Колонийные приняли Алёну сразу, ошарашенные, оглушенные ее беззастенчивой молодостью, беспричинной веселостью и детским бесстрашием перед тяготами сибирской жизни. Я познакомил Алёну с обитателями барака, представив, как положено, вначале Аслану, который неожиданно засмущался, словно никогда раньше не видел девушек. Веселый цыганский вор-рецидивист со странным именем Светлан Бебешко быстро стал ее лучшим другом, а вот тетя Настя отнеслась к Алёне крайне критично:

– Дурь в голове гуляет, – сообщила свой вердикт тетя Настя. – Ей в куклы играть, а она вон куда приехала. Как родители только пустили?! Отодрали б ремнем – быстро б в ум вошла. Два мудака – что ты, что девка твоя – нашли друг друга!

Тетя Настя оказалась сторонницей строгих воспитательных мер. И блюстительницей морали.

Чекмарь – из упрямства и привычки с ней спорить – не соглашался и неожиданно занял крайне либеральную позицию:

– Тебя, блядь старая, не спросили, – высказался Чекмарь. – Своих нарожала бы и ремнем драла. А чужих учить – каждый горазд. Пусть живут как хотят. Пока могут.

Он первым начал звать Алёну “дочкой”. Вслед за ним и остальные. Только тетя Настя шипела и звала Алёну “девка”, постоянно критикуя все, что та делала. Все ей было не так. Алёна, впрочем, не обращала на тетинастино недовольство никакого внимания: ей все нравилось.

И вправду – вокруг стояла удивительная жизнь: запорошивший все видимое глазу снег и всюду проникавший мороз; покрытые наколками рецидивисты, делившие с нами наш первый общий дом; санки, на которых местные женщины возили по поселку детей и тяжелые сумки с продуктами; хриплый отрывистый лай собак морозными вечерами и косой желтый свет луны, освещавший с наступлением ночи нашу любовь в огороженном фанерой закутке рядом с каптеркой. Наша узкая кровать не казалась нам узкой. И наша тяжелая жизнь не казалась нам тяжелой.

Никакой работы для Алёны на ЛЗП не было, а к помощи по бараку невзлюбившая ее тетя Настя не подпускала Алёну близко. Чекмарь научил Алёну топить печь, и она приносила сложенные в широких сенях поленья и складывала их горкой у всегда топившихся печек: в общей комнате, где играли в карты и домино, и на кухне, где заправляла тетя Настя. Печки давали тепло по всему бараку, но для этого нужно было держать двери открытыми. Так колонийные и жили – с открытыми настежь дверями.

Через полтора месяца после приезда Алёна сообщила мне, что беременна.

Я только вернулся со смены – усталый, промерзший и голодный. Алёна ждала меня с нехитрым обедом, приготовленным под ворчанье тети Насти, и мы унесли еду в нашу комнату, где и ели: Алёна – забравшись на кровать с ногами, а я на перевернутом ведре, служившим стулом.

– Олеж, – сказала Алёна. – У нас будет ребенок.

Я – со свойственной мужчинам тупостью – воспринял это не как информацию, а скорее как пожелание на будущее. И кивнул, наматывая на вилку макароны: будет так будет. Когда будет.

– Надо комнату побольше, – неожиданно проявила столь несвойственную ей практичность Алёна. – Чтобы кроватка помещалась. И игрушки: нужно много игрушек.

Я перестал наматывать макароны: до меня дошел смысл ее слов – у нас будет ребенок. Причем не в отдаленном будущем, не ребенок как общее пожелание, как идея, а настоящий ребенок. Живой.

В ту ночь мы долго не спали, обсуждая грядущие перемены: где станем жить, как назовем, во что с ним играть. Мы были отчего-то уверены, что у нас непременно будет мальчик. А как еще?

На следующий день я – перед разводом бригад по делянкам – отозвал Олексу Тарасыча в сторону и сообщил ему радостную весть. Тарасыч выслушал, помотал большой седой головой и ничего не сказал. Однако после съема с работы провел со мной беседу.

– Тебе хату нужно шукать, – посоветовал Тарасыч. – В бараке с малы́м жить не можна. Его купать нужно, пеленать. А на ЛЗП вильных хат нэмá. С Кальтенбруннером поговори: може, он тебе в Минаевку переведет, на квартиру к людя́м встанешь.

Через три дня я поехал в контору, где обрадовал Кальтенбруннера.

Он неожиданно принял новость близко к сердцу:

– Ты что делаешь, Радзинский? – потеряв обычное спокойствие, строго вопрошал Иван Иванович. – Ты о чем головой своей блядской думал? У тебя ж нет ни хуя, да еще сроку пятера впереди! Куда тебе детей заводить?!

