Наступила осень, и колонийные вернулись на делянки. Надо было ремонтировать уже построенные лежневки, покосившиеся за лето, и строить новые от верхних складов у новых делянок на нижний склад у трассы. Этим мы и прозанимались в преддверии зимы. Она пришла скоро – в середине октября, хотя мелкий колючий снег посыпался еще раньше. А затем – как-то сразу – снег плотно лег на вымерзшую от холода землю, и ударили морозы.

В один выходной ко мне в барак пришел местный печник Матвей. Я читал присланную из Москвы книгу Сомерсета Моэма, действие в которой происходило на полинезийских островах, а за окном дым валил из трубы, мешаясь с белесым небом. Собаки в поселке отскулили с утра и теперь зарывались в снег греться. День затевался долгий, как все воскресные дни, и ветки в тайге за бараком щелкали от морозной хрупкости. А в книге солнце плавилось от собственного багрового жара, и напоенный южным морем воздух пах гибискусом, хоть я и не знал, как это. Чудная жизнь открывалась лазурным океаном за рифами, о которые билась пена прибоя, и смуглые женщины с цветами в темных волосах хотели любить.

Полинезия, словом.

Дверь приоткрылась, и в нее заглянул Матвей.

Был он маленький горбун, живший в поселке, и до того я никогда не говорил с ним и двух слов. Здоровались и только. А тут пришел.

Матвей стоял весь белый: кровь выстудило с мороза.

– Войду? – спросил Матвей.

Я кивнул и сел на кровати. Матвей оббил валенки от снега у порога, вошел, огляделся и за неимением стула уселся на перевернутое ведро. Он расстегнул косматый полушубок и осмотрелся по сторонам.

– Что, Олег, мерзнешь у нас в Сибири?

Я кивнул.

– Ничего, – подбодрил меня Матвей, – погода в самый раз. Климáт.

Я предложил ему чаю, он отказался и продолжал оглядывать мою комнату.

– Книг у тебя вона… – Он махнул на стопки книг вдоль стены. – А что на полу – не пылятся?

– Я их целлофаном накрываю, – объяснил я.

Матвей пожевал свои губы и затем, словно решившись на что-то, достал из глубины тулупа завернутый в белую тряпицу брусок.

– Это, значит, чтобы в самый раз, – заторопился Матвей. – Как положено. Ты не обижай.

– Чего ты? – спросил я. – Это что?

– Вот сальца домашнего, попостнее выбрал тебе. Нам бы, конечно, за бутылкой посидеть, но ты мужик тверезый, так я сальца тебе. Чтобы, значит, вот… – И он начал разворачивать тряпицу, словно собираясь показать сало.

– Да зачем? – не понял я. – Ты это зачем?

– Дело-то какое… – Матвей сглотнул. – Мужик я еще не старый, первый, значит, на всю округу печник…

Я слушал.

– Дом хороший, наличники резные, – продолжал Матвей. – Поросят держу, курей. Хозяйство, значит, в самый раз.

Я кивнул.

– Присмотрел я себе в Тургае одну, тоже горбатенькую. Наташа, Панкратовых дочка. Ты не думай, – заполошился Матвей, – я и прямую могу взять – за меня пойдут. Вон хоть Вера Левчугова. Но я уж сам горбатенькую выбрал, вроде под пару – мне в самый раз.

Я снова кивнул, не понимая, зачем он мне это рассказывает.

За окном начало мести белым снегом, будто на мир опустили марлю, а где-то далеко-далеко белая яхта прокалывала высокой мачтой звезды и уходила в небо Южным Крестом. Но не здесь.

– Жениться хочу, – сказал Матвей. – Вот у меня какое к тебе, значит, дело.

– А я-то что? – удивился я. – Я тут при чем? Женись.

– Как же? – удивился и Матвей. – Дело-то какое… Сомневаюсь я насчет ребятишек.

– Чего сомневаешься?

– Так ведь, – он заговорил быстро, словно все давно продумал и теперь говорил легко – на выдохе, – я горбатый да она, а ну как детишки тоже горбатые пойдут?

Я молчал, пытаясь понять, что он от меня ждет.

– Так-то в самый раз, – пояснил Матвей. – Вот только насчет ребятишек опасаюсь. Как думаешь, Олег?

– Что? – не понял я.

– Ты человек ученый, в Москве, говорят, учился, институты кончал, вот и пришел тебя спросить.

– Да я не знаю, – опешил я от такого поворота событий. – Откуда ж мне знать, Матвей?

– Как же? – подивился Матвей. – Ты человек ученый, сам, говорят, других учил. Вот скажи про детишек: как они – горбатенькие или прямые пойдут?

Мы молчали.

– Тебя же учили, – напомнил Матвей. – Если сала не хочешь, я другое что могу принесть.

И он выразительно потер подушечки указательного и большого пальцев, намекая на деньги.

– Я – филолог, – решил пояснить я. – Литературу преподавал. Что в книжках написано.

– Это нам в самый раз, – обрадовался Матвей. – Неужто в литературе про такие случáи не написано?

“А действительно, – подумал я. – Как там об этом в литературе?”

– Так-то Наташа эта, горбатенькая, мне в самый раз, – повторил Матвей. – Вот только про одно тревожусь: про ребятишек.

Мы помолчали, я глядел в окно, за которым синеватый от мороза лес стал еле виден в поднявшейся снежной круговерти. Было слышно, как трещат поленья в печи на кухне.

– А она-то за тебя пойдет? – спросил я, чтобы что-то спросить.

– Да за кого же ей идти? – удивился Матвей. – Я ж здесь первый печник.