Глава 14
– У меня нет спичек.
– Да, Нефедов. Не повезло нам, некурящим. У меня тоже нет. А если бы и были, фига два я бы дал их ломать – за спичками еще в очереди потолкаться надо.
– Для дела же, – серьезно возразил Нефедов.
Зайцев снял кепку, шлепнул на стол. Начал рвать бумагу на узкие полоски. Нефедов наблюдал без выражения. Как будто это была привычная процедура. Зайцев быстро чирикал карандашом, свивал бумажки. Встряхнул кепку. Владимиры внутри шорохнулись.
– Давай, Нефедов. Рука судьбы.
На всегда сонном лице мелькнуло нечто, похожее на сомнение.
– Ерунда. Мы их сейчас поделим поровну, вернее, по справедливости, и быстро всех обежим, – сказал Зайцев.
Движение глаз на дверь. «А они?» – расшифровал Зайцев. Как объясним свое отсутствие?
– А они подумают, что мы квасим где-нибудь в пивнухе тут же на Фонтанке. Что можно поделать с пьющим человеком? Вон, на мосье Гудкова посмотри. Ничего… Тяни.
Нефедов окунул глаза в кепку. Белые бумажные червячки. Владимиры, так или иначе связанные с кино. Сунул пятерню.
* * *
Зайцев вышел из почтовой конторы. Поежился: с неба капало.
Несмотря на его браваду насчет пивной, спокойно ему не было.
Еще раз окинул мысленным взглядом сделанное. Одобрил сам себя. Теперь последнее. Вынул из заднего кармана блокнот, выдрал страничку с адресом. Мелко изорвал, быстрее, чем дождик растворил выведенное химическим карандашом слово «Амторг». Одну часть конфетти выбросил в урну тут же.
Другую – на трамвайной остановке.
Погода одумалась, бросила солнечные глупости, стала обычной ленинградской погодой. Низко висело серое небо. Хотелось дышать жабрами. Трамвай точно вынырнул из реки: с него потоками бежала вода. Зайцев зацепился за поручень, втянул себя, толкаясь в отсыревшие спины, в пахнущие мокрой шерстью бока. Ворот пиджака противно холодил шею, кепка казалась разбухшей, как компресс. Кто-то в плотно сжатой толпе пробовал вяло лаяться: «Вы мне накапали!» – «Я не накапала!» В другой бы день горючий материал свары весело полыхнул, пламя быстро объяло вагон. Но сейчас ссора шипела, дымила, не брала отсыревших пассажиров: лица были сонные, размагниченные. Зайцеву казалось, что и мозги у него – какие-то размагниченные. Ни одной мысли. За окнами серая хмарь означала, что трамвай идет над Невой. Небо и вода были почти одного цвета.
Зайцев сошел на улице Красных Зорь и бегом под дождем припустил к кинофабрике.
На проходной пахло мокрыми старыми сапогами. Зайцев показал вахтеру удостоверение.
– Я вас помню, – с гордостью за себя оповестил тот. И Зайцев опять втянул голову в плечи, вываливаясь под дождь уже с другой стороны поста. Среди деревьев низкими рукавами пробирался дым. Не горьковатый, дровяной, приятный. А вонючий.
Дворник с потемневшими от дождя плечами, в мокром фартуке, возил палкой в железной бочке как из-под горючего. Зайцев подошел, не вынимая рук из карманов. Дворник расслышал шаги за шумом дождя. Обернулся.
– Чего это жжешь, отец?
– А тебе чего… сынок.
Пререкаться сил не было. Зайцев показал удостоверение. Одновременно заглянул в бочку. Поблескивающие целлулоидные кольца, локоны. Дворник со своей палкой принимал позы святого Георгия, копьем поражающего змия.
– А, мильтон, значит, – нехотя начал он. – Склад освобождаем фильмовый. – И разговорился: – Вонища какая. И дождь проклятущий, как назло. Керосину плеснуть пришлось. А чего жечь? Каши не просят. Еще сто лет бы пролежали, никто б не вспомнил. Да Горшков пристебался: жги да жги. Место, дескать, на складе зря занимают. Идеологически вредные. Устаревшая продукция царских времен. «Замок Тамары» и прочая хрень.
