Глава 16

Летчик выкурил еще одну папиросу. Над взлетной полосой дрожал воздух. Грелись деревянные стрекозы с пропеллерами. Ветерок лениво пытался поставить горизонтально полосатый колпак, да всё бросал, и тот хлопал по шесту. Зайцев, прищурившись, посмотрел на каленое небо. На сочную темную зелень. Не видно было ни крестьянской лошадки в телеге. Ни арбы с волами. Ни просто мужика в сапогах и с мешком. Короче, свекра. У ног троих лежал мохнатый поросенок. Никто его не встречал.

– Да, Нефедов, пиджак здесь точно не нужен… Что ж, товарищ авиатор, свекра-то этого вашего…

– Не моего, а Серегиного.

– До второго пришествия Серегиного свекра теперь ждать?

– Никак нет, – доложил летчик. Затушил сигарету об каблук. – Ждать мне никак нельзя. Приказ сразу обратно.

– Эй!

Но летчик уже полез в свою машину.

– А с ним что делать?! – заорал Зайцев, не ожидавший такого коварства.

– Ветчину! – крикнул, надвигая очки, летчик.

– Жалко, – сказал Нефедов. – Симпатичный.

Зайцев метнул на него негодующий взгляд.

Поросенок наслаждался солнечным теплом на своей шкуре. Ресницы его казались золотыми. Нефедов сел на корточки, почесал ему уши.

– Хороший, – приговаривал он. – Хороший.

– Ты, Нефедов, поосторожнее.

Рука остановилась.

– Сперва ты с ним курортную дружбу заведешь, а потом всю оставшуюся жизнь колбасу и свиные отбивные есть не сможешь. Не говоря о ветчине.

Рука снова взялась за твердые треугольники:

– Я их и так не ем. Зарплата не та.

Чихнул мотор. Брызнул русалочий смех. Зайцев и Нефедов обернулись. Открытое авто. «Курортники». Две красавицы показывали недавно завитые головы и золотистые плечи: одна с переднего сиденья, другая – с заднего. За рулем полнолицый лысеющий господин, которого Зайцев тотчас отнес к административному племени, определил на глаз положение в пищевой цепочке начальников и подчиненных.

Полнолицый погудел в рожок. Зайцев и Нефедов не шевельнулись. Зайцев отметил красные влажные губы, веселый взгляд жуира: «Наверняка ящик с вином в авто, у нимфы под задницей». Тот приподнялся, как жокей на стременах, показал отлично скроенный шелковый костюм. Погудел уже стоя. Захохотал:

– Ну и рожи. Граждане! Ваши взгляды превращают вино в уксус.

«Точно – под сиденьем ящик», – с мрачным удовлетворением убедился Зайцев.

– На жаре пить – вредно для здоровья, – отозвался. – В немолодом возрасте особенно.

Нимфы хихикнули. Впрочем, не похоже было, что веселый господин чем-либо страдал. Поманил Зайцева и Нефедова пальцем: цып-цып. «Ах ты скотина», – подумал Зайцев.

– Ну что стоите, как неродные? Этого зверя мерзавец Сергей прислал? Тащите его сюда. У нас съемочный день из-за него никак начаться не может.

Зайцев и Нефедов переглянулись.

– Это свёкр, – пробормотал Нефедов, как всегда без выражения, что означало у него крайнюю степень изумления.

– Это Холливуд, – поправил Зайцев.

Он взял поросенка под мышки. Красногубый господин руководил погрузкой:

– Кидайте его на пол. Только нежно! Нежно!

– Ой, хорошенький какой. Можно погладить?

Девица на переднем сиденье изогнулась назад так, что в вырез шелкового платья виден был край загара. Зайцев слегка смутился, отвернулся.

– Не укусит?

Тянула руку с алыми ноготками.

– А еще говорят «грязный, как свинья». Несправедливо же. Правда несправедливо? – трещала вторая. – Гляди какой – розовый, чистенький. Хорошенький, прелесть!

– А почему он у вас волосатый, как грузин?

Девица на заднем сиденье подобрала юбки. Поджала босоножки.

– А как его зовут? – не отставала первая. – Это он или она?

