Вмоей смене на сортировке стволов работал дед, недавно вышедший из местной зоны. Он – как старый и немощный – сбрасывал легкий вершинник – концы стволов. Дед стыло кашлял и жаловался на грудь, но тем не менее все время дымил папиросой. Я иногда говорил с ним, но на морозе много не поговоришь.

Как-то дед спросил меня, верую ли я в нашего спасителя Иисуса Христа. Сам он веровал. Узнав про мои сомнения в сакральности Священного Писания, дед пригласил меня посетить в воскресенье местную церковь.

– Поговори с отцом Андрияном, – посоветовал дед. – Он тебе враз все объяснит. На душе полегшает.

В следующее воскресенье я, изголодавшись по беседе, решил пойти в церковь. Я представлял себе интересный разговор о текстовых и фактических неточностях Библии, о догмате веры и отличии православия от других конфессий, и, главное, об эсхатологической значимости образа Христа и его влиянии на русскую литературу. В общем, обо всем, о чем я бы говорил со знаменитым в то время священником отцом Александром Менем, в приходе которого состояли многие мои друзья. Оттого холодным воскресным утром я отправился на окраину Асина – вкусить духовности.

Церкви, какую я ожидал увидеть, не было: просто высокий сруб на четыре окна в длину и два с торца. На крыше – подле задней трубы – терялся в заснеженном небе крест.

Я опоздал и пришел к середине службы; в темной зале уже пели, и батюшка читал что-то церковное у алтаря, освещенного уставленными в полукруг свечами. Десяток старух молились, опустив глаза, пока отец Андриян в белой рясе кадил ладаном перед иконостасом. Пригласившего меня деда не было. Спал, должно быть, пользуясь выходным.

Я встал за шепчущими неясные слова старухами и вдумался в службу. Батюшка говорил скорым напевом, почти слитно, и лишь имена округляли речь, а потом тянулось длинное – со старухами вместе – “Го-о-о-споду помо-о-олимся”. Я было начал тянуть вместе со всеми, усердно стараясь, но не попадал в лад и скоро замолчал, следя за другими и кланяясь и крестясь с ними в такт.

Мысли мои рвались клочьями, чередуя прочитанное в книгах, откуда-то чаще всего выскакивало слово “соборность”, отдававшее чем-то круглым и безусловно благим. Чувство причастности этому забытому и потерянному миру, многократно описанному в любимых текстах любимых писателей, плыло в напитанном ладаном воздухе, и я вдыхал его, пытаясь им проникнуться и стать одним с таинством, совершавшимся вокруг. “Соборность, – думал я, – духовная общность с моим народом. Я и эти бабки – одно”. Мне хотелось в это верить и умиляться.

Батюшка тем временем протянул: “И за преосвященного Гидеона, митрополита Новосибирского, Господу помолимся”, старухи дружно подхватили, после чего служба закончилась и зажгли свет.

Старухи разошлись к образам помолиться о личном, сбоку вынесли ящик на высоких ножках, и все выстроились для благословения. Я прошел к ящику с надписью “На общую свечу” и опустил туда деньги. Подумал и перекрестился.

Старухи понемногу расходились, в церкви тушили свечи, и утренняя серая мгла проливалась внутрь сквозь окна. Тощая старая женщина принесла с улицы ведро со снегом и поставила к печке – таять. Я узнал у нее, когда выйдет батюшка, и подивился скудости лица под платком: все черты словно стерлись до общего невзрачья. “Надо бы поговорить с ней, – думал я, сидя на лавке у выхода, – выспросить”. Но никак не мог придумать о чем.

Бабка тем временем замела сор от прихожан на картонку и пошла бросить в печь.

Из комнаты за алтарем вышел высокий старик в черной телогрейке и валенках, запер на навесной замок дверь и пошел ко мне. Я встал и поздоровался.

– Садись, – сказал старик и сам сел на лавку. – А то я за службу на ногах притомился.

Мы немного посидели молча в пустой церкви, слушая старухино бормотанье, пока она обметала углы. Половицы скрипели, переговариваясь с ней.

– Хотел поговорить с вами о вере, отец Андриян, – сказал я. – Об Иисусе Христе.

– Видел, как крестишься, – кивнул отец Андриян. – Неправильно крест кладешь: надо на плечи класть, а ты к грудкам прижимаешь.