Дворник поднял на палке выгнувшуюся ленту, ее тут же слизал огонь. Дворник нагнулся, поднял металлическую шайбу, открыл ее, прижимая к животу. Зайцеву почему-то захотелось сказать «стой».
Дворник вывалил шуршащее содержимое в бочку. Помешал палкой.
– Владимир Захарович? – быстро и четко уточнила секретарша. – В Гаграх он.
И снова наклонила над бумагами пробор.
Тон, манеры были бы уместны в канцелярии. «Для красивой бабы на кинофабрике как-то мимо темы».
– Хорошо сейчас, должно быть, в Гаграх, – попробовал разговорить ее Зайцев. – Для отпуска лучше не придумаешь. Я бы и сам не отказался. А вы?
Неумолимый змеиный взгляд. Процедила:
– Он не в отпуске. Он на производстве картины.
И опять захлопнула лицо, как железное окошко.
Не только она. В прошлый визит на кинофабрику Зайцеву казалось, что его сразу затянуло в какой-то мотыльковый водоворот. Все бежали, все острили, все женщины были хорошенькими или старались такими быть, и даже те, кто ворчал или ругался, делали это с чувством – будто играя любимую роль. В воздухе висела золотистая пыль скорого успеха. А на лицах играла причастность к волшебству.
Коридоры и теперь не опустели. Но выглядели обычными конторскими коридорами. Фабрика, да, но с таким же успехом это могла быть фабрика «Красный Треугольник».
Царила атмосфера сданной врагу крепости.
Зайцев был озадачен. «И если даже я это заметил, значит, дело обстоит еще хуже».
Он помнил, как найти кабинет Горшкова. И ошибся в коридорах всего один раз. Куколка-секретарша покинула пост – двери были нараспашку, это усиливало ощущение разоренного муравейника. Не хватало только белого флага. Горшкова словно не от кого больше было охранять. Всё худшее уже случилось. «Арестовали?» – была у Зайцева первая мысль.
Слышно было, как по подоконнику сеет дождь.
Но за столом шевельнулась темная фигура. В дневных сумерках свет товарищ Горшков не зажигал.
– Вам кого? – хрипло спросил он. Зайцев подошел к столу и щелкнул выключателем. Наполнился светом зеленый абажур – сразу как бы настал вечер, и обрисовалось остальное: длинный выгнутый блик на бутылке. Пил Горшков из чайного стакана в подстаканнике.
– Товарищ из уголовного розыска, – констатировал Горшков. – Опять кино смотреть?
Взмахнул бутылкой, плеснулось почти на дне.
– Чаю?
– Давайте, – быстро согласился Зайцев. «Выпить не помешает – тут бы не простудиться».
Горшкову это понравилось. Он стукнул перед Зайцевым стакан, наклонил бутылку – себе (побольше), Зайцеву (поменьше).
– Молодец, не осуждаешь меня. Не осуждай.
Стакан Горшкова сверкнул донцем. Зайцев пригубил, обжег губы. Пить передумал: голова должна работать ясно.
– Не робей. Есть еще, – доверительно сообщил Горшков. Толкнул ногой, под столом глухо – полно – звякнуло. Стакан он держал за ушко, манерно, как барышня, отставив мизинец. Выхлоп у него уже был впечатляющий. Зайцев понял, что получить ответы нужно поскорее, пока товарищ Горшков еще вяжет лыко.
– Осуждать меня нечего. Обскакал нас товарищ Шумяцкий, обскакал. Он бы не обскакал. Если б не предатели вокруг. Нечестно обскакала Москва. Подставил нам товарищ Шумяцкий ножку.
– Обманул? – подкинул Зайцев.
– Меня не обманешь, – слегка обиделся Горшков. – Я сам кого хошь обману. Против лома нет приема, поговорку знаешь? Вот. Ломом он нас. Административным ресурсом. Увела Москва постановку нашу. Шумяцкий увел. Украл! Запиши себе, мильтон. У-крал. Сука. А что я могу сделать? Я Кирова наберу. А у Шумяцкого телефон к самому товарищу Сталину.