Зайцев сделал вид, что не расслышал. Поросенок взбрыкнул в воздухе толстенькими ляжками, раздвоенными розовыми копытцами. Зайцев осторожно опустил его на разогретый пол.

– А багаж? – нетерпеливо поинтересовался толстогубый.

– Какой багаж?

– Ну что там надо… – нетерпеливо хлопнул дверцей тот, – …плетка, ошейник, хлыст, откуда мне знать, как вы свиней дрессируете.

Ядовитый ответ Зайцев успел поймать – и проглотить: дальнозоркими глазами он заметил на шоссе черную мушку. Автомобиль. Он, казалось, вынюхивал себе дорогу к аэропорту.

– Без ошейника работаем, – важно изрек Зайцев, хватаясь рукой за нагретую кожаную спинку сиденья. – По методу товарища Тянь-Шанского. Садись, Нефедов.

Он не знал никакого метода, вспомнил косматую бронзовую голову в садике у Адмиралтейства – бюст знаменитого путешественника. Упал задом на кожаную подушку. Она обожгла сквозь брюки. Нефедов невозмутимо сел подле шелковой душистой нимфы: рука у поросенка на темени. Свин, видно, почувствовал в нем защиту – приник к ногам, как собака.

– Не слыхал такого, – бросил администратор. И утопил педаль газа, так что всех – четверых пассажиров и животное – слегка отбросило назад, а под сиденьем брякнули бутылки.

Зайцеву казалось, что само облако пыли за ними пахнет парфюмом. Он не возражал. Нефедов сидел так, будто тропические деревья, запах южного моря, соседка с загорелыми плечами давно ему надоели.

Открытый автомобиль вырулил на шоссе, когда черный с ним поравнялся. Не поворачиваясь, Зайцев пересчитал внутри фуражки с голубым верхом. Заметил пятно пота под мышкой – один из гэпэушников держался рукой за кожаную петлю: машину подбрасывало на съезде.

Гэпэушники уставились на девиц в открытом авто. Остальные пассажиры – мужского пола – были для них пустым местом. Авто одолело съезд и двинуло к самолетным сараям, к взлетной полосе.

Мощная машина, рыча, подняла их по дороге к белоснежной вилле. А широкая мраморная лестница – к дверям. Там их передали бойкому младшему администратору в парусиновых туфлях, футболке и летних брюках. Волосы у него блестели то ли от недавнего купания, то ли от бриолина. Прошли залу с роялем, всю в тяжелых портьерах. Потом опять были лестницы. Нефедов нес поросенка на руках.

Комната оказалась под самой крышей.

Зайцев пустил воду в душе. Выключил. Посмотрел, как поросенок пьет из таза.

– Ты гляди, Нефедов. Прямо гостиница «Астория» у них тут.

Зайцев осмотрел фотографии в овальных рамках: гимназистки с косами, выпуск студентов-медиков.

– Это не гостиница, – подал голос Нефедов.

– А ты наблюдательный.

Дом был жилым и богатым. Но чей этот дом, почему дом и где его жильцы – внятных предположений у самого Зайцева не было.

Нефедов уже сбегал на кухню, и теперь поросенок хрупал морковью. Тянул из рук Нефедова ломтики сырой картошки, рвал капустные листы.

– Откуда ты знаешь, чем свиней кормят? – полюбопытствовал Зайцев.

– Предположил.

– По принципу гарнира к шницелю? Шучу. Надеюсь, ты прав. Не хватало еще, чтобы свинюк издох. На него теперь вся наша надежда. Он наш, можно сказать, покровитель.

Зайцев посмотрел в окно. Вилла стояла высоко. Курчавый зеленый склон стоял почти отвесно. Было много неба и моря. Как Наташе Ростовой, тотчас хотелось взять себя под коленки и полететь. Зайцев задернул занавеску. Меньше света в комнате не стало.

– Что ж теперь делать?

– А что?

Зайцев утащил из миски морковку и сунул себе в рот. Повалился в плетеное кресло. Оно под ним крякнуло.

– Они сразу поймут, что никакие мы не дрессировщики.

– Это как, интересно?

– А с ним что делать? – Нефедов погладил спину, покрытую жестким волосом.

– Ничего.

– А трюки?

