— Ты не знаешь, как красивы горы Линшань, — сказала Чунья. — Ты не знаешь, а ведь даже просто цветов на Линшани больше, чем звезд на небе. Подними голову, ты будешь считать звезды на небосклоне, а я — линшаньские цветы. Я буду считать азалии, родолеи, фуксии, индийские хризантемы… Одних лишь азалий на Линшани насчитывается более тридцати видов. Каждый год в феврале — марте азалии в изобилии покрывают склоны гор, играя целой палитрой чудных красок, а ветер волнами разносит повсюду душистый аромат.

— Все, что сказала Чунья, — истинная правда, достоверно, как подлинны цветы с гор Линшань. Каждый цветок растет из земли, омывается дождями и туманами, раскрывается под лучами солнца, каждый можно взять в ладонь, — ответил Цю Шэн и добавил: — Однако я бы хотел отметить, что среди всех азалий, произрастающих на горах Линшань, самые знаменитые те, что меняют окраску. В зависимости от погоды и времени они приобретают разные оттенки и могут за один-два дня из красных стать фиолетовыми, из фиолетовых — белыми, поистине сказочно. Чунья, отчего же ты покраснела? Я говорю не о тебе, ведь наша Чунья не азалия, меняющая свой окрас, а всегда была восходящим каждый день алым солнцем, только-только распустившимся бутоном.

— Что еще за меняющая окрас азалия? — промолвила Чунья. — Вы только послушайте, какие глупости он болтает! На Линшани имеется немало других хороших вещей, почему же ты не берешь их в расчет? Я в свои семнадцать до сих пор не видела таких цветов. Где же они? Какой из них? Покажи мне! Однако, даже если ты укажешь мне на него, я все равно не буду смотреть, мне не хочется. Я позволю смотреть тебе, любуйся до тех пор, пока не покраснеют глаза, пока твое сердце не начнет трепетать. Я все равно не хочу смотреть, я хочу нарезать дикого душистого лука, нарвать побеги бамбука. Я еще не наелась ими вдоволь, нет у меня свободного времени, чтоб любоваться меняющими цвет азалиями.

— Не надо злиться, я все понимаю, — сказал Цю Шэн. — Ты каждый день поднимаешься в полседьмого утра и первым делом, подражая взрослым, прохаживаешься по кругу по своему дворику, сложив руки за спиной, а плетеная изгородь, день ото дня наблюдая за тем, как ты растешь, остается прежней, и ее это, несомненно, раздражает. Твоя мама рассказывала, что в день твоего рождения все фуксии на изгороди раскрылись, обратив головки к небу, и так и остались весело улыбаться. По правде говоря, ты ведь и сама знаешь, что фуксии цветут только весной и не меняют окраску. Вот уже семнадцать лет ты смотришь на них, неужели тебе до сих пор не надоело? Во время занятий, по дороге в школу и обратно каждый день идти одной тропой и видеть эти цветы, неужели все еще не надоело? Каждый раз, отправляясь в горы, ты следуешь за своей матерью, как пришитая, прямо-таки липучка. Однажды мы взяли тебя с собой на рыбалку, ты тогда сказала, что твоя мать способна контролировать тебя, будто словно рыбу на леске. Ты прислушалась, посмотрела, может ли она докричаться до тебя. И не успели мы даже закинуть удочки в воду, как тебе вслед раздался вопль твоей матери. И лишь силком удерживая, мы заставили тебя остаться. В тот день мы увидели стыдливые, с нераскрывшимися бутонами, цветы персика; сдерживающие палящий зной, сверкающие страстью цветы вишни; расстилающиеся безбрежным свободолюбивым ковром бесчисленные цветы рапса. И хотя близился полдень, на цветах по-прежнему оставались сверкающие и кристально прозрачные капли росы, и казалось, что стоило только сжать пальцами листья, как они обрызгают твое лицо, будто бы из них самих могла сочиться вода.

— А после, когда я вернулась домой, материнская ладонь разве не подобно рассыпанным в просветах между листьями лучикам света с хлопком опускалась на мою несчастную задницу? Хи-хи-хи! — ответила Чунья. — Я не похожа на тебя, я — девушка. Я не досадую на родителей за их контроль. Я считаю, что на Линшани хорошо, Линшань красива, и здесь так много растений. Где еще можно найти столько цветов? Даже на небе не сыскать такого обилия! Цветы со всего мира произрастают здесь, и тут же собираются на собрания, огромные съезды, устраивают Генеральную Ассамблею ООН! Посмотри, теплые лучи солнца, будто цветы хлопка, мягко и нежно ложатся на мое лицо. А еще, еще воробушки, опускающиеся всего-то на расстоянии локтя от моих глаз, правда-правда, всего только локтя! Я не смею протягивать руку, я боюсь спугнуть их. Видишь, она поняла мои мысли: наклонив головку, вытянув шейку и глуповато хлопая маленькими ресничками, глядит на меня. Смотри, скорее, скорее! Тот цветок тыквы покачивается, прямо как я в детстве качалась в люльке.

— Я не буду обсуждать с тобой цветы. Раз уж ты заговорила про Линшань, я точно не смогу тебя переспорить, — отрезал Цю Шэн. — Я спрашиваю, почему же ты никак не повзрослеешь? Отчего ты постоянно думаешь о линшаньских цветах? Ведь они не могут убежать, не могут улететь, измениться, погибнуть. Даже если ты не будешь на них смотреть, они все равно будут распускаться и увядать, а увянув, снова расцветут и снова завянут. Ведь если ты спустишься с гор и поднимешься сюда вновь, они все еще будут здесь. А вот люди цветут лишь раз и лишь раз увядают. Если ты так и не спустишься вниз, то будет уже слишком поздно. Неужели ты все еще не в состоянии расстаться с двориком позади своего дома или ручейком, протекающим перед его дверями? Поднимись к сваленным в кучу у ворот твоего дома дровам и погляди… Однако если и посмотришь, все равно все напрасно. Ты, вероятнее всего, увидишь только покрытые росой лепестки и не заметишь грунтовую тропинку, протискивающуюся между зарослями полыни и деревьями. Да что об этом говорить! Я сомневаюсь, что ты и вправду ее не видишь. Ты видишь лишь цветы, и пусть они и в самом деле прекрасны, но если ты не заметишь эту тропинку, то никогда так и не узнаешь о мире, что лежит за пределами гор, не увидишь, каковы городские площади и как высоки городские многоэтажки, не узнаешь, что есть там еще и светофор.