– Я буду как надо, – пообещал я. – Просто не думал об этом.

– Сам откудошний?

– Из Москвы.

– Высланный, что ли?

– Ссыльный.

– И за чо тебя выслали? Поди, против власти пошел?

– В общем, так, – согласился я. – Я правду говорил.

В этом месте отец Андриян должен был понять, что я, как и он, носитель света истины, пострадавший за правое дело, прослезиться и проникнуться чувством соборности.

– Зачем же ты? – огорчился старик. – Власть вере не помеха: ходи молись. Работай хорошо и ходи в церковь – тебя и не тронут.

– Да меня не за веру, – пояснил я. – Работал преподавателем. И говорил правду.

– А, – понял отец Андриян, – за язык. Не то скверна, что в уста идет, а что из уст выходит.

Я молчал, обдумывая, как повернуть разговор в нужную сторону. И не мог придумать. Я ожидал, что представитель религии, несущей миру Христово сострадание, пожалеет меня, я же скромно, как и положено герою, приму его восхищение.

– Не так все тебе, значит, – подытожил отец Андриян. – Хотел научить, как по-твоему надо. Это гордыня в тебе, брат. Они, – он показал длинным узловатым пальцем наверх – в плохо беленный потолок, – править приспособились; значит, Господу так угодно. Ты что думаешь: Бог дурнее тебя, не видит, как надо? А ты решил за него все поправить? Гордыня и есть.

– Я не за Бога хотел поправить, – сказал я. – А за людей.

– А люди-то в Божьей власти, – образумил меня батюшка. – Ты думаешь, тебя против его воли наказали? Он тебя и наказал: за гордыню.

Отец Андриян явно придерживался гегелевского постулата о разумности всего действительного.

– Как звать тебя? – спросил отец Андриян.

– Олег.

– Это хорошее имя, православное. Ты молишься?

– Нет, – сознался я, обрадовавшись, что разговор повернул в нужное русло. – Я как раз хотел поговорить с вами о догматах веры, о сути христианства.

– А сейчас что? – непонятно спросил отец Андриян.

– Как что? Воскресенье.

– Нет, ты скажи, какая сейчас неделя поста, – потребовал батюшка. – Ты пост-то соблюдаешь?

– Не соблюдаю. – Я решил приподнять тон беседы. – Понимаете, для меня вера – это скорее чувство внутренней связи с идеалом. А не обрядовость.

– Ага, – покачал головой отец Андриян. – А скажи мне: кто есть Христос?

Я писал диплом о библейских образах в русской литературе XIX века и считал себя хорошо информированным в этом вопросе, оттого и, не задумываясь, ответил:

– Христос – воплощение идеи жертвенности. Абсолют любви и добра.

– Что ты?! – замахал руками отец Андриян. – Вовсе нет: Христос – Сын Божий.

Последние два слова он произнес с большой буквы.

– Да это понятно, – сказал я. Мне стало скучно.

– А если понятно, почему неправильно отвечаешь? – ехидно спросил батюшка. – Слаб ты в основах веры. Походи ко мне, я тебе Молитвослов дам и покажу, что читать. Пост соблюдай.

Он встал и повернулся к старухе, возившей грязной мокрой тряпкой по полу.

– Болеешь, Полина? – спросил отец Андриян.

– Маюсь, батюшка, – разогнулась старуха. – И помереть не помру, а внутренности нет уже: всю хворь сожгла.

– Приходи ко мне, я тебе травы дам хорошей. Будешь заваривать на ночь.

И пошел к двери на улицу.

Мне хотелось оправдать мое отношение к вере, и я догнал священника у выхода.

– Понимаете, для меня вера – это прежде всего совокупность культуры, которую несет в себе христианство.

– Так ты в кого веришь? – остановился отец Андриян. – Ты в культуру веришь или в Христа? За культурой, брат, ты в клуб иди. А здесь храм, Господень Престол на земле.

Он открыл дверь, кивнул Георгию Победоносцу, пронзающему змия на иконе у входа, надел шапку и пошел со ступенек в поселок.

Было тихо в церкви. Я тоже надел шапку, собираясь уходить.

– Ну что, поучил тебя батюшка? – спросила старуха Полина.

– Странный он у вас, – поделился я впечатлениями от разговора. – Нежалостливый.

– А чего тебя жалеть? – удивилась старуха. – Увечный, что ль?