Заснеженное пространство меж железнодорожных путей, сверху тускло горят фонари, поземка, снег кружит белым вьюном в свете фар запаркованных автозаков. Рельсы, рельсы, рельсы, вагоны, вагоны, вагоны… И по щиколотку в снегу на корточках сидит этап: заключенные по пять в ряд. По периметру – конвой с собаками; чуть притравливают, чтобы зэка не расслаблялись.

Перекличка:

– Ананьев!

– Иван Иванович, 1 января 1950 года рождения, статья 108-я, часть 2-я, осужден Бабушкинским районным судом города Москвы к десяти годам строгого режима.

– Баранов!

– Петр Петрович…

И так весь этап – в алфавитном порядке. Имена, статьи, срокá.

Мне неудобно сидеть на корточках: на спине тяжелый рюкзак, рядом на снегу – еще один. У всех зэка – легкие “сидорá” – вещмешки.

Ноги затекают.

– Григорьев!

– Семен Семенович…

Я – крайний слева в своей “пятерке”. Ищу глазами Володю Матроса – который он? Все зэка выглядят одинаково: черные или темно-синие телогрейки – “бушлаты”, у всех – шапки-ушанки, лиц почти не видно.

– Иванов!

– Александр Александрович…

Понимаю, что сейчас под своим рюкзаком шлепнусь задом в грязный снег, и решаю проблему: сажусь на второй рюкзак. Теперь я возвышаюсь над этапом: удобно, все видно, и сидеть мягко. Соседние зэка косятся на меня, таращат глаза, но молчат.

– На корточки, блядь, быстро сел обратно!

Оглядываюсь: круглолицый парень с детским лицом под ушанкой со звездой, на поводке рвется черная овчарка. Какая ему разница?

– Гражданин начальник, мне с тяжелым рюкзаком сложно на корточках. Так удобнее.

Логично вроде бы. И, главное, какая ему разница?

Изумление на лице конвойного: смотрит на меня с недоверием – правда ли я сказал такую глупость? Или ему послышалось?

Хочу его успокоить:

– Да я не убегу никуда, просто так сидеть удобнее.

Парень делает шаг ко мне, приотпустив поводок. Овчарка бросается и вцепляется мне в плечо. Больно даже через ватник.

Конвойный бьет ногой по рюкзаку, на котором я сижу:

– Быстро на корточки, урод! Сел на корточки, как положено!

Зэка в моем ряду смотрят перед собой: их это не касается.

Зэка впереди не оборачиваются: слушают свои фамилии:

– Николаев!

– Николай Николаевич…

Сползаю с рюкзака на снег.

– На корточки, блядь! На корточки сел!

Собачья морда лязгает зубами у моего лица. Первый раз в жизни не люблю собак: они – не друг человека. По крайней мере конвойные овчарки. Сажусь на корточки, сгибаюсь под рюкзаком, опираюсь локтем на второй рюкзак. Конвойный – парень лет девятнадцати – отступает на два шага назад, дергает за собой рвущуюся порвать меня овчарку.

Слушаю перекличку.

Наконец-то:

– Радзинский!

– Олег Эдвардович, 11 июля 1958 года рождения…

Закончив перекличку, начальник поездного конвоя читает “молитву”:

– Граждане заключенные, в ходе следования колонны соблюдать порядок движения в “пятерках”, не переходить из ряда в ряд. Шаг вправо, шаг влево считается попыткой к бегству…

Нас гонят в “столыпин” – по “пятеркам”. Еле залезаю по высоким ступенькам со своими рюкзаками, сзади подгоняет конвой с собаками.

На площадке – конвоир со списком:

– Фамилия?

– Радзинский.

Конвоир находит меня в списке:

– В “тройник”!

Другой конвоир – с совершенно плоским лицом и щелочками глаз под ладно сидящей армейской ушанкой – кивает мне: “Пошли”.

Идем по вагонному коридору, окна забраны решетками, свет фонарей еле проникает в вагон. Справа – купе без окон на четверых, забитые доверху заключенными, сидящими на трех полках справа и слева и на полу в проходе. Их человек по двадцать в каждом купе. Как они там все уместились?

Жизнь сегодня добра ко мне, потому что тут же получаю ответ на свой вопрос: передо мной два конвойных загоняют зэка в купе дубинками.

– Быстро, блядь, уроды, быстро, быстро, сейчас собак пустим, все, блядь, поместитесь!

– Начальник, тут некуда…

– Молчать, блядь! Быстро зашел в купе!

Дубинкой по голове, и, действительно, все поместились: не обманывал. Купе закрывают, вместо двери – решетка.

Конвойные поворачиваются ко мне:

– Куда его?

– В “тройник”, – сообщает мой сопровождающий.

– Пошел!

Меня загоняют в купе с тремя полками слева. Это, собственно, половина купе, разделенного стенкой на два. На нижней и средней полке сидят по одному человеку – просторно. Значит, меня везут спецэтапом. Почему?

– Здорово, зёма! – высоким хриплым голосом приветствует меня сидящий на средней полке стриженый мужик лет тридцати пяти. – Это не с тобой меня в автозаке везли?

Володя Матрос. Я отчего-то думал, он моложе. Второй заключенный в полосатой зэковской робе – “полосатик”, или “особняк” – особо опасный рецидивист. Тонконосый, с худым резким лицом – кавказец. Ему около пятидесяти, смотрит на меня без интереса.

Здороваюсь с ним. Он кивает, протягивает руку наверх. Матрос передает ему прикуренную папиросу. Понятно, кто главный.

Значит, “иду” спецэтапом. Странно. Но интересно. Залезаю на третью, верхнюю полку, пристраиваю рюкзаки.

– Куда тебе два “сидора”? – интересуется Матрос. – Чего везешь?

Объясняю, что “иду” в ссылку, мать передала теплые вещи – в Сибирь все-таки еду.

– Курево есть? Чай? “Колеса”?

Достаю пачку “Явы”, передаю Матросу: нужно установить отношения, ехать-то вместе.

– С фильтром?! – восхищается Матрос. Он тут же открывает пачку, выбивает себе восемь сигарет и, наклонившись, передает пачку пожилому кавказцу. Тот молча прячет ее в бушлат.

– Чая нет.

– Хуево, земляк, – весело сообщает Матрос. – С чайком веселее. Ничего, сейчас братва “ноги прикупит”, и нас “подогреют”. Тут все одно – хуй почифиришь, но, может, “колесами” разживемся.

“Прикупить ноги”, как я выучил в Лефортове, означает подкупить конвой, чтобы они передали что нужно кому нужно. Неужели после того, как эти конвоиры травили нас собаками и били, они, хоть и за деньги, будут принимать от зэка посылки друг другу? Трудно поверить.

Мало я тогда понимал про тюремную жизнь: конвой – тоже люди. Хоть служба и пыталась сделать из них нéлюдей.

А люди хотят денег.