— Пусть и узнаю, что с того? Не узнаю, и что с того? Разве в учебниках не говорится о том, что есть в горах и за их пределами? В них есть совершенно все: астрономия и география, цветы и травы, насекомые и рыбы, — отвечала Чунья. — Мои родители говорят, что, сколь бы ни было много красивых вещей в этом мире, прежде всего нужно следить за тем, что находится у тебя прямо под носом: необходимо контролировать рот, который находится прямо под твоими глазами, ведь у каждого человека есть рот. Сперва нужно позаботиться о еде, о том, чтобы ее было вдоволь, и лишь потом можно говорить о чем-то другом. Родители говорят, что хотят, чтобы я поступила в университет, но я плохо сдала экзамены, в чем могу винить лишь собственную никудышность. Ты хочешь, чтобы я поступила в другое учебное заведение? Они негосударственные, а стоимость обучения грабительски высокая, как же ее оплачивать на доход с двух му нашей неплодородной земли? Даже восьми, десяти лет для этого будет недостаточно. Цю Шэн, ты хорошо сдал экзамены, поступил в приличное учебное заведение, я безмерно тебе завидую. Ты все еще с удовольствием возвращаешься сюда смотреть на цветы, и это тоже невероятно.

— Помимо полей есть у нас еще и бадьяновые рощи, все горы усыпаны бесчисленными бадьяновыми деревьями, — возразил Цю Шэн. — Посмотри, они пускают отростки, нужно дождаться, когда побеги вырастут в деревья, дадут плоды, а потом можно привести людей в горы, чтобы собрать их. Соберешь плоды — будут и деньги, а будут деньги — разве нельзя будет делать что угодно: поехать в город, поступить, куда хочется?

— Хватит об этом говорить! — воскликнула Чунья.

Девушка спрыгнула с большого камня, хлопнула Цю Шэна по руке, а затем принялась тщательно отряхивать свои штаны. Цю Шэн по-прежнему сидел неподвижно, устремив горящий взор на вершину Фоцзылин. Цю Шэн смотрел вдаль, на горы, которые находились ниже его, и даже далекий лунный диск был ниже его уровня зрения. Луна повисла на невысокой горе впереди и, гримасничая, подмигивала ему.

Чунья сделала вдох и снова хлопнула Цю Шэна по руке, сказав:

— Чувствуешь аромат цветов?

— Чувствую, — ответил Цю Шэн. — Он пропитал вечерний ветер и только и знает, что кружится вместе с ним, не желая исчезать.

— Что ты такое говоришь?

Взгляд Цю Шэна остановился на Чунья, он не отрываясь смотрел на нее по крайней мере минуту-две, после чего потер нос, глубоко вдохнул и, притянув Чунья за руку, произнес:

— Не носи больше эту шапочку, да еще синего цвета с маленькими цветочками. Ты думаешь, твои волосы не достаточно красивы? Твои волосы невозможно сравнить с волосами ни одной девушки в мире. Восемнадцать лет ты мыла их родниковой водой; а еще твои щеки, влажные и пылающие румянцем, как будто вынырнувшие из росы. Не нужно прикрываться, неужели ты боишься, что другие увидят? Неужели ты даже не замечаешь, что шапочка эта совершенно безвкусна?

Чунья тем не менее не смотрела на Цю Шэна. Она просто наблюдала за луной, за изогнутым месяцем, который вздрогнул в этот момент от холодного воздуха, и безбрежное бледное золото зарябило в ее глазах размытым кругом.

С апреля по сентябрь — лучшее время для любования водопадами на Линшани, крупных и мелких, их насчитывается там более сотни. И все эти водопады затеряны в лесном царстве, среди накатывающих волнами облаков; они низвергаются, извиваются, возносятся вверх, стремительно скатываются вниз с высоких вершин в ущелья, образуя водные завесы. Чунья говорила, что водопады на Линшани невозможно сосчитать, и если кто-то поинтересуется их названиями, она и сама не сможет ответить. Цю Шэн жил в городе Таньчэн, лежавшем в предгорье. Однажды спустя четыре года он позвонил оттуда Чунья, сказав:

— Кое-кто готов помочь тебе сосчитать водопады, тебе лишь нужно быть проводником.

— Во-первых, я не деревенский староста, а во-вторых, не начальник лесхоза. Какое это имеет ко мне отношение? — ответила Чунья.

— Ни к чему вопросы. Я пригласил человека подняться в горы, тебе обязательно нужно с ним встретиться.

— Встретиться можно, позвать его на обед — тоже, а вот смотреть водопады? Ну уж нет. Их так много: на этой горе есть, на той горе тоже, под этим горным пиком и под тем, куда бы ни пошел — везде есть. Даже за два-три дня и то все не сосчитать.

— Не скромничай, ты уже двадцать один год изучаешь эти горы. Какой только дорожкой ты не проходила! Какой только водопад не видывала! У подножия какого водопада не омывала лицо, не полоскала ноги? Тебе не стоит ни о чем беспокоиться, просто будь его проводником. Даже если он не пересчитает все водопады за два-три дня, не беда, если придется потратить на это две-три недели. Тебе лишь нужно сопровождать его, пока он не сосчитает все водопады, пока не будет удовлетворен сполна. И денег у него можешь просить столько, сколько посчитаешь нужным, — убеждал ее Цю Шэн.

— Не желаю слушать твою лесть, — отрезала Чунья.

— Но ведь и правда, никто не виноват, что ты — один из цветков Линшани, и он попросил в проводники именно тебя.

