к ним присоединился премьер-министр Павлов. Собравшись вместе, заговорщики обсудили состав делегации, которая на следующий день должна была лететь на президентскую дачу на Черном море для непростого разговора с Горбачевым.