1987–2008. Влада

Однажды, несколько лет назад, моя перелетная судьба занесла меня в Стамбул – этот удивительный Вавилон, где смешались Запад и Восток, где современные здания и безумный трафик тесно соседствуют с пышными османскими дворцами и величественными мечетями, в разноголосой пряной сутолоке которого, казалось, каждому страннику найдется свое место.

Я прибыла в Стамбул по делу, но между встречами с турецкими коллегами успевала гулять по городу, который успела уже полюбить, впитывать в себя его дух, атмосферу, ритм. Наслаждалась звуком азана, почти мистическим, доносящимся до меня эхом. Подставляла лицо морскому ветру, прилетающему с Босфора. Старалась навсегда законсервировать в памяти величественные своды Султан Ахмеда. И совсем не боялась ни шумных приставучих турок, ни разнообразных челноков, наводняющих этот город со всех концов мира, а прежде всего из бывшего Советского Союза. В тот период я ощущала себя до странности свободной, ни с кем и ни с чем в этом мире не связанной.

Одним из главных удовольствий в ту поездку для меня являлись набеги на знаменитый стамбульский Гранд Базар. Это, наверное, кровь какого-нибудь предка, хитроумного русского купца, всякий раз неизменно влекла меня туда, заставляла болтать обо всем на свете с продавцами, выискивать интересные товары и отчаянно торговаться. Вот и в то утро я бродила по Гранд Базару в поисках полкило отличного кофе, пряностей и свежайшего лукума.

И вот ровно в тот момент, когда я клонилась над лотком с шафраном, вдыхала его манящий аромат и обсуждала что-то с улыбчивым, быстроглазым, всегда готовым облапошить наивного покупателя турчонком-лоточником, до меня донесся знакомый голос. Я, не поднимая головы, покосилась на проходивших мимо меня и заметила двоих – отца и сына.

Отец… Да, подумалось мне, время определенно никого не щадит. Где же теперь черные как смоль густые волосы, которые так красиво трепал когда-то ветер. Где твердые, упрямые черты, некогда так тебя заворожившие? Кажется, словно годы провели своим неумолимым ластиком по некогда начертанному на листке бумаги карандашному портрету, сгладили скулы, смягчили линию подбородка, рассыпали морщин под глазами и вокруг рта и припорошили снегом волосы. Беспощадное время отображает на лице все пороки и страсти, составляющие человеческую натуру, и мужчина этот с годами вовсе не стал благообразным зрелым красавцем, как некогда можно было предположить. Казалось, все, что было когда-то в его лице сильного, мужественного, величественного, теперь измельчало, уступив место неприятным чертам, ранее скрашенным исходящей от него аурой силы и маскулинности.

Рядом с ним шел сын. Ну конечно же, это был его сын. Я помнила, ему сейчас должно было быть около двадцати. Полноватый, простоватый, совсем не похожий на него парень. Он потянулся к кривому выгнутому клинку… И мне захотелось крикнуть: «Подделка, граждане! Дешевка, дрянная копия. Если ты хочешь купить настоящую турецкую саблю, я могу показать, где ее можно найти».

Но, конечно, ничего такого я не сказала. И мальчик наклонился, провел пальцами по отполированному серебристому металлу и восхищенно улыбнулся. Отец брезгливо поморщился и что-то коротко ему сказал.

Слов в гаме было не разобрать, я расслышала только голос – и в ту же секунду мне будто бы снова стало девятнадцать лет. Я перенеслась прямиком в бледное подмосковное лето, запахи зелени и речной воды, поздние сиреневые закаты, теплые сумерки и захватившее меня тогда чувство любви. Первой, еще не настоящей, затактовой. В общем-то даже не любви, а ее предчувствия, предвкушения того, что однажды с тобой случится.

Тогда я уже училась на втором курсе ВГИКа. Попала я туда по чистой случайности, однако с течением времени мое отношение к учебе, институту и самому кино как искусству коренным образом изменилось. С чем это было связано? То ли с тем, что уже на вступительных экзаменах я заразилась какой-то особой атмосферой, попасть в которую, как оказалось, всегда мечтала. Именно тут можно было до хрипоты спорить об образе Тригорина, цитировать Теннесси Уильямса, не встречая недоуменных взглядов, ощущать свою принадлежность к искусству – к миру фантазий и иллюзий. А может быть, перемена отношения была связана с именем моего мастера, Игоря Ивановича Болдина, с которым у нас с самых вступительных экзаменов сложились довольно непростые, но очень глубокие отношения… Впрочем, о Болдине хочется рассказать отдельно.