Зайцев пожал плечами:

– Вчера делал, сегодня нет. Что с него взять? Свинья. Кто знает, что у него там на уме. Сплошные рефлексы головного мозга.

Нефедов покачал головой:

– Всё ради слесаря какого-то?

– А что тебя смущает? Что невиновные люди не сплошь в белых одеждах, с крыльями и лирами?

Нефедов опять покачал головой. Но Зайцев уже научился расшифровывать его спартанскую мимику. На этот раз кивок говорил «идите вы к черту» в значении «ладно, будь по-вашему».

Без стука дверь распахнулась.

– Вы что ж творите? – всплеснула женщина руками. У Зайцева мелькнуло: «Быстро они». Но от того, что их разоблачили так скоро, почувствовал не досаду, а уважение – мелких жуликов он и сам не любил.

– Вы зачем его кормите? – бросилась она к опустевшей миске. – И пить уже дали! – увидела она тазик в открытую дверь.

«Люди дураки», – тут же разочаровался Зайцев.

– Вы что, гражданка, животному артисту необходимо подкрепиться и восстановить силы после перелета, – важно возразил он.

– А съемка? Вас что, не предупредили? Ну тогда это не ваша вина, – смягчилась она. – А товарища Аистова. Но все равно! Как он у вас работать сейчас будет?! Вы соображаете, сколько стоит государству каждый простой киногруппы на выезде?

– Прямо сейчас?! – воскликнул Зайцев. – «Черт».

– Он готов, – одновременно сказал Нефедов. И Зайцев, и энергичная гражданка посмотрели на него.

В парадной зале было одновременно людно и пусто. Люди бурлили, оттесненные по краям. В центре, в пустоте, стоял накрытый стол. Ниспадали края тяжелой скатерти. Мерцал хрусталь. Даже издалека Зайцеву видно было, что фарфор дорогой, французский. Домашний фарфор. Обласканный руками. Приборы на длинных ногах – вероятно, камеры – были похожи на железных богомолов. Мощные лампы накаляли и без того жаркий воздух.

– Где животное? – раздался позади голос. И Зайцев почтительно отступил. – Товарищ дрессировщик, вы готовы?

Нефедов вскинул на него сонные глаза. Поросенка он так и прижимал к себе.

– А вы что, не главный? Я думала, вы главный? Товарищ, что же вы меня в заблуждение вводите? – рассердилась администратор. И к Нефедову: – Животное готово?

– Он готов.

– Товарищ дрессировщик, я в сторонке постою, можно? – заискивающе отпросился Зайцев.

– Не нажрись только, – строго предупредил Нефедов. – Еще раз – и уволю.

«Вот гад», – развеселился Зайцев, заверил шефа, что ничего такого не повторится. Успел заметить, как администратор вскинула брови-ниточки. И ввинтился в беспорядочное с виду людское движение. Оно тут же подхватило, унесло его.

Дом производил впечатление одновременно обитаемого и нет. Быт был поставлен на широкую ногу – причем давно, еще до революции. И стоял прочно. «Неужели кто-то до сих пор живет так?» – Зайцеву стало немного грустно. Грустно и чуть-чуть жутковато. Казалось, жильцы, настоящие жильцы, вышли только что. Висела на вешалке панама. В уголке на кушетке Зайцев заметил брошенное вязанье.

Зайцев растворил дверь наугад. От зеркала-трельяжа отпрянула, обернулась блондинка. Шкодливая прическа с двумя косичками странно сочеталась с холеным холодным дамским лицом. Больше он – пробормотав «извините» – не успел разглядеть.

Сунулся в другую. На миг ему стало страшно – подумал, что сошел с ума. Что галлюцинация. Тяжело пыхтели, мотали бородами козы. Сыпались горошки. Дорогой паркет трещал под копытами. Теперь уже отшатнулся Зайцев. И чуть на сбил в коридоре молодого человека. Помог подобрать с пола круглые очки. Проверил стекла. Подал.

– Целы. Извините.

Тот торопливо заправил за уши тонкие проволочные дуги.

– Ничего. Попытайтесь еще – в следующий раз, может, получится.

«Да, точно. Я и забыл уже. Все всё время острят». Отвечать остротой было так же изнурительно, как на жаре играть в теннис – отбивать крученую подачу. И Зайцев выбрал вариант мильтона-простачка – доброго, но глуповатого.