— Какой же ты омерзительный!

— Ну в самом деле, не оставляй без внимания приглашенного мною гостя!

После прибытия гостя в горы все водопады, большие и малые, обрели названия: водопад на Высокой скале, водопад Серпа луны, водопад Девяти небес, водопад Следующий за ветром, Петушиный водопад, водопад Магнолия. Голова Чунья лопалась, она была совершенно не в состоянии запомнить, сколько же их всего. Видя, как тяжело дышит толстобрюхий, похожий на горного кабана гость, как, пошатываясь, бежит вслед за ней, Чунья разжалобилась. Стоило только смягчиться ее сердцу, как тут же расслабились и ее ноги, стал добрее тон ее речи: «Начальник Чжан, передохните». Как только мужчина, к которому она обратилась, шлепнулся на горную тропку, до Чунья донесся треск: стебли и листья растений на большом куске земли застонали, придавленные, словно каменным жерновом, его тучным задом. Позади начальника Чжана следовала девушка лет семнадцати-восемнадцати на вид. Издалека лицо ее казалось белым и нежным, но стоило подойти ближе, как становилось заметно, что этот эффект был достигнут с помощью тонального крема. Чунья тоже окликнула ее: «Давайте немного отдохнем». Однако девушка не стала садиться, а лишь, пригнувшись, уперлась обеими руками в колени, приговаривая: «Устала, как же я устала!» Повторив это раза три-четыре, она снова заладила: «До смерти устала». Начальник Чжан, надув щеки, будто разозлившись, обратился к своей спутнице:

— Если сильно устала, то спускайся с гор, никто тебя здесь не держит.

Чунья немного растерялась, и, поглядывая по сторонам, спросила:

— Будем еще смотреть водопады?

Как только начальник Чжан услышал ее слова, он, будто закрученная пружина, с усилием подскочил вверх и, выпучив глаза, словно обитавшие в глубоких линшаньских озерах саламандры, уставился на Чунья:

— Конечно, будем, отчего же не посмотреть?

Только он замолчал, как его спутница опустилась на землю, и, дергая мужчину за край белой штанины, произнесла:

— Честно, нет больше сил, последних капель энергии и то не осталось. Нет сил даже вернуться обратно.

Чунья сказала:

— Тогда пойдем медленнее, будем осматривать водопады не спеша.

Чунья водила по горам начальника Чжана и девушку, но на третий день спутница Чжана, бранясь, проговорила: «Что хорошего в этих облезлых горах?!» Только она договорила, как тут же отвернулась, пустилась в обратный путь и вскоре уехала. А энтузиазм начальника Чжана, напротив, рос тем больше, чем дольше он находился в горах, и он продолжил бродить по Линшани вслед за Чунья. Так они провели еще десять дней. На одиннадцатый Чунья сказала:

— Я отведу вас посмотреть на большой водопад, огромный, высотой больше ста метров.

Чунья с начальником Чжаном вышли за ворота ее дома и направились по тропинке, пролегавшей перед ним. Не прошли они и километра, как услышали гул, подобный раскатам грома; воздух заволокло, как туманом, брызгами воды.

— Только у этого водопада есть название, — сообщила Чунья. — Еще в детстве я слышала от родителей, а они, в свою очередь, от старшего поколения, что он зовется Хвост дракона.

Услышав это, начальник Чжан, поглаживая свой живот, тут же зарядил:

— Хорошо! Хорошо! Это название очень хорошее! — И, похлопывая себя по брюху, добавил: — Линшаньские водопады хороши, действительно хороши!

На обратном пути Чунья позвала начальника Чжана к себе домой на прощальный ужин. Он без остановки щелкал языком и покачивал головой и, наконец остановившись, сказал:

— Недаром Чунья — одноклассница директора Цю Шэна, очень дружелюбная. — После чего он шлепнул на стол стопку банкнот и добавил: — Больше десяти дней я жил и питался у вас дома, извините за доставленные хлопоты!

Чунья торопливо всучила ему деньги обратно, на что начальник Чжан заметил:

— Не отказывайся, иначе, если в будущем появится необходимость снова посетить эти места, я уже не посмею снова обратиться к тебе.

— Ну и хорошо. Как раз совпало, что эти несколько дней я была не занята. Коли будет свободное время, приезжайте снова, — ответила Чунья.

Начальник Чжан, рассмеявшись, согласился:

— Хорошо, вот подожди, я открою «Туристический комплекс любования водопадами», возглавлю его и тут же приглашу тебя на должность вице-директора.

— Я не подхожу на роль управляющего, вот быть кем-нибудь из обслуживающего персонала — самое то, — тихонько посмеиваясь, ответила Чунья.

На это мужчина поспешно возразил:

— Не недооценивай себя.

На второй месяц после отъезда начальника Чжана снова приехали гости, они возвели на хребте Фоцзылин передающую радиостанцию. На станции появились люди: сперва всего трое-четверо, позже — пятеро-шестеро, а потом и все семь-восемь. Еще там возвели ретрансляционную вышку, представлявшую собой высокую металлическую стойку семидесяти-восьмидесяти метров в высоту. Расположенная на самой высокой точке гор Линшань, она возвышалась даже над хребтом Фоцзылин, тем самым сделав Линшань выше.

Однако Линшань стала еще и тверже. Самая высокая вершина — Фоцзылин, будто побрила голову, лишившись зелени на участке в триста-четыреста метров по окружности, взамен ее покрыла светло-серая корка. Это был слой цемента, и, как поговаривают, очень толстый, доходящий местами до двух-трех метров. Гости говорили, что если цементная основа не будет достаточно прочной, то железная стойка может не устоять, и если так, то станция не станет принимать сигнал, а без него телевизоры жителей гор и поселков у подножия гор не будут давать четкое изображение.

Вероятно, то, что говорили гости, было правдой. После этого в горах Линшань, возвышавшихся на более чем три тысячи метров над уровнем моря, появился первый телевизор. Его поставили в небольшую комнатку радиостанции, там все семь-восемь человек собирались, чтобы поесть.