А сейчас не о нем, а о том, как я впервые попала на съемки. Конечно же, я уже грезила о большом кино, мне хотелось воплотить на экране самые разные образы – Гертруда, Бланш, Раневская… Не то что бы меня прельщало мировое признание – хотя и тщеславие мне, как любому творческому человеку, было не чуждо. Но первичным тут все же было желание показать зрителю собственное понимание этих героинь, донести что-то, чего, как мне казалось, мои предшественницы не смогли.

Однако первого режиссера, пригласившего меня попробоваться на роль, привлекла, как я полагаю, моя «несовременная» внешность. Мне не раз говорили, что черты лица у меня – классические, изящные, холодноватые – напоминали образы женщин другой эпохи, что-то такое из начала века, не то бегущая от революции дворяночка, не то переметнувшаяся к красным институтка.

Так или иначе, но однажды, когда мы с моим однокурсником, к тому времени ставшим мне верным другом, Стасом Тереховым, собирались уже взобраться на сцену и кривлялись, посылая друг другу из кулисы в кулису самые темные замечания относительно происходящего на сцене, меня дернула за рукав секретарша, вечно заседавшая в приемной у ректора:

– Мельникова, пройди в деканат. Тебя там к телефону.

Я, честно сказать, удивилась, что меня не только не выругали за то, что кто-то осмелился звонить мне в святая святых, но еще и позвали к телефону, проскользнула в кабинет, взяла лежащую на столе телефонную трубку и услышала:

– Вас приглашают на кинопробы.

Мне объяснили, куда и во сколько нужно будет приехать. Я же отвечала достаточно бодро и обещала приехать в назначенный час.

В тот день на студии меня сразу одели в узкое платье с открытыми плечами, на голову приладили шляпку с пером и сфотографировали. Я лишь мельком успела заметить седоватого мужчину в очках – режиссера Азарова, оператора с бородкой, маленькую полную ассистентку Алену. Потом мне сунули в руку лист бумаги с напечатанным текстом и попросили зачитать его перед камерой. Все это было волнующе, необычно, но при этом особенно я не нервничала. Я была тогда той еще идеалисткой и не собиралась терять самообладания из-за чего-либо менее значимого, чем роль моей мечты. Итак, я зачитала текст, изобразила что-то перед камерой, а потом мне сказали:

– Спасибо, вам позвонят.

Но несколько дней телефон молчал. Я тоже затаилась и помалкивала. Где-то в глубине души я была уверена, что эта роль будет моей. И вот почти в 12 ночи раздался наконец звонок. Я бросилась в прихожую, где стоял телефон, споткнулась об отцовские ботинки. Из родительской спальни выглянула сонная мама.

– Здравствуйте, Влада, это Константин Геннадьевич Азаров, – сказала трубка приятным баритоном.

И у меня все задрожало внутри. Азаров! Азаров сам мне звонил! Господи!

– Поздравляю вас, вы приняты на роль Зинаиды, – тем временем сообщил он мне, пока я глотала ртом воздух. – О начале съемок вам заблаговременно сообщат.

Вот так это все и началось.

Накануне первого съемочного дня мне не спалось. Что-то внутри меня пело, тревожащее и радостное. Накрывало сладкой волной, не давая уснуть. Когда прозвонил будильник, это стало для меня облегчением. Наконец-то можно было отправляться на студию.

На месте меня сразу же усадили в вертящееся кресло, и гримерша Леночка – я уже успела с ней познакомиться – начала колдовать над моим лицом. Потом костюмеры нарядили меня в полосатое платье, картинно разорванное на левом плече. Сейчас должны были снимать сцену перестрелки в мюзик-холле. Режиссер Азаров объяснил мне, что я должна буду вырваться из рук держащих меня солдат, разбить гитарой стекло и выпрыгнуть в окно.

На дворе стоял 1987 год, железный занавес только-только со скрипом начинал приоткрываться, и из образовавшейся щели повеяло ветром перемен, что не могло не сказаться на быте обыкновенных советских граждан. А уж на киношников подействовало тем более. Все в те годы метили в Голливуд, осатаневшие от советских драм, хотели снимать кино динамичное, трюковое, зрелищное. Всем не давали покоя лавры Брюса Ли, и сценарии тех лет изобиловали драками, погонями, трюками, для подготовки которых на «Мосфильме» еще не было специального оборудования. Многое приходилось выполнять, так сказать, «на живую», и часть ребят во время съемок травмировались, разбивались, калечились – во имя высокого искусства. Я, однако, тогда всей этой кухни еще не знала, мне лишь предстояло с ней познакомиться.