– Что это у вас – козы там?

– Это не козы. Это члены съемочной бригады. Между прочим, они больше похожи на людей, чем некоторые двуногие.

– Чудной дом какой.

– Дача.

Зайцев похлопал глазами.

– Такие хоромы?!

Молодой человек убедился в своем интеллектуальном превосходстве – и сразу подобрел.

– Дача профессора Федорова. Шумяцкий его уболтал пустить группу поснимать.

– Хорошо живут профессора. Самому, что ли, в университет пойти?

– Поздно спохватились. Дачу товарищу Федорову царь отвалил. Профессор наш лейб-медиком царским был.

– И дачу такую сохранил? – уже неподдельно изумился Зайцев. Куда логичнее было бы найти бывшего лейб-медика в комнатке его же бывшей – уплотненной соседями – квартиры. Или за границей.

Юноша пожал плечами:

– Светило. Европейское, мировое, не знаю какое. А главное, еще уролог. У начальства, хоть царского, хоть советского, всегда проблемы с урологией, – подмигнул. – Чем выше должность – тем внизу проблем больше. Песочек сыплется.

Подобрел, но не слишком.

– Ишь. А сам профессор где?

– В Ленинграде! – крикнул молодой человек уже на бегу. Резво прибавил ход. С проблемами урологии он явно был знаком только понаслышке. Зайцев не стал его догонять.

Нет, про Метель он наверняка и не слышал. Говорить надо было с кем-нибудь постарше. И не таким бодрым.

Выбирать было легко – на этой даче все так или иначе принадлежали миру кино.

Подходящего Зайцев нашел у розовой клумбы. Немолодой гражданин курил, приземлив зад на каменную ограду. Плохое начало – Зайцев не курил. Сизый дым запутывался в венчике волос. Лысина была красна – обгорела. Ленинградец, сразу определил Зайцев: в его родном городе жители не умели обращаться с солнцем, не были готовы к тому, что оно появляется, а тем более жжет. Хорошее начало.

Зайцев присел рядом.

– Поганое солнце. Сил больше нет, – раздраженно пробормотал он.

– Ничего не поделать, – махнул папиросой собеседник. – Это все Москва. Свет им подавай: Холливуд.

– Товарищ Шумяцкий – энтузиаст, – осторожно бросил первый камень Зайцев.

– Шумяцкий? Авантюрист. А не энтузиаст. Он, знаете, к кино какое отношение имеет? Ни-ка-кого! А туда же. Руководит. Холливуд здесь строит. Вот она. Москва. Нахальство, и больше ничего… Я, между прочим, в ателье у самого Дранкова начинал, и то не лезу… А вы случайно не москвич? – подозрительно отстранился он.

– Нет-нет, что вы! – возмутился Зайцев, как будто тот спросил: «Не сифилис у вас?»

– Нет? Только я вас на фабрике что-то на нашей не видел, – расстояние стало больше, плечи прямее.

– Так я и не с фабрики. Я из цирка.

«О, господи, – пронеслось в голове. – И моя фамилия – Нефедов».

– Дрессировщик.

– Животные – это хорошо. Это лучше, чем люди.

Разговор взял опасный курс – белых пятен в зайцевской легенде было больше, чем на арктической карте.

– Вот раньше в Питере у нас были актрисы, – вздохнул Зайцев. – Метель вы застали?

Тот прикрыл глаза, кивнул сквозь дым.

– Лично видели? – изобразил удивление Зайцев.

– Что с нею жизнь сделала, – покачалась красная лысина. Он умолк. Слышно было, как трещат в сухой траве кузнечики. Аромат роз был одуряюще-жирным. Бабочка, казалось, осторожно пудрила им лепестки.

– А что? – осторожно подтолкнул Зайцев. – Разве она в Ленинграде?

Кивок.

– Я думал, за границей она давно.

– За границей, видать, своих актрис хватает… Шаталась по фабрике недавно. Не сразу и признал. Кошка облезлая, да и только. А какая была бельфам. Фаталь!

Зайцев не успел задать вопрос.