Горшков покачал головой:
– Обидно.
Зайцев тоже покачал головой. Хотя и не понимал еще, о чем речь.
– Я ведь готов был работать сообща, – сокрушался Горшков. – Из Москвы режиссер? Ладно! Везите, примем. Я Утесова уговорил. Он против был! А я уговорил… Притащили они этого своего, Иванова. Нет, Алексеева. Нет. Ну такая тоже фамилия распространенная… Александров, да. Александров. Ладно… А кто он такой? Никто! На побегушках у товарища Эйзенштейна. Я говорю: а опыт? А Москва мне: а он в Америке был. Холливуд, значит, нюхал.
Балаболил Горшков, заплетаясь, мягкие губы с трудом слушались, даже щеки обвисли. Теперь он напоминал не треску, а карася.
– …Не по-коммунистически поступил товарищ Шумяцкий. Подчистую же фабрику оголил! – разошелся Горшков. Растопырил пятерню: – Постановку забрал. Утесова забрал – раз! Лучших текстовиков забрал – два и три.
«Быстро», – подумал Зайцев.
– Это каких?
– Эрдмана и Масса.
«Ку-ку, Владимир. – Зайцев мгновенно передвинул фигуры на воображаемой доске. – Владимир Масс. Сценарист звуковой фильмы. Варе не впервой использовать мужчин».
– Четыре – композитора. И штат нам оголил персоналом. Тут и пальцев не хватит.
– Даже на ногах? – поинтересовался Зайцев. Но Горшков уже погрузился в свой мир.
– За моей спиной интригу сплели.
«Ага, вот откуда ощущение, что все случилось быстро – маневр в тайне, браво», – признал Зайцев.
– …предатели. Задрав хвост за ним побежали. Теперь там, в своих Гаграх, у них, значит, Холливуд. Наш ответ Чемберлену. Холливуду то есть. Предатели. Все предатели. Плевать им на кино. Им к пальмам охота. К морю. Хванчкару жрать. Шашлыки. Им Финский залив не море. Гагры им подавай. Предатели.
Ясно, теперь Зайцев полностью свел в его трепе концы с концами: ушлый московский товарищ Шумяцкий обошел ленинградскую фабрику, сплел и провернул интригу, забрал на свою фабрику фильму «Музыкальный магазин» – и теперь все они в Гаграх. Отвечают Чемберлену. То есть Холливуду… Все – и Владимиры.
То, что говорливые сторонники товарища Шумяцкого не проболтались и сплетенная им интрига хлестнула ленинградскую фабрику, полную болтунов всех мастей, так внезапно, Зайцеву даже понравилось. Он любил парадоксы.
Взгляд товарища Горшкова вдруг стал острым. Взял в фокус нетронутый стакан.
– Мильтон, ты что, слабак?
– Слабак, – согласился Зайцев. Больше Горшков ничем не мог ему помочь. Тяжелая рука быстро подцепила ушко подстаканника. Горшков ахнул себе в глотку.
– А я отомщу, – тяжко ворочая языком, пригрозил он.
– Сделаете в ответ «Музыкальный киоск»? Или «Музыкальный прилавок»? Или вот – еще шире: «Музыкальный рынок», – уже в дверях предложил Зайцев, ему и жаль было поверженного администратора – он не мог симпатизировать тем, кто променял родные балтийские сосны на пальмы и хванчкару, и в то же время хотелось поддать ногой. Зайцев не любил пьяных. Именно пьяные граждане толкали вверх статистику преступлений.
– Другим способом, – пообещал Горшков.
Встретились с Нефедовым, как и было уговорено, у служебного входа Мюзик-холла. Вахтер даже не поднял голову, когда они прошли мимо. Видимо, странные посетители досаждали здешним артистам меньше, чем актерам кино. Нефедов вымок насквозь.
– Знаю, он в Гаграх, – поздоровался Зайцев.