Прочитав сценарий, я поняла, что должна буду играть певичку из мюзик-холла, которая влюбляется в белого офицера и впоследствии отправляется за ним в эмиграцию. В истории, разумеется, в соответствии с духом времени чуть ли не каждые десять минут экранного времени происходили драки, погони, прыжки, перестрелки. А я в общем-то тогда только понаслышке представляла себе, что это такое – трюковое кино, и немного нервничала, ожидая, что сейчас именно от меня потребуется драться, прыгать, падать и стрелять – а ведь я ничего из вышеперечисленного делать не умела.

Тут следует отметить, что в институте нас, конечно, обучали сценическому движению, однако лучшие уроки нашего преподавателя сценобоя я пропускала совершенно нахально. Я попросту боялась сломать себе какую-нибудь важную часть тела. Надо сказать, что такие случаи бывали во вгиковской практике и не раз. В общем, перед съемками я, понимая, что необходимым опытом не обладаю, изрядно нервничала.

Итак, Азаров подвел меня к высокому мужчине, одетому под денди двадцатых годов, и сказал:

– Дмитрий, познакомься, это Влада. Она будет играть Зинаиду. Пообщайтесь тут пока.

Я даже не поняла, кто это – то ли актер, которого взяли на роль моего возлюбленного, белого офицера, то ли кто-то из массовки. Подняла на него глаза и…

Смешно, но у меня, девятнадцатилетней, в голове сразу всплыло выражение «ковбой Мальборо». Был ведь уже конец восьмидесятых, и тлетворное влияние Запада уже вовсю сочилось в некогда неприступно-девственный в этом отношении Советский Союз. И, конечно, мне не раз доводилось видеть на рекламных снимках плечистых мужчин с квадратными подбородками, от которых словно веяло какой-то тяжеловатой надежностью. И Дмитрий показался мне сошедшим прямиком с такого плаката. Он тоже был подтянутый, плечистый, с большими мускулистыми руками, и во всей его фигуре, в самой походке ощущалась животная ловкость. Меня тогда заворожило это его мужественное лицо, упрямый подбородок, цепкие темные глаза, разглядывавшие меня пристально, без стеснения. Я, помнится, даже испугалась тогда этого гипнотизирующего эффекта и, разумеется, навоображала себе кучу сияющей ерунды. О том, что наша встреча не случайна, что мы предназначены друг другу судьбой и т. д.

– Привет, давай знакомиться, – весело сказал он и протянул мне руку. – Меня Дмитрий зовут, как ты уже, наверное, поняла.

И, конечно же, меня, как и положено юным романтично настроенным барышням, бросило в жар от прикосновения его горячей сухой ладони. Щеки вспыхнули. Я глубоко вдохнула и с трудом выговорила:

– Да… Мне… Меня… – потом снова перевела дыхание и начала снова. – Мне сказали поговорить с вами, и вот…

– А, ну да, я понял.

Он задрал голову и посмотрел куда-то вверх. Проследив за его взглядом, я заметила под потолком студии крепившийся к деревянной балке толстый металлический крюк.

– Вон, видишь, крюк? – Он указал мне на него рукой.

Я кивнула.

– Когда будет взрыв, тебя подбросит волной. Так вот ты хватайся за этот крюк и держись за него изо всех сил. Смотри не упади, а то поломаешься. А мы потом тебя снимем. В конце смены…

Лицо его было совершенно серьезным. Я снова взглянула на крюк, попыталась мысленно прикинуть высоту и испуганно пролепетала:

– Хорошо, конечно. Но как же…

– Шучу, – вдруг беззаботно бросил он.

Я обернулась к нему и увидела, что в его темных глазах плясали искорки смеха. Я снова вспыхнула – ужасно неловко было из-за того, что я выставила себя такой идиоткой.

– А вы кто? – сердито буркнула я.

И он непринужденно объяснил:

– Постановщик трюков. Меркович Дмитрий.

Чуть позже, когда я сидела в гримерной, туда заглянул этот шутник и сунул мне какой-то странный рукав из специальной плотной ткани.

– Вот защита, – объяснил он. – Надень на руку, сейчас трюк будем репетировать.

А я, все еще злая на него из-за его остроумия, отбросила в сторону защитную ткань и решила про себя: «Подумаешь, какой великопафосный красавец. Без твоих штучек обойдусь».

Зато потом, когда Азаров объяснил мне, что нужно делать, и я по команде вырвалась из рук державших меня актеров, высадила гитарой стекло, выскочила через прорезанное в декорации окно и свалилась на пол, я от души пожалела, что не подчинилась распоряжению Дмитрия. Я так крепко приложилась локтем, что даже всплакнула – и это не осталось незамеченным.