Чунья стала первым горным жителем, с которым познакомились эти люди, приехавшие на Линшань. Когда она проходила мимо, все они вытягивали шеи, растягивали губы в широкой улыбке и предлагали девушке: «Заходи посмотреть телевизор!» Но в ушах Чунья звучал лишь шум ветра, и он, словно громкоговоритель, усиливал их окрики, раздувал, заставлял разбухнуть так сильно, что они пугали. Все эти звуки, слившись с воем ветра, заполняли ее уши. Чунья не могла отличить, что это — завывание ветра или человеческий зов, не понимала, доносится ли он с запада или с востока. Она лишь качала головой и удалялась неровной походкой. Чунья слышала похожий на дробь грохот, раздававшийся из окон того двухкомнатного здания, они казались ей чужеродными, и временами девушка, прикрыв уши руками, пыталась скрыться от этого шума, но разве могла она его избежать? Ей было непривычно, когда ее ноги без особых усилий ступали по толстому слою бело-серого бетона, и все ее тело словно парило над поверхностью. К счастью, всякий раз, когда такое случалось, у девушки при себе что-то было: она либо держала в руках весенние побеги бамбука, либо несла в корзинках на коромысле бадьян. В такие моменты кто-нибудь выбегал из дома, обходил ее кругом, оглядывал, да еще и говорил: «Дай-ка посмотреть, что хорошего ты несешь!» Глаза же тем не менее ощупывали ее тело, будто пытались отгадать, что лежит в карманах ее одежды, что спрятано, укрыто в ее нижнем белье. Но Чунья не сердилась, не знала как, да и не хотела, а только лишь уклонялась от их взглядов, вертелась, стоя на месте, корзинку же или лукошко, наоборот, не прятала, а выставляла напоказ, наклоняя к любопытным, а иногда даже в угоду им приговаривала: «Посмотрите, смотрите. Нет ничего особенного, всего лишь дары гор, которые здесь можно найти повсеместно, если вам нужны, можете сами пойти набрать».

— Люди эти провели нам телевидение и телефон, и вроде бы это неплохо, да вот только какие-то они дикие, — обратилась как-то Чунья к Цю Шэну. — Как же могут они быть более дикими, чем наш горный ветер?

— Что ты имеешь в виду под «дикими»? Наведайся в Таньчэн поглядеть, и сразу поймешь, какова подлинная дикость, — ответил Цю Шэн.

— В таком случае лучше мне не спускаться с гор, не приезжать в Таньчэн, никогда туда не ездить.

— Через некоторое время начальник Чжан снова прибудет в горы, на этот раз чтобы разработать туристический маршрут, помоги ему советами, — попросил Цю Шэн.

— Кто такой этот твой начальник Чжан? Кем ты работаешь в Таньчэне? — фыркнув, поинтересовалась Чунья.

— Сейчас я руковожу проектом, разрабатываю план постройки. Я хочу, чтобы горы Линшань стали знаменитыми на всю страну, превратились в туристическую Мекку.

Приехав во второй раз в горы, начальник Чжан попировал с деревенским старостой, похлопал по плечу главу лесничества, сказал: «Все будет, как полагается, не беспокойтесь», с покрасневшим лицом, нахмурив брови, пошатываясь и поглаживая живот, подвыпивший, сел в автомобиль и уехал. След его еще не остыл, как была построена дорога в горы. Она ползла вверх, изгибаясь, будто дождевой червь. Сперва на месте прежней тропки была проложена рыхлая земляная дорога, расширенная до семи-восьми метров; часть деревьев повалили, многие птицы, в испуге хлопая крыльями, разлетелись в разные стороны и больше не вернулись. Отдельные холмы были сровнены с землей, несколько изгибов дороги выровнены, а сам путь неожиданно сократился и перестал быть опасным. Вслед за этим уложили слой черного асфальта; раскаленный, пышущий жаром, он медленно тянулся вверх по горному склону. Воздух пропитался мутным серым дымом, горы окутало слоем ядовитых испарений. На Линшани теперь раздавался механический звук. Громыхая и не обращая внимания на чьи бы то ни было протесты, этот лязг и грохот вместе с автомобилями поднялся в горы.

Чунья, увидев сидящего в автомобиле начальника Чжана, хотела остановить его и расспросить кое о чем, но заметила вылезавшего с заднего сиденья Цю Шэна. Его черные волосы, блестящие и как будто влажные, были похожи на сковороду с маслом, в которое только что опустили рыбу для жарки. Чунья растерялась, не зная, с чего начать. Не дожидаясь, пока девушка заговорит, Цю Шэн всучил ей стопку разноцветных брошюр, сказав:

— Посмотри, это наши рекламные буклеты, а также спланированные туристические маршруты, только что из печати. Начальник Чжан не мог утерпеть и сразу же привез их тебе, надеясь на то, что ты выскажешь свои предложения.

— Какие предложения? — подивилась Чунья. — За всю свою жизнь я никогда не высказывала своего мнения.

— Даже если никогда не высказывала его, мнение-то все равно есть, — заметил Цю Шэн.

— У меня правда нет никаких замечаний.

— Ты ведь даже не смотрела, и все равно знаешь, что нет? — удивился он.

Стоявший поблизости начальник Чжан затянулся, выдохнул дым и, подтрунивая, заметил:

— У нее есть претензии к тебе, ее старому однокласснику.

— У меня есть претензии к вам. Строя дорогу, зачем вы рубили наши деревья? Зачем распугивали наших птиц? — спросила Чунья.

— Это и есть твои претензии? Если это считать возражением, то можно считать, что его и нет, — ответил Цю Шэн.

А начальник Чжан продолжил:

— Если действительно нет возражений, тогда позволь Цю Шэну увезти тебя с гор поглядеть на мир Таньчэна, показать городские светофоры.