– Разве бы раньше она до такого поведения унизилась? Довела жизнь бабу. Довела. И все равно лучше ее нет. Хоть и облезлая. На нынешних актрисок посмотри? Коровницы.

– До чего довела? – подтолкнул Зайцев.

– Визжала – как сто облезлых кошек. Скандал. Где манера? Где тон? Где стиль? Пшик. Все облетело. Я и не знал, что у нее, оказывается, такой противный голос.

– А чего ж визжала?

– А кто их разберет. Я выскочил. А она от уборной Утесова несется… Рот дыркой. Глаза – во! Вопит… Актрисы. Система нервная. У вас что, не так? Наездницы, акробатки, кто там у вас в цирке еще из дамского персонала?

– Нет, – искренне вздохнул Зайцев, не любивший врать по мелочам, вспомнил комсомольского работника угрозыска товарища Розанову. – У нас не так… Слушайте, на самом деле, я ведь Владимира ищу.

– Володьку-то? – полетел в розовые кусты окурок.

Зайцев с легкой тошнотой человека, опаздывающего на поезд – уже видящего этот самый поезд на парах, ждал канители: которого Володьку? Володек, мол, как грязи. Но ответ был быстрым и точным.

– А чего его искать. Вон окно его.

Он показал на высокое окно, скорее даже стеклянную дверь, выходившую на террасу.

– Только он сейчас на съемке. Он всегда на площадке. На всякий военный случай.

Зайцев сначала даже подумал, что ошибся дверью. Но поскольку даже на очень шикарной даче не могло быть две парадных залы, то не оставалось ничего другого, как признать: это та самая зала, где он всего час назад оставил Нефедова.

Разгром был полный.

Шторы были скомканы на полу, как вражеские знамена. Торчали мебельные обломки. Под ногами хрустели осколки. В исцарапанный паркет втоптаны навозные лепешки. Острый запах спирта и мочи сверлил ноздри.

И никого. Только женщина что-то быстро писала, оперев на колено картонную папку и быстро облизывая чернильный карандаш. Язык у нее уже был черничного цвета, как у китайской собаки.

– Товарищ, вам кого?

Зайцев не ответил. Руины поразили его.

– Съемка окончена… Ку-ку. Эй! Окончена съемка, говорю.

– Слушайте, – не удержался Зайцев. – А профессор Федоров… э-э-э-э… не огорчится?

– Он не знает, – она облизнула пальцы, перемахнула на другую сторону лист в скоросшивателе.

– А когда узнает?

– Он не знает, что ему уже все равно.

– Как это? Умер?

– Дачу его национализируют.

«Вот тебе и светило».

Карандаш мешал ей говорить, она заткнула его за ухо.

– Это же ненормально. Одна семья в таком дворце. Мы в Советском Союзе, а не в Америке. Здесь будет дом отдыха трудящихся. А им это вот… – Она обвела рукой осколки посуды, обрывки скатерти, обломки мебели. – …Ни к чему. Пусть хоть напоследок послужит искусству кино.

Женщина выхватила из-за уха карандаш, послюнила, снова принялась за свою смету.

«Нет. Это не Холливуд», – подумал он.

– А где Володька? – наобум забросил он.

– У себя, – с карандашом во рту ответила женщина. – Все у себя.

– И дрессировщик?

– И дрессировщик. Только Леонид Осипович в библиотеке. Голос ее строго зазвенел: – Предупреждаю на тот случай, если вы захотите его побеспокоить, не вздумайте: он запретил. Отдыхает.

Библиотека и впрямь располагала к отдыху. Зайцев блаженно ощутил прохладу и полумрак. Глазные яблоки словно опустили в воду.

Утесов сидел в профессорском кресле. Зеленоватый свет от абажура. Зайцев не сразу понял, что здесь не так. Потом сообразил: на Утесове то ли был желтоватый паричок, то ли волосы с их последней встречи покрасили пергидролем.

От этой прически «à la muzhik» еще глубже проступили морщины у крупного рта. Лицо сразу стало казаться каким-то особенно потасканным, немного бабьим.

Скрестив задранные ноги, так что видны были носки и волосатая голень, Утесов лениво листал толстый том. «Иллюстрированное издание «Мужчина и женщина», – саркастично предположил Зайцев. Но ошибся. На коленях у артиста лежал ботанический атлас.