– Ты чего? – спросил меня Меркович. – Ударилась? Неужели защита лопнула?

И рванул вверх рукав моего платья. Затем удивленно уставился на мою обнаженную руку, провел по ней пальцами и спросил:

– А где рукав, который я тебе принес?

Я растерянно пожала плечами, снова чувствуя себя кромешной идиоткой.

– Детский сад какой-то, – покачал головой он. – Мне что, тебя проверять надо? Ты пойми, глупая, у меня же оборудования – пшик. Ни специальных подушек, ни безопасных стекол, крутимся, как можем. Еле-еле защитные рукава оторвал, а ты дуришь, не надеваешь. Поломаться хочешь?

А затем он сам принялся натягивать на меня этот злополучный рукав. А я замерла, затаив дыхание, и только вздрагивала от прикосновения его пальцев.

Вот какие-то такие у нас с первого дня и установились отношения. Чуть покровительственные, насмешливо-опекунские с его стороны. И восторженно-упрямые с моей.

Теперь, с высоты прожитых лет, я могу сказать, что на рождение этой моей пламенной страсти повлияло еще и то, что у меня появилось новое поле деятельности. Я вдруг поняла, что жизнь состоит не только из учебы, книг, фантазий и попоек с унылыми однокурсниками, такими же мятежными существами, как и я. Все это время я будто жила предчувствием чего-то великого, что должно было наполнить мою душу. В силу юности и неопытности я еще не понимала, чем это должно оказаться, и, наверное, пошла по самому простому проторенному пути. Я ведь была книжницей, а в книгах каждой трепетной деве полагалось однажды встретить любовь, которая перевернет всю ее жизнь.

И вот появился он. Моя душа, измученная потребностью прикипеть к чему-то или кому-то, приободрилась. Я нашла своего героя. Создала, наполнила мысленно самыми необходимыми для моего избранника качествами и полюбила.

Каждый день я, как завороженная, следила за всеми трюками, что выполняли Дмитрий с ребятами на площадке. За всеми драками, падениями, взрывами, погонями… Теперь я знала уже, как ограничены они в защитных средствах, и сердце у меня замирало от понимания того, что люди эти каждый день рискуют жизнью. И ради чего? Не ради спасения человечества. Ради красивой иллюзии, сказки, которую зрители потом увидят с экрана и, может быть, на мгновение забудут про свою убогую жизнь.

Позже, конечно, я поняла, что присутствовал тут и момент самолюбования. Всем этим мальчикам очень хотелось урвать славы, вознестись на вершину и поплевывать оттуда на визжащих поклонниц. И Меркович был чуть ли не первым в этой гонке. Тогда, однако, все эти соображения мне, наивной, были недоступны, и я видела лишь бесстрашие, мужество и красоту.

Однажды – в тот день мы снимали в заброшенном заводском цеху – молодой парень из группы никак не мог выполнить сложный трюк – с огромной высоты спрыгнуть с троса в сооруженный внизу бассейн. И тогда Дмитрий вызвался сам выполнить прыжок – вместо него. Когда он переоделся и повис над бездной, сердце у меня подпрыгнуло и забилось где-то в горле, а ногти до боли впились в ладони. Дмитрий сгруппировался, разжал руки и полетел вниз, прекрасный, как греческая статуя, и свободный, как ветер.

Я снова начала дышать только в ту секунду, когда его облепленная темными вьющимися волосами голова показалась из воды. Тут-то мне и стало ясно, что вот оно – свершилось. Моя восторженная девятнадцатилетняя душа пылала огнем любви.

Вскоре состоялась и запланированная киноэкспедиция. Нужно было отснять несколько сцен на натуре, и вся наша развеселая съемочная группа выехала в подмосковное Протвино. Стояло самое начало июня, и все кругом зеленело, цвело и благоухало. Еще не запыленная, чистая листва опьяняла свежим запахом, разросшаяся трава щекотала щиколотки, во дворе нашей простенькой провинциальной гостиницы цвели на клумбах яркие – оранжевые, малиновые, сиреневые – цветы. Кругом чувствовалось яростное биение чистой молодой жизни.