Мокрые пиджаки были расправлены на решетке вентиляции. Воздух дул не слишком теплый, но Зайцев заверил, что скоро все высохнет. Когда он беспризорничал, именно так они, шкеты, сушились.
– Когда же они вернутся?
Зайцев пожал плечами:
– Не скоро. Секретарша выболтала, что уехали с семьями. В Гаграх сейчас поди не льет.
– Столько с мебелью тянуть мы не сможем. Уж и так Коптельцев несколько раз заглядывал.
– Сам ножками приходил?
– Сам.
– М-да.
Тянуть и правда было нельзя.
– Идем.
– А пиджаки?
– Да они мокрые еще, оставь. Мы же не уходим никуда. Только поедим, я Коптельцеву позвоню – и вернемся.
Телефон они нашли по пути в столовку, в коридоре. Зайцев тут же поменял очередность дел. Снял трубку. Рядом висел плакатик «Больше двух минут служебный телефон не занимать». И череп со скрещенными костями.
– Не надо в это лезть, – тихо заговорил Нефедов.
Зайцев отмахнулся:
– Мы уже залезли.
Тот на миг обернулся, не пристроился ли кто позади. И снова:
– Выпрыгивать пора.
– Нефедов, спокойно. В городе наши. Ты что, «Двенадцать стульев» не читал? Роман товарищей Ильфа и Петрова, ну?
Нефедов отвернулся. Сказал в сторону:
– Не читал.
Зайцев снял трубку. Она молчала.
– Я тоже не читал. Сужу по сообщениям в периодической печати.
Зайцев несколько раз ударил по рычагу.
– А если и товарищ Коптельцев его не читал? – донимал Нефедов. Зайцев шарахнул по коробке телефона. Услышал зуммер. Довольно обернулся к Нефедову:
– На это весь мой расчет.
Зайцев ждал соединения. Нефедов быстро ударил по рычагу.
– Ты что? – возмутился Зайцев. – Непроизвольная конвульсия?
Нефедов не обиделся.
– Не нравится мне эта идея.
– Какая именно?
Нефедов помолчал. Сказал:
– Мало ли что в книжках пишут.
– Хорошая идея, ты чего. Товарищ Петров, между прочим, служил в одесском угрозыске. Не дурак, значит.
И больше уже не слушал Нефедова. Обратился слухом в трубку. Соединили быстрее, чем он думал. Коптельцев сперва злился и требовал ответить, что они делали на кинофабрике, когда на складе… задание…
Зайцев отодвинул трубку от уха, дал тираде пролиться в воздух. А потом снова заговорил:
– А увезли киношники ее стул с собой. А еще комод. И столик ломберный, – добавил он для надежности.
– Как так? Как такое вышло?! Как допустили?!
– Это уж у товарищей в ГПУ выяснить надо. Когда они гарнитуры разобщали.
И нарочито простодушно добавил:
– Выяснить?
– Не надо, – предсказуемо буркнул Коптельцев. Зайцев знал, что возвращение уже растащенной по ордерам мебели популярности в ГПУ не снискало. И Коптельцев это тоже знал. Вбивать новые клинья не хотелось.
– Где эта мебель сейчас? Нашли?
– В Гаграх.
Пауза была такая, что можно было решить, разговор разъединили. Зайцев дал Коптельцеву подумать. А потом повесил трубку.
Нефедов молча смотрел в стену. Потом сказал:
– Он за мебелью отправит агентов на месте, в Гаграх. И они выяснят, что никаких стульев, комода и столика не существует.
– Пошли, – сказал Зайцев. – Пиджаки все равно еще мокрые.
– Куда?
– Обедать. У них тут потрясающая столовка, Нефедов. У нас в уголовке так не покормят!
Он видел, что Нефедов сомневается.
– Пошли! Товарищ Коптельцев мое предложение руки и сердца дня два обдумывать будет. А за два дня мы с тобой уйму всего успеем… Эх, хотел бы я стоять там за шторкой и смотреть, чей он номер наберет.
Столик заняли в углу. Агентская привычка: спина защищена, дверь просматривается. Выбрали по меню обед.