Он, конечно, был прав. Понимая это, я смущенно мялся и бубнил что-то типа: “Иван Иваныч, я ж не знал. Так получилось”.

– Чего получилось? – заорал Иван Иванович. – Головой бы думали оба, ничего бы и не получилось! Нашли где детей рожать! У меня здесь ни врача, ни медсестры нет, и чего делать будешь, когда время придет?! А проверяться у акушера – куда она поедет? В Асино, что ли? Не наездишься. И жить вам с ребенком негде: в колонии же не останетесь.

– Может, в Минаевке снимем комнату у кого-нибудь? – предположил я.

– В Минаевке? А ты чего здесь делать будешь? Или мне тебя в тайгу на делянку на такси прикажешь возить? – возмутился Кальтенбруннер. – Так здесь такси нет: все в Москве остались.

Это точно: такси остались в Москве. Как и многое другое.

Беременность Алёны быстро стала общим достоянием и обсуждалась и колонийными, и жителями поселка.

Особенно бушевала тетя Настя, клявшая меня как могла:

– Ну, наеблись по радости? И чего делать будете? Ни жилья, ни хуя, а сами детей строгать. Ну она ладно – дура девка, ей в куклы играть, мозгов нет, одна рожа красивая, но ты-то думать должóн был!

– Тетя Настя, – успокаивала ее Алёна, – да вы не волнуйтесь: у других же в поселке дети есть. И совсем здесь не плохо: воздух свежий, природа. – Других аргументов в пользу семейной жизни в Сибири Алёна не могла предложить.

– Какой тебе воздух, когда жить негде? – закричала тетя Настя. – Шалаш, что ли, в таёжке поставишь? Родители твои куда смотрели?! Как они тебя к этому пустили?!

И вправду – как? Родители Алёны оказались удивительными людьми, сумевшими понять свою дочь. Ее отец – Анатолий Иванович – военный ученый, полковник, доктор наук, всю жизнь прослужил в королёвском институте в Калининграде, ныне городе Королёве. Судя по тому, что я узнал через много лет, Анатолий Иванович делал то самое космическое оружие, которого у Советского Союза никогда не было. Оно было только у плохих, нарушавших международные соглашения американцев.

Меня Алёнины родители никогда не видели и не слышали обо мне, пока меня не арестовали. Через какое-то время Анатолия Ивановича вызвали в режимный отдел и объяснили, что имеется проблема с дочкой: она связалась с врагом. Посоветовали провести с ней воспитательную беседу и утихомирить.

Родители поговорили с Алёной, выяснили подробности моей преступной деятельности, затем встретились с моей мамой, у которой Алёна к тому времени поселилась. Они хорошо знали свою дочь и отговаривать ее не стали. Режимникам же Анатолий Иванович написал рапорт, в котором сообщил, что влиять на личную жизнь дочери не считает возможным.

Генерала ему так и не дали. Вышел в отставку полковником.

Регулярно Анатолий Иванович и Галина Петровна присылали нам продуктовые посылки. Один месяц посылали они, один месяц моя мама. Помню, что-то у них спуталось, и в апреле нам пришли сразу две посылки. Кроме того, Анатолий Иванович всегда вкладывал в посылки письма, обращенные к нам обоим. Плевал он на режимников. Его было не запугать: он своей стране послужил.

Также иногда нам присылала посылки мама моего бывшего сокамерника Юры Глоцера – Любовь Марковна. Она, естественно, меня никогда не видела, но знала по рассказам Юры, которого посещала в лагере. Ее второй сын – Йоник, Иосиф Глоцер, знаменитый в будущем хозяин стрипклуба “Доллз”, застреленный бандитами в 1996-м, тоже сидел в это время. И – будто ей не хватало сидевших по зонам сыновей – Любовь Марковна установила шефство над нами: она присылала посылки со всякими питательными вещами и письмами, которые неизменно подписывала загадочными сокращениями: “Кр-Кр Ц-Ц”.

Все годы ссылки я старался разгадать этот шифр: пытается ли она передать мне что-то от Юры? В чем смысл сообщения? Как реагировать и как узнать? Когда меня освободили в 1987-м и пустили на десять дней в Москву перед эмиграцией, я приехал к Любови Марковне – познакомиться и поблагодарить за поддержку. Сыновья ее еще сидели, мы поговорили, как им там на зонах, затем я завел Любовь Марковну на кухню, включил воду и, сделав страшные глаза, спросил ее, что такое Кр-Кр Ц-Ц.

– Как что? – удивилась моей недогадливости Любовь Марковна. – Крепко-крепко целую-целую.