— Я действительно не совсем вас понимаю, — сказала Чунья, — как не понимаю линшаньские осени с их извивающимися, струящимися туманами. Как только наступает осень, на Линшань часто опускаются туманы, они стоят на горах и у подножий, пелена туманной завесы клокочет, словно волны, наслаивающиеся друг на друга подобно вате. Голубые туманы, заполняющие межгорье, подобны шелковой пряже, грациозной, легкой и прекрасной, и притом напоминают застенчивую девушку, накинувшую на плечи газовую накидку и оглядывающую окрестности прелестными глазами.

— Ах, Чунья! — воскликнул Цю Шэн. — Да что уж мы! Ты сама похожа на линшаньские туманы: тебя невозможно разглядеть и не под силу понять. О чем же ты думаешь? Откинь свою вуаль и позволь мне хорошенько тебя рассмотреть!

Когда Цю Шэн произносил эти слова, он не краснел, как раньше, его прямой взгляд был направлен на Чунья, а глаза, как и волосы, излучали свет. Чунья же, напротив, зарделась, она не смела смотреть Цю Шэну в глаза и лишь, опустив голову и прикрыв веки, проговорила:

— Честно, все-таки это я не понимаю вас.

— Разве ты не видела все, что мы сделали? Мы проложили дорогу в горы, построили «Туристический комплекс любования водопадами», организовали прогулочные маршруты и даже возвели здесь гостиницу.

— Как раз поэтому я и не могу разглядеть ваши намерения, не в состоянии вас понять.

Цю Шэн топнул ногой и чуть было не отшвырнул державший в руке мобильный телефон. Его шея напряглась и покраснела. Он сказал:

— Ты взрослая девушка, скоро тебе будет двадцать один год! Ты действительно не понимаешь или только прикидываешься? Тебе предлагают стать вице-президентом фирмы — ты отказываешься, хотят отправить тебя в город на обучение — ты не едешь. Ты прячешься в этом горном селении, и никто не может растопить твое холодное сердце. Что ты чувствуешь там, в глубине души? Я как в тумане, не могу разглядеть тебя.

— С тех пор как вы приехали, люди из предгорий толпой хлынули сюда, скоро заполонят собой все горы, устроили здесь такой шум и гам, что и не уснуть. Ты разве не знаешь? Нам на Линшани тоже нужно спать! Все мужчины и женщины, старики и дети, поднявшиеся в горы, чрезвычайно воодушевлены. Конечно, в радости нет ничего плохого, я правда так считаю, но все-таки я не понимаю, неужели им в большом городе менее весело, чем в горах? — сказала Чунья и продолжила: — Теперь у нас на Линшани вдоль дорог валяется мусор, птиц на деревьях стало мало, побеги бамбука вытоптаны, а горные цветы переломаны, горные ручьи стали мутными, и даже луну на небе затмевает слой выхлопных газов, мои курицы не могут найти луг, чтобы клевать траву. Родители рассказывают, что в каком-то «городе развлечений» в гостинице всю ночь напролет, не умолкая, поют песни, так, что даже людям невозможно уснуть. Эх, Цю Шэн, скажи мне: горные гроты и так хороши, зачем же лезть из кожи вон, устанавливая стеклянные окна и двери, зачем нужно покрывать все краской так, что повсюду стоит тяжелый смрад? Ты говоришь, что одна ночь в гроте за восемьсот юаней стоит того? Скажи: ты уверен, что все остающиеся на ночь мужчины и женщины связаны между собой узами брака?

— Но ты должна признать, что сейчас у окрестных жителей появился бизнес, местная продукция вывозится, и теперь можно заработать больше денег, чем раньше. И даже твои родители ездили на автобусе в город. Только ты, Чунья, — почему ты не хочешь съездить туда? — отвечал ей Цю Шэн.

И чем дольше он говорил, тем чаще становилось его дыхание, а пар от него был подобен бегающему по вершинам гор облачному туману: чем больше скапливалось водяных паров, тем плотнее, гуще и насыщеннее он становился и в итоге полностью заволок его лоб.

Туман, расстилавшийся на полпути к вершине горы, словно вслед за его дыханием поднялся вверх, накрыв всю гору. Стало невозможно что-либо различить, все потонуло в тумане, и лишь испуганные вскрики были слышны в дымчатой завесе, то ли далекие, то ли близкие, одновременно и отчетливые и смутные, частые и взволнованные. Голоса эти, взрослые и детские, мужские и женские, один за другим тянулись беспрерывной чередой, сплошным потоком, заполняя все пространство до самого неба.

— Прежде, — начала Чунья, — бродя по горам, можно было услышать множество всевозможных звуков, звуков природы, не было слышно лишь человеческого шума, никогда не было здесь голосов такого количества людей, не было столь разнородного и бесцеремонного гула. Наши горы тоже обладают речью, своим собственным языком, он звучит между белыми камнями, между темно-зеленой травой, между солнцем и луной на безбрежном небосводе, между рядами деревьев разных пород, между стремительно бегущими горными ручейками, между сливающимися облаками, между растворяющимися друг в друге туманами. Звучит он и в диалоге насекомых. Но сейчас, когда столько людей поднялось в горы, можем ли мы расслышать эту речь?

— Нет надобности так много думать, и незачем копать так глубоко, — ответил Цю Шэн. — Если ты не спустишься с гор, не съездишь в город, то не сможешь понять того, что здесь происходит. В горах есть лишь облака и туманы, обволакивающие и скрывающие все, а в городе — еще и светофоры.

Чунья смотрела перед собой: облако тумана размером с ватное одеяло обнимало небольшую гору прямо посередине, она казалась и красной, и белой, в белом проглядывал красный, а в красном мелькал белый. Чунья знала, что солнце взошло, но в этот момент она не могла понять, где именно оно находится.