И я сама от всего этого словно сошла с ума. Блестела глазами, двигалась порывисто и легко, то замирала по углам, то вдруг принималась напевать. Меня переполняло острое, пьянящее, булькающее внутри, словно шампанское, ощущение радости. И то, что Дмитрий о моих восторгах не знал, нисколько меня не смущало. Я смотрела на него и почему-то уверена была, что придет однажды тот день, когда он взглянет на меня не как на девчонку, делающую первые шаги в кино, за которой необходимо приглядывать и учить уму-разуму. А как на женщину, предназначенную ему судьбой, ту, к которой он шел всю свою жизнь. Меня не волновала ни разница в возрасте – Дмитрию, как я теперь уже знала, было сорок, ни то, что, кроме съемочной площадки, мы почти не общались. Мне, тогдашней, казалось, что однажды все сложится само собой, мы возьмемся за руки и неспешно уйдем в закат.

В один из дней нам предстояли съемки эпизода, где Зинаида со своим возлюбленным должны были выпрыгивать из горящего поезда. Вернее, из горящего поезда должна была выпрыгивать пара каскадеров. А в сцене, в которой была задействована я, поезд стоял на месте, а камера ехала вдоль состава на специальной тележке, что создавало иллюзию движения. Моей задачей было повиснуть на шее у моего возлюбленного офицера и вместе с ним нырнуть в пустоту из двери вагона. Камера в сцене показывала офицера со спины, зато мое лицо давала крупным планом. Именно поэтому вместо актера Колесова, исполняющего роль офицера Белоклинского, в сцене задействован был дублер – Дмитрий. Можно себе представить, в какой трепет привели меня предстоящие съемки.

Я раз за разом представляла себе, как окажусь практически на руках у человека, которым все последние дни были заняты мои мысли. Как мы с ним вместе шагнем в открытую дверь вагона и полетим на землю. Все это казалось мне очень символичным – как будто сама судьба хотела показать моему возлюбленному, что мы с ним должны быть вместе, – шагнуть в бездну и либо выжить, чтобы никогда уже не разлучаться, либо погибнуть.

Дмитрий и сам заметно волновался перед съемками этой сцены. Стал несколько угрюм и молчалив. И я, разумеется, решила, что он переживает из-за меня, боится, что в такой напряженный момент не справится с чувствами и выдаст себя. И в его темных внимательных глазах мне уже чудились проблески настоящей страсти. Думаю, он, конечно, догадывался, что за пожар пылал в моей трепетной душе, и осознание это ему льстило. Он и сам вроде как с удовольствием поддерживал игру – порой позволял себе долгие взгляды, какие-то особые интонации в разговоре со мной. И все это я, разумеется, принимала за признаки зарождающегося чувства ко мне.

– Влада, – наставлял он меня в тот день перед началом съемки своим тихим вкрадчивым голосом. – Значит, смотри, все делать нужно быстро. Звучит хлопушка, Азаров тебе кричит: «Прыжок!», ты хватаешься за мою шею и держишься крепко-крепко. Дальше я все сделаю сам, ты, главное, не разжимай рук. Поняла?

И я кивнула, глядя на него, как завороженная.

– Мотор! Камера! Начали! – скомандовал Азаров. И почти сразу же крикнул. – Прыжок!

И я прыгнула, ухватилась за его шею, всем телом прижалась к нему, поражаясь тому, какой он сильный, теплый, как хочется мне вот так повиснуть на нем и никогда-никогда не разжимать рук.

– Стоп! Снято! – крикнул Азаров.

Но я, кажется, его не услышала. Опомнилась только, когда со всех сторон раздались смешки и я поняла, что сцена уже закончена, а я все так же болтаюсь на Дмитрии и не собираюсь расцеплять руки.

– Эй, ты чего? – мягко сказал он и слегка потряс меня за плечо. – Испугалась? Уже все, самое страшное позади.

И он негромко рассмеялся своим низким, ласковым смехом.

– Ну-ну, – попытался успокоить он меня, когда мне удалось наконец разомкнуть руки. – Все хорошо. Знаешь, я ведь тоже волновался – как отработаем. Опыта у тебя никакого, а Азаров, сволочь, уперся, не хотел заменять тебя дублершей. Ну да ничего, слава богу, без травм обошлось.

По окончании натурных съемок в Подмосковье наша группа вылетела уже в следующую киноэкспедицию – на этот раз в Ашхабад. Поблизости от этого города, в пустыне, нам предстояло снимать послеэмиграционные мытарства Зинаиды и ее возлюбленного Белоклинского.

Я тогда была в Туркмении впервые, собственно, я вообще впервые уехала так далеко от Москвы. Этот удивительный край с его богатейшей историей – выжженная солнцем земля, небо такое синее, что больно смотреть, перистые облака над пологими, испещренными ущельями и горными реками, горами, изящные, словно сошедшие со старинных гравюр кони ахалтекинской породы, на которых нам довелось посмотреть, – заворожил меня. Белокаменный город, расположившийся среди пустыни, как оазис, тоже дурманил воображение. После замызганной перестроечной Москвы он показался мне каким-то удивительно богатым, роскошным, светлым и чистым.

