Глава тридцать девятая: Даниэла

В машину я сажусь с каменным лицом и полным раздаем в душе.

Олег окидывает меня критическим взглядом - и уголки его губ приподнимаются в ироничной усмешке. Машина трогается с места, и несколько километров пути мы просто молчим: он перекладывает телефон из руки в руку, а я смотрю на голые деревья за окном и пытаюсь не сойти с ума.

Я бы выплакала все слезы, если бы не окунулась в благословенный шок. Мне так страшно за Кая, что боль пропитала каждую клетку тела. Это как оголенный зубной нерв: болит так, что через час кажется, будто воспалилась вся голова, будто зараза проникла в костный мозг и кипит там. И только поэтому я еще держусь. Я нужна Каю сильной, а не размазанной по стенке букашкой.

— Что случилось? – спрашиваю я как можно спокойнее. – Расскажи мне, наконец.

Он молча протягивает мне планшет, на экране которого открыт текст. Судя по отсутствию оформления, это – просто набросок будущей статьи, которую прислали на согласование.

В ней говорится, что дочь известного бизнесмена, умница, красавица и отличница, девочка, которая занимается благотворительностью, попала под давление мужа-тирана, который регулярно избивал ее и однажды чуть не довел до самоубийства. В последнюю их встречу, когда Оля пыталась поговорить о разводе, он потребовал денег, опустился до шантажа и попытался ее изнасиловать. «Отважная девушка» смогла дать отпор насильнику и наркоману.

И дальше – факты. Два огнестрельных ранения, обильное кровотечение.

Мои руки с планшетом дрожат. Я вдавливаю большие пальцы в экран и изображение почему-то увеличивается, буквы расползаются, становясь похожими на наскальные рисунки, между которыми я читаю: «Это. Все. Ложь»

— Что произошло на самом деле? – Я укладываю планшет на колени, словно прилежная школьника, думая о том, каковы шансы убить человека стальным уголком гаджета.

— Я еще не одобрил эту статью, но детали тебя не должны волновать, родная. Мне нужна твоя помощь, чтобы привести статью в порядок. Потому что либо твоего трахаря положат в гроб не совсем подонком, либо на его похороны придут феминистки и споют гимн о торжестве женского над мужским.

— Я не торгуюсь с ублюдками, - говорю я.

— Уверена, что это твое последнее слово? Потому что, если вдруг действительно последнее…

Он стучит по спинке водительского сиденья, и машина останавливается у обочины. Вокруг – ни души, и до города пешком я буду идти не меньше часа. Он что, серьезно? Смотрю на Олега с невысказанным вопросом, а он переклоняется через меня, открывает дверцу и делает приглашающий жест напускной вежливости.

— Ну так лети, родная. Успеешь поплакать над трупом.

Я сжимаю кулаки на чертовом планшете, еще раз читаю статью и понимаю, что она уничтожит Кая. По крайней мере, если мы не попытаемся противостоять. Но для этого сейчас придется торговаться с дьяволом. Поэтому я закрываю дверцу и, проглотив отвращение, говорю:

— Ты будешь торговаться за дочь, я – за Кая.

— Разве тебе есть что предложить? – Олег дает знак водителю, и машина трогается с места. – Есть лишь одна вещь, родная, которая может меня заинтересовать. Ты. Милая, послушная, защищающая Олю. У счастливой семьи не может быть несчастливый ребенок. Беспроигрышная стратегия. До тех пор, пока скандал не утихнет, ты будешь моей женой, и будешь щебетать на камеру все, что я скажу. Конечно, - он пожимает плечами, - если ублюдок выживет.

Я подавляю желание вцепиться ему в лицо и выцарапать признание в том, что он не прав, раньше времени укладывая Кая в гроб. Заставить Олега признаться, что на самом деле он не хочет нас трогать, а просто злится, как любой мужчина, которому наставили рога. Но я сжимаю кулаки на коленях и спокойно, не теряя ни капли достоинства, отвечаю:

— Хорошо, я буду рядом.

Конечно, это вранье. Я не самый лучший игрок в шахматы, но точно знаю, что такое долгосрочная перспектива. И что с такими людьми, как Олег, любые попытки открыто сопротивляться принесут лишь обратный эффект – ударит еще сильнее, сделает еще больнее и в итоге все равно придется с ним договариваться.

А пока я сижу рядом и не подаю признаков неповиновения, он не может залезть ко мне в голову и узнать, что я думаю на самом деле.

Мы приезжаем в больницу примерно через час и здесь нас уже встречает орава журналистов. Вспышки фотокамер дезориентируют, но я держусь - и когда Олег идет вперед, следую за ним шаг в шаг, просто чтобы не попасть под пристальное внимание назойливого фотографа. Это хорошо, что здесь журналисты. Значит, не все может контролировать служба безопасности, значит, что-то все-таки просочилось «в люди» - и это играет мне на руку.

Из обрывков вопросов, которые сыплются Олегу на голову, я узнаю подробности, которых не было в его статье: их нашли соседи Кая, которых обеспокоили звуки выстрела, и когда дверь никто не открыл, бдительные люди вызвали полицию.