– Изучаю карманный справочник вегетарианца, – тут же подал голос Утесов. – Привет родной милиции.

Веселье у него было профессиональным. Но заразительным, признал Зайцев.

Сел в кресло напротив.

– Вы зачем соврали? – приступил он без обиняков.

– По какому случаю? Я, видите ли, часто вру, – обезоруживающе объяснил Утесов, в глазах веселый плутоватый блеск. – Вернее, приукрашиваю действительность, потому что если не расцвечивать ее блестками фантазии, то что еще нам останется? Серое рубище будней, в котором…

– Про Варю Метель. Будто не знали ее.

– Все знают Варю Метель. Кроме слепоглухих, которые никогда не были в кино.

– Вы писали ей письмо.

– Я?

– Упомянутые вами события относятся к 22-му году.

– Ах, это. Нет, на такие письма Леля отвечает. Супружница моя навек.

– Зачем же тогда Варя к вам приходила?

– Она ко мне не приходила.

– И скандал не устраивала?

– Скандал? Какой такой? За Варей шлейф скандалов.

– Вам. На фабрике.

– Ах это!.. Это разве скандал? Тю! Вы настоящего скандала не видели. За скандалом вы в Одессу поезжайте, там вам покажут, что такое скандал. А то разве скандал? То так. Писк дамский. И больше ничего. К тому же она не мне его устроила.

– А кому?

– Почем мне знать. Выглянул для порядка. Чтобы ленинградцем себя показать. В Одессе я бы даже и со стула ради такого не встал. Тю. Дамочка какая-то. Откуда мне знать кто. Знаете, сколько дамского полу на кинофабрике шастает? На прослушивание или так. Пока сторожа в будке не посадили, еще больше терлось. Старые, молодые, кривые, косые, в смысле с косами…

– Среди них, конечно, не было Елизаветы Тиме. Зачем? Драгоценности свои она уже отдала.

Грубо, но сработало.

Утесов захлопнул том. Опустил на пол. Медленно наклонился, медленно разогнулся. Видно было, что он призывает все свое остроумие – тщетно: мысли брызнули в разные стороны, как сухой горох. И глупо уже тянуть время, он сам это понял.

– Сплетни это все. И вообще… Не в этом дело.

– Нет?

Утесов только отмахнулся.

– Да что вы цепляетесь за бабьи наветы и преданья старины. Дело в том, что я Метель действительно тогда не видел.

Он изобразил пальцем вензель:

– Тогда – не тогда… а тогда, когда вы спрашиваете: на фабрике.

– Ага. Она не клянчила у вас по знакомству роль в «Музыкальном магазине», вы ей не отказали, она не…

На этот раз его перебил Утесов:

– Отказал? Да она до меня даже не дошла. Вот ей-богу – не вру. Она завопила, как сто женщин с Привоза. Я выглянул. А она уже развернулась и побежала. Я ничего не видел. Володька только пальцем у виска покрутил.

Зайцев постарался, чтобы голос его не выдал:

– Зачем же она приходила, если не за ролью?

Тот пожал плечами. Перегнулся и, не вставая из кресла, подтянул к себе с пола книгу, водрузил на колени. Раскрыл.

– Если хотите мое мнение, роль тут ни при чем.

– Я не хочу ваше мнение, – раздраженно перебил Зайцев.

Утесов огрызнулся:

– Зачем же вы сюда притащились? На шашлыки?

– За фактами.

Руки Утесова переворачивали страницы книги, точно хозяин забыл отключить механизм.

– Факты! Да с чего вы взяли, что ей от меня что-то было нужно?.. О, гляньте, ромашка аптечная. А где аптека? – Но шутка зашипела и не взорвалась, не распустилась в небе сотней искр. Утесов чуть не рвал страницы, перемахивая. Словно надеялся в книге найти подсказку и завершить неприятный разговор.

– Не что-то. Роль, – все нажимал и нажимал Зайцев.

Утесов перестал листать. Недоверие его было непритворным.

– Товарищ агент!.. Да ведь женской роли в моей фильме – с гулькин нос. Во! Вся роль.

Утесов отмерил на кончике указательного пальца.