Я, конечно же, тут же сочинила для себя некий символизм в том, что нас с Дмитрием занесло именно сюда – будто бы только такая древняя, экзотическая земля могла служить достойными декорациями для охватившего нас чувства. Чувство, впрочем, как оказалось впоследствии, охватило только меня, но в те дни Дмитрий по-прежнему не упускал случая подкинуть дровишек в испепелявший меня пожар. Нет, ничего предосудительного – особенный взгляд, легкое прикосновение руки, пара проникновенных слов. А мне, томящейся от желания любить, захваченной сказочным киновихрем, много было и не надо.

Съемочные дни шли своим чередом. Мы выезжали в пустыню и снимали там, на фоне бескрайних песчаных барханов, пламенеющих закатов и нежных рассветов. Ястребы кружили над выжженной солнцем землей, удачно попадая в объектив.

В свободные дни мы иногда посещали местные достопримечательности – разумеется, всей группой, на специальном автобусе, под зорким надзором приставленных к киноэкспедиции двоих в штатском. И вот уже наша поездка начала близиться к концу.

Оставалось всего несколько съемочных дней, и веселье, охватывающее группу после окончания рабочего процесса, входило совсем уж в пике. Всем ясно было, что этого волшебного праздника непослушания осталось совсем чуть-чуть. Что скоро сказка кончится, мы вернемся в Москву – и начнется обыкновенная жизнь. Монтаж, озвучка, метро, пыльный, усталый город. И так – до следующего проекта, до следующего билета в сказку.

Вечерами теперь засиживались еще дольше, смеялись веселее, пили больше. И у всех на лицах было написано желание успеть ухватить последние крохи этой нашей свободы, этого единения, где все мы казались одной семьей, занятой общим делом.

Этим самообманом, восхитительной мистификацией, которой не суждено больше повториться. И правда, многих из этих людей я не встречала больше никогда. Как не встречала более никогда многих из своих однокурсников и педагогов. О, великая иллюзия театрально-киношной сплоченности, тогда я еще не ведала, каким опасным и разрушительным явлением ты можешь быть!

В последний съемочный день решено было снимать сцену, в которой погибал возлюбленный моей героини и Зинаида оставалась одна, в чужой стране, без прошлого, без будущего, с растоптанной душой и разбитым сердцем.

Над раскаленной землей гулял вечерний ветер, принесший с собой едва уловимый запах степных трав и раскаленных солнцем солончаков. Повеяло ночной прохладой. Черная мгла постепенно опускалась на эту давно не ведавшую дождя, спекшуюся от солнца пустыню. Но над горизонтом еще горело темно-красное солнце, окрашивая все кругом в тревожные тона.

Азаров дал команду. Я заняла свое место на съемочной площадке, и вот со стороны пустыни показался всадник на черном коне. Я, вернее не я, а Зинаида, замерла, стиснув руки у груди, зная, что возлюбленный скачет к ней, что сейчас наконец состоится их долгожданная встреча. В этот момент откуда-то слева появился другой всадник, поскакал наперерез. Раздался пистолетный выстрел, и всадник, как подкошенный, рухнул, повис, запутавшись в упряжи. Его шляпа слетела и покатилась по выжженной земле.

Зинаида отчаянно вскрикнула. А конь, испуганный выстрелом, рванулся в сторону, унося тело ее застреленного возлюбленного к пламенеющей в закатных лучах линии горизонта, над которой мелькали словно короткими черными штрихами начертанные силуэты ястребов.

Сцена, в которой Зинаида рыдает над телом Белоклинского, давно была снята, и во время съемок я практически ничего не чувствовала, просто честно выполняла свою работу. Потому что человек, над которым я рыдала, чье бесчувственное тело обнимала и целовала в холодный лоб, был актером Колесовым, с которым мы отлично ладили на площадке, но – и только. Сейчас же я твердо знала, что там, на коне, Дмитрий. Что это он, подстреленный, рухнул и повис в стременах. Нет, я не сошла с ума, я отлично понимала, что все это – иллюзия, что сейчас Азаров скомандует «Стоп! Снято!» и морок развеется. Но, черт возьми, наверное, сработала какая-то магия кино. Мне вдруг стало так невыносимо больно, так страшно, так одиноко на этой растрескавшейся от жара земле. И показалось, будто я в самом деле никогда больше не увижу Дмитрия. Господи, как же я жить буду без этой надменной горделивости, уверенности, что лучше его только боги, этой непостижимой лжи, которой он окутывал мое сознание? Как я смогу дальше жить – после этого?