– А почему именно два дня?
– Ну, я так сказал. Навскидку. Не факт, что за два дня мы найдем Вариного убийцу. То есть даже факт, что не найдем. Но сделаем много.
– Я про Коптельцева.
– А. Тут все просто, – охотно стал объяснять Зайцев. Начало обеда привело его в благостное настроение. – Это мы с тобой пехота, простые мильтоны, рабочий день у нас начинается и заканчивается как попало. А не через семь часов, как у всех трудящихся. Оттого мыслим свободно. Независимо от сетки. А товарищ Коптельцев бюрократ. Кабинетная задница. Для него сегодня уже, считай, закончилось. Ему подумать надо. А завтра он будет действовать. И тоже не сразу. Подождет, когда подход к начальству удобнее.
– Даже если задница горит?
– Смотря насколько горит, конечно. Это верно. Но правило я тебе описал.
Подали второе.
Нефедов оглядывал в тарелке судака по-польски. Картофельные медали были выложены чешуей, политы маслом. Он осторожно нарушил вилкой их симметрию. Начал есть.
Зайцев на миг перестал работать ножом и вилкой.
– Нефедов, ты меня удивляешь.
Сам он быстро резал и отправлял в рот шницель, весело оглядывая немногочисленные занятые столики. К гарниру – пышному завитку пюре – Зайцев пока не притронулся.
– Начинаешь с неважного.
– Я самое лучшее оставляю на потом, – заявил Нефедов. – Чтоб запомнилось лучшее.
– А если потом не наступит никогда?
Нефедов буркнул что-то, жуя.
– Если вот сейчас земля налетит на небесную ось – и прервет наш пир? – не отставал Зайцев.
– Тогда я суну судака в карман и доем после.
– Мудро, – согласился Зайцев. – Слушай, а ты Утесова слушал?
Кивок.
– И как?
– Многое понравилось.
Зайцев вздохнул. С Нефедовым не потреплешься.
– Правильно, Нефедов. Когда я ем, я глух и нем. Помогаю пищеварению.
И наконец погрузил вилку в пышное пюре.
– А хорошо Теаджаз кормится. Почему я не играю на скрипке?
Поев, они еще посидели молча, откинувшись на стульях, приятно чувствуя сытость. Перед обоими стояли стаканы с компотом. Десерт.
– Вы чего ягодки не вылавливаете? – поддел Нефедов. – Вдруг небесная ось сорвется?
– Заразился от тебя оптимизмом, – благодушно ответил Зайцев. И оба одновременно подняли глаза – уловили остановившуюся у их стола тень.
Зайцев быстро отметил: вымокнуть товарищ не успел – только несколько темных точек темнели на плечах форменной гимнастерки. Выпорхнул из авто прямо в подъезд. Фуражка с голубым верхом тоже была суха. Позади маячили две морды – рядовые.
На лицо Нефедова Зайцев старался не смотреть.
– Встать спокойно. Пройти впереди меня.
Привычка обращаться ко всем как к неодушевленным предметам.
У Нефедова заалело ухо.
Безлично:
– Не дергаться. Без прыжков.
«Пиджаки так и остались там, на решетке», – подумал Зайцев.
Черный автомобиль ждал у служебного подъезда. Их не слишком учтиво затолкали внутрь. Пехотинцы сели у дверей. Отрезали подход.
– Без выкрутасов, – не поворачиваясь, произнес вожак.
Зайцев чувствовал с одной стороны ляжку Нефедова, с другой – ляжку конвоира. Вожак, шофер и два пехотинца. «Локтем снизу в челюсть». Он мысленно пробежал весь план. Голова пехотинца, клацнув зубами, откинется. Пара секунд, чтобы открыть ручку, вытолкнуть тело-препятствие – и ходу. Сообразит Нефедов, что делать?
Он наступил ботинком на ступню Нефедова. Тот не скосил глаза. Обычный, ничего не выражающий профиль. Разве только чуть бледнее обычного лицо и горит ухо: нервы на взводе. Зайцев надеялся: понял.