– А Варя… Ей только высший класс подавай. Гулькин нос она не возьмет. Фемина. Стерва, конечно. Но фемина… – мечтательно повторил он. Повернул к Зайцеву книгу, раскрытую на изображении алого пышного цветка: – …и розан… Вы лучше у нее самой спросите, зачем она на фабрику приходила.

Зайцев нахмурился.

«Точно. Он не знает, что Варя мертва. Никто не знает. Почти». Взгляд остановился. Утесов воспринял это как гримасу недоверия.

– Это моя фильма, товарищ агент, я уже вам сказал. И не хвастаюсь, а даю самый железный факт. Вы что, «Музыкальный магазин» не видели? Публика идет на меня. Вот вам факт. А роль… Москва на эту роль все равно притащила какую-то свою старую кобылу.

– «Бомбейскую чуму»?

Утесов вскинул брови.

– А что, «бомбейская чума» тоже эту роль хотела? Держите меня семеро. А ей зачем?.. Воображаю, как бы она гремела костями в каскадах. Старая вешалка. Вот ведь комиссия. Выбирай не хочу – между старой вешалкой и старой кобылой – Шурочкой и Любочкой.

Заметно было, что он успокоился. Опять весело затрещал:

– Вы, кстати, в курсе? Они эту Любку свою для роли еще и перекрасили. Масть кляче поменяли. Как цыганы-конокрады с Привоза. Осталось только вставить Любке молодые зубы и отскоблить копыта. Вы не подумайте, товарищ агент, что я близко к сердцу принимаю. Я фактами делюсь, а вообще, я само спокойствие. Потому что роль женская, я ж вам уже сказал, с гулькин нос. Фильму мою эта Любка все равно не испортит. С такой…

Вдруг губы его растянулись в улыбке, книга выпала, глаза превратились в любезные щелочки. А за ними Зайцев, сидевший близко, заметил метнувшийся ужас. Зайцев обернулся. В прямоугольнике солнечного света – широкоплечая мужская фигура.

– Вот знаешь, Нефедов, а правда: красавец. Я таких, прямо скажу, даже среди брачных аферистов не встречал… А типчик этот одесский, весь скукожился сразу. Прямо пустая оболочка в кресле от него одна осталась… Ну ты слушаешь? Или над свиньей своей трясешься? Да не помрет он. Не помрет.

Нефедов и в самом деле поправлял покрывало – поросенку было устроено гнездо из подушек.

– Что, много коньяка ему дали? – посочувствовал Зайцев.

– Тарелку глубокую. Чтоб его водить начало. Чтоб куролесить он начал. Смешнее так для сцены, видите ли.

– Ты погоди.

– …Вот ведь свиньи. Люди эти. Как можно над животным издеваться?

– Свиньи, – не стал спорить Зайцев, вспомнив разгромленную дачу профессора Федорова. – Наш поросенок среди них – самый приличный.

Нефедов подоткнул покрывало.

– Наоборот, лучше сними, – посоветовал Зайцев – И воды приготовь. Сушняк лечить. А Самойлов еще леденцы сладкие трескает в таких случаях – говорит, помогает… Так вот, Аполлон этот московский, Александров его фамилия, режиссер он у них или вроде того, начальство, короче. У него здесь с актрисулей роман страстный закрутился. И нарисовался этот Александров, как раз когда дурак откровенничать мне про актрис начал. Вернее, поливать их распоследними словами. В том числе и зазнобу режиссера этого. Она, мол, и страшная, и старая, и кобыла, а лезет молоденьких играть.

– Правда страшная?

– Не знаю, Нефедов, – чистосердечно признался Зайцев, вспомнив увиденную мельком даму с косичками. – Не разбираюсь я в таких дамах. Отполированная, как целлулоидный пупс. Как такую обнять? Да вообще, не в этом же дело. Хоть какая пусть она. Сам товарищ Утесов, можно подумать, юный и прекрасный. Тем не менее он дельную мысль высказал… Ты куда?

– Пойду в столовой сахару возьму. Посмотрите, пока он спит. Не уходите, пока не вернусь, – почти жалобно попросил он.

Зайцев хотел рявкнуть: «Ты офонарел совсем? Есть у нас время?»

Но вместо этого пообещал:

– Посмотрю.