И потом, когда Азаров уже отдал команду и поздравил всех с окончанием съемок. Когда уже вернулся Дмитрий и встал чуть поодаль от меня, стирая бумажным полотенцем песок со лба, когда все засуетились, убирая реквизит, снимая софиты и пряча технику, я все никак не могла избавиться от этого наваждения. Во мне зрела какая-то отчаянная решимость, необходимость высказать наконец все до конца, потому что после может быть поздно. Желание схватить в охапку ускользающее от меня счастье и держаться за него любой ценой.

И когда автобус отвез нас к цековской гостинице «Ашхабад», в которой разместили киногруппу, и я поняла, что вот сейчас мы разойдемся по своим номерам, а завтра рано утром сядем в самолет – и тем все и кончится, мне наплевать стало на все условности, на то, что я выставляла себя идиоткой перед коллегами. Лишь бы еще хоть немного побыть с ним, услышать его голос. Я догнала Дмитрия, уже поднимавшегося по ступенькам на крыльцо, и схватила за руку.

– Вы… Вы уже спать идете? – сбивчиво спросила я.

Кто-то обернулся на нас, кто-то фыркнул, но мне было уже все равно.

– Ну да, завтра вставать рано, – кивнул он. – В Москву же. Что ж, Зинаида, здорово было вместе поработать.

– Вот все и закончилось… – пробормотала я.

Мне хотелось снова сказать ему о том, что я к нему чувствую, может быть, попытаться объяснить, переубедить его. Но он смотрел на меня своими пристальными темными глазами, словно запрещая делать это.

– Наверное, мы больше не увидимся? – пробормотала я.

– Да ты что! Увидимся, конечно, – улыбнулся он. – Ты ведь теперь актриса. А киношный мир – очень маленький.

Он помолчал с минуту, снова взглянул на меня и вдруг предложил:

– Ну хочешь, постоим еще минутку, покурим.

Может быть, его и самого хоть краем зацепила эта иллюзия, которую мы создали сегодня. Какое-то ощущение того, что уходит, улетучивается, опускается за горизонт вместе с закатным солнцем наш единственный шанс на счастье.

Так или иначе, дождавшись, пока все наши партнеры зайдут в гостиницу и входная дверь захлопнется, мы остались с ним стоять на крыльце, под покровом опустившейся на нас темной, бархатной, пахнущей фруктами и пряностями азиатской ночи. Дмитрий закурил и стал задумчиво пускать дым кольцами вверх. Я говорила что-то бессмысленное, дурацкое, он отвечал мне, и я с каждой минутой чувствовала, как уходит, утекает сквозь пальцы отписанное нам время. И уже когда он бросил окурок на землю и растоптал его ботинком, я вдруг решилась. Обернулась к нему и проговорила прочувствованно:

– Я люблю тебя!

Он вздрогнул и в первую секунду посмотрел на меня так, словно мне удалось достучаться до него, пробиться сквозь эту его внешнюю оболочку вальяжного мускулистого античного бога. Но тут же поморщился, сжал пальцами переносицу и отозвался:

– Влада, не надо… Ты актриса, я понимаю. Кино, искусство – все это завораживает, внушает иллюзии. Но я – взрослый женатый человек. И все эти игры мне уже не по возрасту.

Мне стало так больно, будто он наотмашь ударил меня по лицу. Наверное, надо было зарыдать, но лишь одна проклятая крупная слеза театрально сползла по щеке.

– Очень кинематографично, – сказал он, протянул руку и стер ее пальцем. – Но, поверь, в моей жизни все это уже было.

И тогда я, каким-то образом найдя в себе силы не сорваться, улыбнулась и спокойно спросила:

– Можно я тебя поцелую?

И он ответил:

– Да.

А затем он, будто заранее зная всю драматургию этой сцены, снял с себя мои руки и молча распахнул передо мной дверь гостиницы. Я вошла в душный, отделанный мозаичной плиткой холл, и дверь гулко захлопнулась за моей спиной.

В те годы мне, юной особе, живущей чувствами и мечтами, еще не приходило в голову, что люди могут бояться слишком сильных эмоций. Что человек может сознательно делать выбор в пользу налаженной комфортной жизни, отказываясь от чего-то неизведанного, непонятного и потому пугающего. Тогда мне еще мнилось, что на свете нет ничего важнее любви…

Оказалось, что это не так.