Чунья вспомнила вчерашний, поистине причудливый, сон. Пятнистая олениха бешено мчалась по горной дорожке до тех пор, пока не запыхалась, она еще не знала, что она ищет. И вот, когда она уже не могла двигаться, она остановилась, чтобы отдохнуть, вдруг из-под копыт ее поднялся туман, и каждая струйка, каждый кусочек, каждый клубок тумана норовил окутать ее ноги. Туман преследовал олениху, она не понимала, куда ей деваться, и скакала наобум, но путь ей преградил густой туман, плотный настолько, что накрыл ее глаза пеленой. Он, казалось, имел какой-то резкий запах, из глаз оленихи покатились слезы. Уголком сознания Чунья понимала, что видит сон, и понимала, что несчастная пятнистая олениха плачет, и знала почему. В этот момент неожиданно раздался раскат грома и разорвал туманную завесу. Затравленное животное резко рвануло прочь…

Чунья вздрогнула, проснулась и, потерев уголки глаз, обнаружила в них слезы. Девушка поняла мысли той пятнистой оленихи и, обратившись к Цю Шэну, произнесла: «Хорошо, я спущусь с гор. Я хочу спуститься вниз, чтобы посмотреть на светофоры».

Для поездки в город Чунья выбрала поздние сумерки. Автомобиль Цю Шэна еще не достиг середины склона, как над Линшанью взошла яркая луна и появились редкие звезды. В это время горы были наполнены песнями цикад и стрекотом насекомых, ясный свет луны стелился по пикам горного хребта, полупрозрачный туман, смутный и зыбкий, поднимался с горных вершин и, подобно призраку, безмолвно расплывался во всех направлениях.

Тело девушки тоже, подобно туману, словно парило, а голова становилась все более тяжелой, она никогда не испытывала ничего подобного. В душе ее промелькнули еле ощутимый испуг и едва различимое сомнение.

Автомобиль петлял по обрывистой трассе. Деревья у края дороги, согнувшись, опустив верхушки, робко тянули ветки к горному серпантину, те, что посмелее, ударяли по лобовому стеклу, стремительный корпус автомобиля без колебаний откидывал ветви в стороны. Ущелье было заполнено туманом так, что невозможно было разглядеть отвесные скалы и крутые обрывы по сторонам, и только большая гора, возвышавшаяся напротив, казалась ниже обычного.

— Ты хорошо водишь? — спросила Чунья.

— Не доверяешь мне? — вместо ответа переспросил Цю Шэн.

— Как можно! — ответила Чунья. — Вспомнилось, как в тот раз в детстве, — когда же это было? — разве я тогда не последовала за тобой?

— Конечно, помню. Еще я помню, как бывало пасмурно, но все равно неплохо, а временами все-таки шел дождь. Но мои воспоминания от дождя связаны с горной радугой, повисшей на пропитавшемся водой воздухе, с летающими туда-сюда стрекозами и каплями на цветах.

— Ты такой же, как и я: только и помнишь, что цветы.

— Я не такой, как ты, я помню лишь один цветок, — возразил Цю Шэн.

— Обычно, когда ты говоришь такие вещи, люди тебя не понимают, но сейчас даже я не могу тебя понять.

— К чему же тебе все ясно понимать? Нынешних людей и дела невозможно постичь с первого взгляда.

— Тогда мне страшно.

— Что тебя пугает?

— Боюсь, что чего-то не пойму, боюсь, что не смогу идти по дороге, боюсь, что пойду не тем путем, — отвечала девушка.

— Не бойся, — усмехнувшись, произнес Цю Шэн, — ведь есть светофоры.

— Не смейся надо мной, неужели ты вывез меня из гор, только чтобы посмотреть на светофоры? — тоже засмеявшись, сказала Чунья.

— Разве я везу тебя не на обучение? Так сказал начальник Чжан.

— Боюсь, что не подхожу на должность вице-президента.

— Начальник Чжан сказал, что ты сможешь, значит сможешь. Тем более я тоже так считаю, — подбодрил ее Цю Шэн.

— Не хочу я быть вице-президентом, я хочу выйти замуж.

— В наше-то время как можно так размышлять?

— Я не могу больше ждать. Я могу ждать восход солнца и заход луны, ждать, когда пойдет дождь и рассеется туман. Я могу ждать всего, что угодно, но годами я ждать не могу.

— Мы только открыли наше нынешнее дело.

— Ну и что, что только начали? Боюсь, ему не будет конца. Но я ведь и не о тебе говорю.

— Я тебя не понимаю.

— Разве я не говорила, что вздымающиеся в небо линшаньские горные пики окутаны туманом, отчего ни ты, ни я не в состоянии что-либо понять?

В той области, где находится город Таньчэн, не выпадает снег. На несколько десятков, и даже сотен ли окрест его просто нет. А на Линшани есть, хоть и чрезвычайно мало. Идет он редко и недолго, выпадает скудно и зависит от погодных условий в предгорье. Когда у подножия температура опускается до четырех-пяти градусов, в горах обычно становится еще холоднее, и вот тогда начинает идти снег. Горам все равно, выпадает ли снег на равнине, их заботит лишь собственный снег, они ни с кем не советуются, будто существуют в другом мире. В горах и был другой мир, по крайней мере так считала Чунья. Проведшая там все двадцать один год своей жизни девушка говорила:

— Ежегодно я вижу в горах снег, у нас на Линшани каждый год идет снег.

— В предгорьях уже более шестидесяти лет не было снега, — ответил ей Цю Шэн. — То есть кто-то за всю свою жизнь ни разу его не увидел. Ты можешь в это поверить, Чунья?

— Чему же тут верить или не верить? В горах — это в горах, а у подножия — это у подножия. Как же можно сравнивать горы и предгорья?

— Линшаньские зимы — это причудливый мир снега и льда. Мир снега и льда? Как будто речь идет о Харбине!

— Как знать, быть может, наш Линшань с падающим снегом превзошел Харбин. В Харбине есть заснеженные деревья, свисающие сосульки, но и на Линшани все это есть. А еще здесь есть прекрасные, закованные в лед изумрудные травы и листья, зеленые будто жадеит, красные как агат. А разве в Харбине такое есть? — Чунья продолжила: — У нас на Линшани никогда не бывает больших снежных хлопьев, выпадает лишь мелкая снежная крупа, которая не улетает с порывами ветра, а оседает на листьях и ветках и сразу же превращается в иней. Крутые обрывы, со свисающей стеной нефритовых сосулек, море заснеженных сочно-зеленых деревьев… Есть такие пейзажи в Харбине?