Он даже дышать стал тише. Ждал удобного мига.
Улиц, которые он хорошо знает: с проходными дворами, в которые можно ускользнуть, с чердаками, которые соединяют один дом с другим, со сквозными подвалами в целый квартал.
Но машина не сбавляла скорость. Шофер закладывал повороты так, что все четверо валились друг на друга то вправо, то влево. Оживленных перекрестков, где требовалось бы притормозить, где стоял бы постовой-регулировщик в белоснежной форме и каске, просто не было. Заводская часть города. Красный кирпич, трубы, заборы, заборы, заборы. Машина подскакивала на ухабах, приходилось пригибать голову, чтобы не боднуть потолок. В просветах между заборами мелькнула пустота – река. По ее положению Зайцев дорисовал остальное. Нашел их машину на воображаемой карте. Теперь он понимал направление. Они двигались в сторону Пулкова. Вон из города. «А там что?» Уже ясно стало, что это не арест. На миг Зайцева продрал мороз по коже. «Вывезут – хлопнут. Закопают». Поэтому двое конвоиров. Они не только конвоиры. Они будут копать.
Но ничего при этом не почувствовал. Даже удивления, что всё так быстро разрешилось.
Кончились заводы, кончились деревенского вида халупы. «Воронок» лихо свернул с дороги, запрыгал по траве. И Зайцев, подскочив на очередном ухабе, увидел поверх головы шофера оливкового цвета рыбины. Гибрид рыбины и недорогой этажерки.
«Воронок» остановился. Несколько деревянных сараев – еще не обветренных, дерево светлое, свежее. Голое поле. Сухие султанчики травы. Аэропорт «Шоссейная».
Зайцеву дали выпрыгнуть из машины. Вылез, получив тычок в спину, Нефедов.
Самолет стоял, подняв рыло, распластав двухэтажные крылья. Конвоир все пихал в спину – больше по привычке. Под ногами у Зайцева загремела металлическая лесенка.
В брюхе у рыбины оказалось два места: койка и откидное сиденье. Зайцев замешкался – тут же получил пинок. Следом вкатился Нефедов. Пилот обернулся на шум: два рыбьих глаза в кожаной оправе, голова в шлеме – как мяч.
– Сядьте, сядьте, – торопливо распорядился. – Один направо, один налево.
И тут же отвернулся к своим лампочкам и рычагам. Зайцев подвернул себе под зад металлическое сиденье. Нефедов сел на краешек койки.
Зайцев, как никогда, был благодарен ему за молчание. За обычное сонное выражение лица.
Нет ничего ужаснее, когда напарник пилит тебя, как разочарованная супруга.
В круглое окошко Зайцев увидел голубую фуражку – задранное лицо. Рыбина затарахтела. Затряслась. Авто и фуражка пропали. Трясти перестало. Вернее, потряхивание превратилось в плавное скольжение вверх и вниз, как по снегу. В окне – внизу – лежала теперь неровная мозаика в зеленых тонах. Понеслись рваные ватные клочья – облака. Становилось зябко.
Зайцев огляделся, притянул к себе толстую куртку – укрылся. Стал исчезать.
Почувствовал, как его двинули в бок – вернули в реальность. Открыл глаза.
Нефедов шевелил губами.
– А? Что?
– Вы что – спите?!
– Конечно! Я! Сплю! Нефедов!
Тот придвинул лицо. Зайцев добавил обычным голосом:
– И тебе оставлять вкусное напоследок не советую. Я не большой спец в самолетах. Это либо У-два, и тогда ближайшая посадка через триста-четыреста километров. Либо это Р-5.
Он снова накрыл подбородок. От куртки пахло чужим потом и машинным маслом, но запах успокаивал, казался мирным, человечным. Опять толчок. Опять над ним висит лицо.
– А если! Эр! Пять?! Тогда?! Что?!
– Не ори. Так близко я слышу… Тогда мы летим в Гагры.
– Сядьте вы по сторонам, мать вашу!! – проорал сквозь шум мотора пилот.
И Зайцев закрыл глаза.