Первым делом Олег идет в палату, вход куда охраняют полицейские. Олег что-то говорит им – и ребята расступаются, а мы заходим внутрь.

Оля сидит на кушетке и что-то насвистывает себе под нос, пока две медсестры пытаются сделать вид, что царапина у нее на лбу – смертельное ранение, и если неправильно наложить пластырь, единственная дочь олигарха умрет в страшных муках.

Мы обмениваемся взглядами, и Оля подается вперед, сжимая губы так, словно боится, что изо рта вывалится раздвоенный змеиный язык. Олег становится у дочери на пути, и его охранники не очень вежливо просят медсестер выйти, потому что отцу и дочери нужно поговорить по душам.

Я не знаю, зачем он пришел сюда со мной, если совершенно точно ясно, что я действую на Олю как красная тряпка на быка.

— Нам всем нужно поговорить, спокойно, - произносит Олег и почему-то смотрит на меня, как будто это я – малолетняя истеричка.

— Что она здесь делает? – шипит Оля и вдруг коброй бросается на отца, начиная дико визжать и размахивать руками, словно страдает от невыносимой боли.

Я пячусь, уходя из зоны поражения этой неуравновешенной, а заодно осматриваюсь в поисках чего-нибудь, чем смогу от нее защититься.

Олег еще с минуту пытается справиться с дочерью, пока его охрана уговаривает полицию не вмешиваться, потому что девушка не в себе и справиться с ней может только отец. А когда в палате снова не остается посторонних, он просто швыряет ее обратно на кушетку и даже не кривится, когда Оля ударяется затылком о стену. Они обмениваются напряженными взглядами, но жесткая мера действует безотказно: Оля перестает истерить.

— Ты, - Олег наклоняется над ней и подавляет одной лишь интонацией, - защищалась, потому что это была самооборона. Он хотел тебя изнасиловать и требовал денег, ты попыталась уйти…

— Он хотел меня изнасиловать! – орет Оля и начинает смеяться вперемешку со слезами, то и дело подбирая рукавом слюну.

Совершенно точно, что она неадекватна, но это еще хуже, потому что сейчас любой психиатр подтвердит, что она невменяема и ее поступок был лишь импульсом. Я не сильна в медицинских терминах, но примерно на это и будут бить адвокаты Олега. Не удивлюсь, если ее уже осмотрел штатный невропатолог и вынес первый диагноз – аффект или вроде того.

Я пытаюсь представить, что же могло произойти, и единственная догадка выглядит слишком простой и оттого наиболее правдивой – Оля дождалась его, потому что хотела убить. Но где она взяла пистолет?

Голова начинает наполняться жалящими осами мыслей, которые размножаются быстрее, чем бактерии в благоприятной среде. Сейчас я должна просто ждать и делать вид, что сломалась и подчинилась, ну или по крайней мере готова играть по чужим правилам. Но мне нужен телефон. И хотя бы минута уединения, чтобы подложить бомбу, взрыв которой меня уничтожит, но и испортит их планы повесить все на Кая.

Олег продолжает внушать дочери «правильную версию истории», а я присаживаюсь на кушетку и развожу руками, когда один из охранников оценивает это мое действие.

— У меня болят ноги, - говорю я, и с издевкой добавляю, - это не террористический акт, я просто женщина, а не робот.

Ольга выглядывает из-за отцовского плеча и показывает мне средний палец, злорадно кусая губы и высасывая из ранок кровь, словно голодная вампирша из фильма про Ван Хельсинга. Надеюсь, мой безразличный взгляд портит ей веселье.

— Скажешь хоть одно лишнее слово, - заканчивает свою речь Олег, - и я умываю руку. Я устал вытаскивать тебя из каждой задницы только потому, что ты моя дочь. Будешь гнить в тюрьме, а мои адвокаты превратят скандал в справедливость и ответственность олигарха перед простыми людьми. И я не решил, такая ли это плохая идея.

Очень в духе Олега – любую гадость переиграть с пользой для себя, но до сегодняшнего дня Оля была в стороне, и ради нее он был готов на все. Не знаю, действительно ли что-то изменилось, или он в самом деле устал от ее выходок, но даже я ни капли не сомневаюсь в его словах. Оля тоже перестает улыбаться и зачем-то сует в рот кончик растрепанного хвоста. Жует волосы, словно обиженный ребенок, которого поставили в угол.

— Хорошо, папа, - соглашается она.

Я перевожу дыхание, надеясь, что теперь, когда минутка морали кончилась, мне разрешат пойти к Каю, но у Олега другие планы. Он отдает распоряжения охране и Олю выводят в коридор. Есть какая-то обязательная процедура с освобождением под домашний арест, но это просто вопрос денег и времени. На проделки небожителей даже Фемида закрывает глаза.

В палату неуверенно протискивается доктор: невысокий мужчина с покрытой редкими волосками плешью, по которой расплескались пигментные пятна, и кажется, будто его неудачно окатили белизной.

— Что? – взрывается Олег.

— Этот парень… - шепелявит доктор. – Его хотят забрать в другую больницу.