— Я ездил в Чанчунь, бывал я и в Харбине, но не буду с тобой пререкаться, мне все равно тебя не переспорить. Если бы не было скучно вести машину, я бы вообще это с тобой не обсуждал. Болтая о том о сем, мы незаметно перешли от осени к зиме. Однако же, боюсь, что в этом году не придется тебе провести зиму в горах.

— Если меня приколотят железными гвоздями, и то не смогут удержать. Ты только что сказал, что в Таньчэне больше шестидесяти лет не было снега. Неужели даже ни крупинки не пролетало? Как же пережить бесснежную зиму? Как может быть, что в Таньчэне нет снега? Ведь от нашей Линшани всего-то триста с небольшим ли.

— Линшань находится высоко над уровнем моря, температура здесь низкая, ниже, чем у подножия гор, на четыре-пять градусов. В Таньчэне же температура воздуха выше на три-четыре градуса по сравнению с предгорьем. В городе много людей, автомобилей, заводов, все они выделяют нагретые газы, а те, попав в воздух, поднимают температуру. Где же тут идти снегу…

— Ох! Зачем же ты тормозишь? Так меня напугал, — воскликнула Чунья.

— Увидела? Впереди как раз и есть светофор! Сейчас горит красный свет, поэтому нужно остановиться. — И затем, буркнув под нос, добавил: — Чертов красный свет, вечно включается, когда куда-нибудь торопишься.

— Ты зачем ругаешь сигнал светофора? За что же его ругать? К тому же куда ты спешишь? Разве нельзя ехать помедленнее? Куда торопиться?

Замолчав, Чунья больше не обращала внимания на Цю Шэна. Она выпрямила спину, а шею, наоборот, слегка втянула, наклонив голову вперед. Как раз в этот момент красный сигнал светофора, как лукавый ребенок, подмигнул ей своим глуповатым глазом. «Раз, два, три…» — считала Чунья про себя. Вдруг она, ойкнув, откинулась всем телом назад, — автомобиль тронулся с места. В смятении девушка пару раз осмотрела все вокруг, не зная, на чем остановиться. Пометавшись две-три секунды, взгляд ее упал на открывавшийся из правого окна вид. Возле пешеходного перехода загорелся зеленым другой светофор; гудки электрических и обычных велосипедов, клаксоны автомобилей, звуки шагов пешеходов сливались в одно сплошное ржание, похожее на своеобразную демонстрацию мощи или на боевой клич. Колеса автомобилей, крутясь подобно рыбам в воде, скользили перед глазами девушки, набирая скорость. В людской толпе, в потоке машин Чунья заметила двух человек в белых фуражках. Она поняла, что это были дорожные полицейские. Ее жадный взгляд скользил по их лицам по ходу движения автомобиля, выискивая подходящий ракурс; она знала, каким должен быть нужный угол обзора, она ждала его, и, как будто претворяя в жизнь прекрасную мечту, страстно предвкушала это мгновение.

И вот наконец их лица оказались прямо напротив нее. Но оба офицера, казалось, вовсе не увидели ее, и даже не заметили автомобиль, в котором находилась Чунья. Когда машина промелькнула рядом с полицейскими, Чунья разглядела только две пары белых перчаток, которые, следуя движениям рук, с легкостью трансформировались в четыре бабочки. Чунья все-таки повернула голову и снова подняла глаза: лица полицейских за окном автомобиля, промелькнув, пропали из вида, подобно двум хлопьям инея. Девушка тотчас же почувствовала головокружение и оперлась лбом на правую руку.

Перед ее глазами сплошь были люди, подобные густо растущим деревьям, ветви которых сплетались вместе, а листья накладывались друг на друга слоями, рассыпаясь в стороны, размываясь, как в тумане. Еще был ветер, он гудел надрывно, задыхаясь, будто птицы, летящие одна за другой, не различая направления, налетающие на скалы, бросающиеся вперед не щадя себя, разрывая на куски плоть и проливая кровь, расшибаясь в лепешку…

Взгляд Чунья, хлопая, словно крылышки уцелевшей маленькой птички, пронесся над пейзажами по обеим сторонам улицы. Эти виды были подобны насыщенному соку: черные, красные, белые, зеленые пятна сливались воедино, проливаясь, накатываясь, давя на нее. Глаза ее не успевали уклоняться от этого потока, а крылышки все больше слабели. Взгляд Чунья снова уцепился за световой указатель.

Автомобили проносились мимо один за другим. Красный свет, по-прежнему красный свет! Чунья изо всех сил старалась сдержать волнение. Она с усилием сжала рулевое колесо автомобиля Цю Шэна и с таким же нажимом в голосе промолвила: «Помедленнее, помедленнее. Прошу тебя, не так быстро!»

Чунья посмотрела в правое окно автомобиля и заметила старика, уже ступившего на пешеходный переход; не успел он сделать и двух шагов, как машина, просигналив, пронеслась мимо, едва его не задев. Старик попятился на пару шагов и вновь остановился, его взгляд был устремлен вперед: казалось, для него существовало только это направление и не было другого выбора, не существовало альтернативы. И вот он снова решительно двинулся вперед. Чунья провожала его взглядом, ее глаза следовали за его белой рубашкой, свободными черными штанами, холщовой сумкой в его руках, его неотложными делами, которые он торопился уладить. Наблюдая за нетерпением, проступающим в его облике, она начала чуть-чуть досадовать на красный свет. Она думала: вот теперь должен вспыхнуть зеленый, должен загореться, быстрее, включайся же, зеленый сигнал. Отчего же ты не появляешься? Почему не хочешь откликнуться на человеческие чувства?