Уже позже, когда жизнь моя коренным образом переменилась, закрутила меня в бешеном вихре, до меня доходили еще иногда слухи о его судьбе. Он продолжал быть успешным постановщиком трюков, купался в славе первого красавца «Мосфильма», крутил романы с приятными, но не отягощенными сложными амбициями костюмершами и гримершами. Он ни в чем себе не отказывал.

Наши дороги разошлись, меня давно уже волновали другие вещи. Я теперь знала, что то предчувствие, которое когда-то толкнуло меня к нему, было не предчувствием любви. Вернее, любви не к мужчине. С годами выяснилось, что в моей жизни нашлось место только одной большой страсти – страсти к литературе.

И Дмитрию еще не раз довелось появляться на страницах моих книг. То в роли главного героя, то в качестве случайного эпизодического персонажа. Его величественный профиль, разворот плеч, вкрадчивый голос мелькали в моих выдуманных историях, будто бы я невольно отдавала дань этому человеку, пробудившему во мне какие-то до той поры дремавшие чувства.

Я вылепляла этого персонажа, пытаясь вложить в него все то, что виделось мне в образе моей первой любви. Отчаянную бесшабашную смелость, какую-то глубинную порядочность, красоту и грацию – и тепло, то, с каким он тогда обращался со мной. И по мере того как оживал и наполнялся собственными чертами мой герой, я иногда задумывалась – а были ли в Дмитрии все эти качества? Существовали ли они на самом деле? Или я изначально, еще много лет назад, подсознательно сочинила этого великого и ужасного героя, а затем уже наделила этими качествами первого встретившегося мне неординарного человека? Что тут было первично – желание любви или творчества?

Наверное, все вместе. Мне действительно со всей силой юной еще души хотелось любить, а любить в моем тогдашнем окружении было некого. И я обрушила весь водопад обуревавших меня чувств на встретившегося мне в нужное время и в нужном месте человека. И в то же время жажда творчества тоже сидела где-то внутри и подсознательно искала сильных эмоций, которыми могла бы напитаться и выдать на-гора что-то стоящее. Все причудливо переплелось, закрутилось, заискрило…

Впрочем, все это уже совсем другая история.

– Влада! – вдруг окликнули меня.

И я, вырвавшись из собственных мыслей, снова оказалась в своей нынешней реальности, в своем любимом городе, на шумном стамбульском рынке. Среди ярких красочных тканей, благовоний, пряностей, украшений, старинных кофейников и расписных тарелок.

В застывшем от жары воздухе вдруг зазвучали сильные величественные звуки. И мир вокруг замер. Вся суета, сутолока, пряная разноцветная канитель застыла, как на стоп-кадре, и все кругом оказалось заворожено этой древней как мир мелодией. Начался азан.

– Аллах акбар! – неслось над нами в оцепеневшем воздухе.

Дмитрий подошел ко мне. За ним последовал его сын, удивленно разглядывавший меня с каким-то веселым интересом.

Я смотрела на Дмитрия – на этого человека, который когда-то заставил меня ощутить весь восторг и горечь первой безответной любви. На того, благодаря кому я впервые отчаянно мечтала и не менее отчаянно плакала, благодаря кому впервые задумалась о том, что жажда, обуревавшая меня, имеет мало отношения к жажде любви, простого женского счастья. Кого так часто выводила на страницах своих повестей и рассказов. Я смотрела на его темное от загара лицо, на морщинки вокруг глаз и у рта, поседевшие волосы. И вдруг очень отчетливо поняла – я свободна. Прошлое больше не держит меня. Я уже не та юная девушка, отчаянно цеплявшаяся за желание жить и любить, я зрелая, многое повидавшая женщина. Но жизнь моя еще не закончена, она лежит впереди – длинная, непредсказуемая, наполненная взлетами и падениями, радостями и разочарованиями.

Все это продлилось всего лишь несколько секунд – не дольше, чем звучал дневной намаз. Время, все то же удивительное время, способное растягиваться, замирать и ускоряться, словно пускаясь вниз с отвесной горы. Секунда, в которую можно пережить целую жизнь и вихрь прожитых лет, пролетающий перед глазами в одно мгновение.

– Влада, неужели это ты?

– Sorry, you have been mistaken, – ответила я и поспешно отошла в сторону.

Еще успела услышать за спиной:

– Папа, кто это был?

– Никто, Андрей, я обознался.

А затем слилась с толпой. С яркой, разноголосой, разновеликой толпой поразительного древнего и всегда юного города, в которой каждому страннику находится свое место.