Наконец загорелся зеленый свет. Чунья провожала старика взглядом на противоположную сторону улицы. Постепенно взгляд ее ускорился, она думала, что взгляд ее мог бы двигаться и быстрее, но, к сожалению, старик не мог бежать, а вернее и не собирался, он просто поправил воротник и пошел. Чунья также увидела, как старик, беззаботно присвистывая, остановился на перекрестке и, обернувшись, смотрел назад с выражением полного удовлетворения и злорадства на лице.

Чунья усмехнулась про себя, не вполне понимая, смеется она над собой или над тем стариком. Она чувствовала, как сердце по чуть-чуть проваливается вниз; каждый раз, когда автомобиль встряхивало, сердце ее опускалось вниз на сантиметр, до тех пор пока не оказалось ниже пяток. Ей казалось, что обе ее ноги висят в воздухе, затем они очутились на голове, а та в свою очередь не поспевала за ними. Ноги злобно пинали голову, она распухала все больше и больше и в любой момент была готова взорваться.

— Смотри скорее! — произнес Цю Шэн. — То свадебное платье хорошее, очень красивое.

Чунья разжала находившуюся на руле руку и опустила ее рядом с другой рукой на колени. Девушка качнула головой.

— Разве не красивое? — спросил Цю Шэн.

— Что?

— Ты заметила то свадебное платье? Справа от тебя, справа. Смотри быстрее, почти проехали!

— Красивая, — ответила Чунья. — Невеста действительно прекрасна.

— Платье красивое, а моделям-то куда уж до твоей красоты.

— Платье тоже красивое.

— Пройдет еще два-три года, и я тоже куплю тебе платье, непременно намного красивее того, что на той фотографии.

— Не шути так, — ответила Чунья, выпрямившись.

Чунья вернулась на Линшань спустя месяц. Она приехала одна. Автобус шел до вершины и останавливался на хребте Фоцзылин, но Чунья попросила высадить ее на середине склона и пошла пешком. Спустя час ходьбы она встретила первого знакомого, который, потирая руки и выдыхая клубы горячего пара, сказал:

— Чунья, ты счастливица! Вернулась прямо во время первого за эту зиму снега.

— Ничего необычного, — ответила Чунья.

— Что с тобой, Чунья? — выдохнув большое облако горячего пара, спросил ее знакомый.

— Ничего.

После этого Чунья столкнулась со вторым знакомым человеком, который спросил ее:

— Чунья, чему ты научилась в городе?

— Ничему особенному.

Цю Шэн догнал Чунья на середине склона, в том месте, где был расположен ровный квадратный кусок земли в один му. Она шла по тропинке между участками, перед зарослями низкорослых кустов боярышника. Автомобиль Цю Шэна как раз выезжал из-за поворота, но снег накрыл все белой пеленой так плотно, что даже изогнутая дорога казалась прямой. Цю Шэн почувствовал, что его тело будто парит, автомобиль чуть было не ушел в занос.

«Здесь, однако, нужно установить светофор», — произнес про себя Цю Шэн.

В этот момент яркие одежды Чунья превратились в светофор, подзывавший автомобиль Цю Шэна.

Чунья смахивала снежинки с куста боярышника, и одна за другой появлялись багрово-румяные, бойко смеющиеся мордашки ягод. Она сорвала кисть и положила на ладонь.

— Садись в машину, — сказал Цю Шэн, потянув девушку за рукав.

— Посмотри на этот боярышник. В самом деле, уж лучше бы ему цвести розовыми цветками и давать красные, как бумажные фонари, плоды, — слегка наклонившись, ответила Чунья.

— Что тебе сделал начальник Чжан?

— Ничего.

— Правда ничего? — спросил Цю Шэн, вновь дернув ее за рукав. — Я не верю.

— Ну и что с того, что не веришь. Что ты можешь сделать? — поинтересовалась Чунья.

— Твою мать, я так и знал, что он на это способен, — сказал Цю Шэн, махнув рукой.

— Знал? И чего ты тогда хотел от меня?

Цю Шэн подался вперед, чтобы обнять девушку, но только он распахнул объятия, как Чунья отбежала обратно на дорогу и, повернувшись к нему, громко спросила:

— Чего же, в конечном счете, хотел начальник Чжан? Чего хочешь ты?

Цю Шэн, догоняя ее, также громко крикнул:

— А я спрашиваю, что же, в конце концов, он тебе сделал?

— Ничего. А если бы и сделал что-то, тебя это не касается. А теперь я хочу вернуться в горы, я хочу подняться обратно! Теперь я понимаю, чего я хочу, мне все стало ясно.

Снова пошел снег, сначала некрупный, похожий на мелкие дождевые капли, и неплотный, словно невнятные, но трогательные любовные речи. Постепенно он будто бы спрессовался, смешался с муко́й, дождевые капли превратились в снежинки, укрупнились, но стали куда грациознее. Ветер же дул все более свирепо, кружил, укутывал; закручиваясь, поднимался от подножия горы наверх, крича, завывая, гогоча. Снежинки становились все крупнее и крупнее, всего лишь за пять-шесть минут соткав такую плотную белую сеть, что на расстоянии чуть более чжана было невозможно что-то разглядеть. А что же крыши? Дорога? Ветки? Снег заставил их исчезнуть, скрыл все и вся, а снежные хлопья, танцующие в воздухе, сплавили землю и небо в одно целое. Все, что было перед глазами Чунья, стало белым, даже ее ресницы стали белыми, как и вода, стекавшая из-под ее ресниц и испарявшаяся белым паром. И вся эта белизна мгновенно застлала ее мир, покрыла все и все обнажила. Перед взором ее разливалось сияние, бурлили волны.

Чунья бежала только вперед, Цю Шэн в автомобиле следовал за ней. И так преследуя ее, он видел, как она на ходу из пестрого пятна превратилась в пятнистого оленя. А сочная кисть боярышника, что, высоко подняв, держала Чунья, обратилась в глазах Цю Шэна в красный сигнал, стала единственной тайной, что обрела Чунья после того, как спустилась с гор посмотреть на светофоры.